Марино Фальеро, дож венецианский

«Марино Фальеро, дож Венеции» (англ. Marino Faliero, Doge of Venice) — стихотворная историческая трагедия Джорджа Байрона, написанная в апреле августе 1820 года и впервые изданная в апреле 1821 вместе с поэмой «Пророчество Данте».

Предисловия

	Вследствие небрежности ваших немецких переводчиков вы ничего не знаете о произведениях Уильяма Вордсворта, у которого в Лондоне есть собственный баронет, рисующий ему фронтисписы и сопровождающий его на обеды и в театры, а в провинции — собственный лорд, который доставил ему место в акцизном ведомстве и подарил скатерть на стол. Вы, может быть, даже не знаете, что этот господин есть величайший из всех поэтов прошедших, настоящих и будущих <…>. Главное его сочинение называется «Питер Белл», и он скрывал его от публики в продолжение двадцати одного года, — невознаградимая потеря для всех, кто успел за это время умереть и не будет иметь возможности прочесть это сочинение ранее воскресения мёртвых.
	It is owing to neglect on the part of your German translators that you are not aware of the works of William Wordsworth, who has a baronet in London who draws him frontispieces and leads him about to dinners and to the play; and a Lord in the country, who gave him a place in the Excise—and a cover at his table. You do not know perhaps that this Gentleman is the greatest of all poets past—present and to come <…>. His principal publication is entitled 'Peter Bell' which he had withheld from the public for 'one and twenty years'—to the irreparable loss of all those who died in the interim, and will have no opportunity of reading it before the resurrection.
	— посвящение Гёте, 14 октября 1820

Я задумал эту трагедию четыре года тому назад и, прежде чем изучил в достаточной степени источники, склонен был объяснять заговор ревностью Фальеро. Но, не найдя подтверждения этому в источниках, а также ввиду того, что чувство ревности слишком использовано драматургами, я решил держаться исторической правды. Это советовали мне также покойный Мэтью Льюис, <…> сэр Уильям Драммонд…

It is now four years that I have meditated this work; and before I had sufficiently examined the records, I was rather disposed to have made it turn on a jealousy in Faliero. But, perceiving no foundation for this in historical truth, and aware that jealousy is an exhausted passion in the drama, I have given it a more historical form. I was, besides, well advised by the late Matthew Lewis on that point, <…> Sir William Drummond…

Далее приведены одни и те же цитаты в двух переводах.

Перевод Г. А. Шенгели, 1953

Акт I, сцена 1

Дож (кидает на пол дожескую тиару и хочет топтать её, но, удержанный племянником, восклицает) О, сарацин! Прорвись к святому Марку — Приму его с почётом! <…> О, если б генуэзец гавань занял! О, если б гунн, разбитый мной при Заре, Бродил вокруг дворца! Бертуччо Фальеро Речь непристойна Для герцога Венеции. Дож Кто герцог Венеции? Дай мне его увидеть И попросить о правосудье! Бертуччо Если Забыли вы свой ранг и долг его — Долг человека вспомните, смирите Порыв свой. Дож Венеции… Дож (прерывая) Такого — Нет! Это — слово! Хуже, — звук, приставка! Презреннейший, гонимый, жалкий нищий, Не получив подачки, может хлеба Искать у сердца подобрей. Но тот, Кто правосудья не нашёл в Совете, Чей долг со злом бороться, тот бедней Отверженного попрошайки: раб он! Таков теперь и я, и ты, и род наш — Вот с этих пор. Мастеровой немытый В нас пальцем ткнет: аристократ спесивый В нас плюнуть может — где защита нам?

Doge (dashing down the ducal bonnet, and offering to trample upon it, exclaims, as he is withheld by his nephew). Oh! that the Saracen were in St. Mark's! Thus would I do him homage. <…> Oh, that the Genoese were in the port! Oh, that the Huns whom I o'erthrew at Zara Were ranged around the palace! Bertuccio Faliero. 'Tis not well In Venice' Duke to say so. Doge. Venice' Duke! Who now is Duke in Venice? let me see him, That he may do me right. Bertuccio. If you forget Your office, and its dignity and duty. Remember that of man, and curb this passion. The Duke of Venice—— Doge (interrupting him). There is no such thing— It is a word—nay, worse—a worthless by-word: The most despised, wronged, outraged, helpless wretch, Who begs his bread, if 'tis refused by one, May win it from another kinder heart; But he, who is denied his right by those Whose place it is to do no wrong, is poorer Than the rejected beggar—he's a slave— And that am I—and thou—and all our house, Even from this hour; the meanest artisan Will point the finger, and the haughty noble May spit upon us:—where is our redress?

Дож (берёт в руки тиару) Вздорная игрушка! В себе тая все тернии короны, Ты не даришь истерзанному лбу Всевластного величия монархов. Презренный раззолоченный пустяк, Тебя надену маскарадным шлемом. (Надевает её.) Как больно мозгу под тобой! И кровь Стучит в виски под тяжестью постыдной… Ужель не станешь диадемой ты? Ужели у сторукого Сената, У Бриарея, не сломаю скиптра, Которым превращён в ничто народ И в куклу — дож?

Hollow bauble! (Taking up the ducal cap.) Beset with all the thorns that line a crown, Without investing the insulted brow With the all-swaying majesty of Kings; Thou idle, gilded, and degraded toy, Let me resume thee as I would a vizor. (Puts it on.) How my brain aches beneath thee! and my temples Throb feverish under thy dishonest weight. Could I not turn thee to a diadem? Could I not shatter the Briarean sceptre Which in this hundred-handed Senate rules, Making the people nothing, and the Prince A pageant?

Дож Приговорили Стено В тюрьму, на месяц. Израэль Бертуччо Как? Того, кто смел Ваш трон испачкать грязными словами, Чья срамота для всех ушей ясна? Дож Видать, и в арсенал дошёл их отзвук, В лад молоткам звуча добротной шуткой Мастеровых или припевом к скрипу Галерных весел в песне площадной Любого каторжника, кто ликует, Строфой весёлой тешась, что не он — Дож осрамлённый, глупый старикашка!

Doge. Steno is condemned To a month's confinement. Israel Bertuccio. What! the same who dared To stain the ducal throne with those foul words, That have cried shame to every ear in Venice? Doge. Aye, doubtless they have echoed o'er the arsenal, Keeping due time with every hammer's clink, As a good jest to jolly artisans; Or making chorus to the creaking oar, In the vile tune of every galley-slave, Who, as he sung the merry stave, exulted He was not a shamed dotard like the Doge.

Израэль Ты хочешь стать монархом Венеции? Дож Да, разделив державу С народом, чтоб вовек не быть рабами Разросшейся патрицианской гидры, Чьи головы с отравленного тела На всех нас дышат ядом и чумой! Израэль Ты сам патриций родом и карьерой… Дож Не в добрый час родясь! Моё рожденье Стать помогло мне дожем — для обид; А жизнь провел я как солдат, служа Стране с её народом, не Сенату, Лишь в благе их награду чести видя. <…> Но не для кучки малой, не для секты, Не для сословья лил я кровь и пот. Зачем — ты хочешь знать? У пеликана Спроси, зачем он истекает кровью, Грудь растерзав? Владей он речью, он бы Ответил так: «Для всех моих птенцов!»

Israel. Wouldst thou be sovereign lord of Venice? Doge. Aye, If that the people shared that sovereignty, So that nor they nor I were further slaves To this o'ergrown aristocratic Hydra, The poisonous heads of whose envenomed body Have breathed a pestilence upon us all. Israel. Yet, thou wast born, and still hast lived, patrician. Doge. In evil hour was I so born; my birth Hath made me Doge to be insulted: but I lived and toiled a soldier and a servant Of Venice and her people, not the Senate; Their good and my own honour were my guerdon. <…> But would you know why I have done all this? Ask of the bleeding pelican why she Hath ripped her bosom? Had the bird a voice, She'd tell thee 'twas for all her little ones.

Акт II

Дож Знаешь приговор для Стено? <…> Анджолина Не смерти ж вы хотите за обиду. Дож О нет — теперь; пускай живёт, покуда Он жив; на смерть утратил он права! Его прощенье — приговор для судей: Теперь он чист, вина легла — на них. <…> Анджолина Бог нам велит прощать своих врагов. Дож А бог своих простил? Не проклял разве Он сатану? — сцена 1

Doge. Have you heard Steno's sentence? <…> Angiolina. You would not have him die for this offence? Doge. Not now:—being still alive, I'd have him live Long as he can; he has ceased to merit death; The guilty saved hath damned his hundred judges, And he is pure, for now his crime is theirs. <…> Angiolina. Heaven bids us to forgive our enemies. Doge. Doth Heaven forgive her own? Is there not Hell For wrath eternal?

	Дож Изменчив грех, невинность неизменна. Одно паденье — навсегда паденье: Разнообразья ждёт порок, но солнцем Стоит невинность, жизнь, и свет, и славу Даруя всем, кто на неё глядит. — сцена 1
	Vice cannot fix, and Virtue cannot change. The once fall'n woman must for ever fall; For Vice must have variety, while Virtue Stands like the Sun, and all which rolls around Drinks life, and light, and glory from her aspect.

	Израэль В смерти за идею Нет гибели! Пусть плаха выпьет кровь, Пусть головы на солнце сохнут, руки Повиснут пусть на башнях и вратах — Дух будет реять здесь! Минуют годы, Других постигнет тот же чёрный рок, Но будет мысль расти неудержимо, Глубокая, и, сокрушив иные, Мир приведёт к свободе наконец! — сцена 2
	They never fail who die In a great cause: the block may soak their gore: Their heads may sodden in the sun; their limbs Be strung to city gates and castle walls— But still their Spirit walks abroad. Though years Elapse, and others share as dark a doom, They but augment the deep and sweeping thoughts Which overpower all others, and conduct The world at last to Freedom.

Акт III, сцена 2

Израэль Как не понять, что пощажённый будет Мстить за погибших и для мести жить? Как отличить невинных от преступных? Все их дела — одно, одно дыханье Единой плоти: все они срослись, Чтоб нас давить. Уже того довольно, Что мы детей их пощадим; и то Сомнительно: щадить ли всё отродье? Порой охотник одного тигрёнка Из выводка оставит, но не будет Щадить самца и самку полосатых, Чтоб не погибнуть в их когтях. <…> Дож Они, отцы их — были мне друзьями, Пока не стал я государем их; Теперь отпали все, как лепестки Цветка увядшего, и — сохлый стебель, Один — кого укрою? Что ж! Я ими Оставлен вянуть; пусть же гибнут все!

Israel. Dost thou not see, that if we single out Some for escape, they live but to avenge The fallen? and how distinguish now the innocent From out the guilty? all their acts are one— A single emanation from one body, Together knit for our oppression! 'Tis Much that we let their children live; I doubt If all of these even should be set apart: The hunter may reserve some single cub From out the tiger's litter, but who e'er Would seek to save the spotted sire or dam, Unless to perish by their fangs? <…> Doge. All these men, or their fathers, were my friends Till they became my subjects; then fell from me As faithless leaves drop from the o'erblown flower, And left me a lone blighted thorny stalk, Which, in its solitude, can shelter nothing; So, as they let me wither, let them perish!

Акт V, сцена 1

Бенинтенде Но как возможно, что великий дож, Три четверти столетья знавший только Почет, позволил, точно мальчик пылкий, Чтоб ярость одолела в нём все чувства, Страх, мудрость, долг — из-за такого вздора, Как дерзость раздражённого юнца? Дож От искры пламя вспыхнет, и от капли Прольётся кубок; мой же — полон был: Вы угнетали и народ и князя. Обоим ждал свободы я, обоих Сгубил. А будь успех — была бы слава, Победа, мщенье и такое имя, Что спорить бы Венеция могла С историей Афин и Сиракуз В дни их свободы прежней и расцвета…

Benintende. And can it be, that the great Doge of Venice, With three parts of a century of years And honours on his head, could thus allow His fury, like an angry boy's, to master All Feeling, Wisdom, Faith and Fear, on such A provocation as a young man's petulance? Doge. A spark creates the flame—'tis the last drop Which makes the cup run o'er, and mine was full Already: you oppressed the Prince and people; I would have freed both, and have failed in both: The price of such success would have been glory, Vengeance, and victory, and such a name As would have made Venetian history Rival to that of Greece and Syracuse When they were freed, and flourished ages after…

Анджолина Как подданный, служил он государству, Ваш генерал, спасал он государство, Ваш суверен, он ведал государство. Один из Совета Он, как изменник, предал государство. Анджолина Не будь его, где было б государство? Что было б рушить иль спасать? И вы, Кем на смерть обречён освободитель, Стонали б на галерах мусульманских, Бряцали б цепью в гуннских рудниках! Один из Совета Здесь есть такие, что умрут, синьора, Но жить не станут в рабстве. Анджолина Если здесь И есть такие, ты — не в их числе: Кто мужествен, тот милосерден к павшим!..

Angiolina. He was a subject, and hath served the State; He was your General, and hath saved the State; He is your Sovereign, and hath ruled the State. One of the Council. He is a traitor, and betrayed the State. Angiolina. And, but for him, there now had been no State To save or to destroy; and you, who sit There to pronounce the death of your deliverer, Had now been groaning at a Moslem oar, Or digging in the Hunnish mines in fetters! One of the Council. No, Lady, there are others who would die Rather than breathe in slavery! Angiolina. If there are so Within these walls, thou art not of the number: The truly brave are generous to the fallen!—

Анджолина … пусть же всё, Что видим здесь, и чувствуем, и терпим, Отучит раздражённых негодяев Тех задевать, кто выше их. Порою Льва мошкара безумит; рана в пятку Повергла в смерть храбрейшего из храбрых; Позор жены повлёк паденье Трои; Позор жены царей изгнал из Рима; Муж оскорблённый предал Клюзий галлам, Что вслед за тем сломили было Рим; Бесстыдный жест Калигулу убил, Хотя весь мир сносил его жестокость; Обида девы маврам отдала Испанию; две лживых строчки Стено Здесь каждого десятого сгубили, Чуть не сгубив Сенат восьмисотлетний, Тиару с дожа сняли — с головой, Цепей добавив скорбному народу! Пусть он гордится, жалкий негодяй, Как та блудница, сжегшая Персеполь, — Такая слава для него как раз!

… let what we now Behold, and feel, and suffer, be a lesson To wretches how they tamper in their spleen With beings of a higher order. Insects Have made the lion mad ere now; a shaft I' the heel o'erthrew the bravest of the brave; A wife's Dishonour was the bane of Troy; A wife's Dishonour unkinged Rome for ever; An injured husband brought the Gauls to Clusium, And thence to Rome, which perished for a time; An obscene gesture cost Caligula His life, while Earth yet bore his cruelties; A virgin's wrong made Spain a Moorish province; And Steno's lie, couched in two worthless lines, Hath decimated Venice, put in peril A Senate which hath stood eight hundred years, Discrowned a Prince, cut off his crownless head, And forged new fetters for a groaning people! Let the poor wretch, like to the courtesan Who fired Persepolis, be proud of this, If it so please him—'twere a pride fit for him!

Перевод А. Л. Соколовского, 1877

Акт I, сцена 1

Дож (сорвав с себя дожескую шапку и бросив на пол, хочет наступит на неё ногой, но племянник его удерживает) О, если б сарацины ворвались В собор святого Марка, чтоб за это Я мог сказать спасибо им! <…> О если б генуэзцы взяли порт, Иль гунны, мной разбитые при Заре, Стояли б пред дворцом! Бертуччио Какие речи Для герцога Венеции! Дож Кто герцог Венеции? Скажи его мне имя, Чтоб знать, к кому я должен обратиться, Прося о правосудьи. Бертуччио Если вы Забыли так свой долг и сан и званье, То вспомните достоинство и честь Хоть просто человека — удержите Порыв негодованья! Вы, дож Венец… Дож (прерывая его) В Венеции нет дожа! Это имя Пустой и лживый звук! нет, хуже звука: Ничтожное присловье! Жалкий нищий, Накормленный из милости — и тот, Когда ему откажут раз в подачке, Надеется найти её, отправясь К кому-нибудь, кто лучше и добрей. Но тот, кому отказано в правах Толпой людей, назначенных нарочно Для дела правосудья, тот беднее Последнего оборвыша; он раб, Как я, как ты, как все мы с нашим домом! Теперь на нас укажет пальцем всякий Ремесленник, а дворянин нам будет Плевать в лицо. Кто защитит нас ныне?..

Дож (берёт дожескую шапку и продолжает, обращаясь к ней) О, игрушка, Усеянная тёрнами, как всякий Венец властителя; но между тем Отнюдь не награждающая раны Истерзанного иглами чела Величьем королей! Пустая вещь, Покрытая лишь сверху позолотой! Да, я беру тебя назад; хоть это Одна лишь только маска! (Надевает шапку). Мозг болит И судорожно кровь вскипает в жилах При мысли, сколько горя и бесчестья Приносишь ты с собой. О, если б мог я Сменить тебя короной настоящей! О, если б мог я скипетр Бриарея Из рук взять ста сенаторов — тот скипетр, Который служит им, чтоб обращать В ничтожество народ, а дожа — в куклу В блестящем, пышном платье?

Дож Совет решил Подвергнуть Стено месяцу ареста. Израэль Как, он, простерший дерзость до того, Что написал на герцогском престоле Преступные слова! Их отголосок Позором прозвучит во всех ушах Венеции… Дож Его слова, конечно, Проникли до тебя и в арсенал, Где звук их мог чередоваться с каждым Ударом молотка, служа потехой Работникам. Их распевали хором Преступники в цепях, причём могли Себя утешить мыслью, что позор их Куда далёк от оскорбленья дожа!

Израэль Вы хотите Монархом быть Венеции? Дож О, да! Но только с тем, чтоб мой народ и я Съумели свергнуть иго злобной гидры Патрициев, чьё смрадное дыханье Успело отравить как злой чумой Меня и всех. Израэль Но вы родились сами Патрицием? Дож Мой день рожденья был Несчастным днём. Он мне сулил быть дожем На стыд себе и горе. Но я жил И действовал, как воин и слуга Страны моей родной, а не сената: Народа благо было мне наградой! <…> Не для пустой, презренной, злобной шайки Я тратил кровь и пот свои. А если Захочешь ты спросить, зачем я делал Всё это, так — спроси у пеликана, Зачем себя терзает он? Будь голос У птицы молвить слово — он сказал бы, Что делает всё это для птенцов.

Акт II

Дож Ты слышала ль к чему Его приговорили? <…> Анджиолина Ужели точно Хотите вы, чтоб он ответил жизнью За это оскорбленье? Дож О, напротив! Теперь уж не хочу! Пусть он живёт, Пока живу я сам. Он искупил Свою вину, взвалив её на плечи Своим судьям. Они теперь виновны В проступке, а не он. <…> Анджиолина Нам Бог велел прощать врагам. Дож А разве Прощает Он своим? Иль разве дьявол Спасён от мук? — сцена 1

Дож Порок всегда изменчив; добродетель, Напротив, постоянна. Раз упав, Вам, женщинам, нельзя уже подняться: Пороку надобно разнообразье. Добро одно сияет ровным светом, Как солнце в небесах, и все кругом В его лучах находит свет и счастье! — сцена 1

Израэль Неудача Немыслима в делах, когда за них Пролита кровь. Пусть оросится плаха, Пусть солнца зной иссушит наши трупы, Пускай прибиты будут наши члены К воротам и стенам, — наш дух при этом Останется в живых! Пройдут года, Другие жертвы лягут вслед за нами, Но каждая из них наметит глубже Своею смертью радостную весть О том, что свет когда-нибудь достигнет Желаемой свободы — весть, которой Нельзя противостать. — сцена 2

Акт III, сцена 2

Израэль … если мы допустим Спастись из них хоть нескольким, они Останутся в живых лишь для того, Чтоб мстить за остальных? A также я Тебя спрошу, каким ты хочешь средством Узнать, кто прав и кто из них виновен? Все, что они ни делали, всегда Лишь было выраженьем общей воли Всей шайки их, направленной к тому, Чтоб нас давить и мучить. Я согласен Уж ежели хотите вы, оставить Живыми их детей, но соглашаюсь С сомненьем и на это. Если ловчий Берет живьём в логовище тигрёнка, То верно не придёт ему охота Спасать отца иль мать его, когда Не хочет он погибнуть. Дож Они иль их отцы Все были мне друзьями до поры, Пока не стал я дожем, и отпали Прочь от меня, как отпадают листья, Оторванные ветром от цветка, — И вот теперь стою я, как иссохший, Тернистый старый стебель, не имея Возможности кого-нибудь прикрыть. Когда я так оставлен был, так пусть же Погибнут и они до одного!

Акт V, сцена 1

Бенинтенде Возможно ли, чтобы великий дож Венеции, согбенный долгой жизнью И славою восьмидесяти лет, Способен был предаться так безумно Минутной вспышке гнева до забвенья Всего, что нам диктует верность, честь Иль здравый смысл — и всё из-за пустой, Ничтожной шутки юноши? Дож Пожар Рождается от искры; капля может Пролить сосуд, а мой был переполнен. Вы оскорбляли вместе и народ, И герцога. Я думал дать свободу Обоим им, но мне не удалось. A будь я в этом счастлив, мне наградой Судьба дала б победу, славу, месть И имя, передавшее векам Величие Венеции, с которым Могло б сравниться лишь одно величье Эллады или древних Сиракуз, В славнейшую эпоху процветанья…

Анджолина Он служил Ему, как верный подданный, спасал Его, как храбрый вождь, и наконец Был герцогом, правителем отчизны. Один из Совета Которой изменил, как заговорщик. Анджолина Но без него её бы в это время И не было. Вы все, кем решена Казнь вашего спасителя, томились Теперь в плену бы тяжком мусульман Иль рыли землю в рудокопнях гуннов. Один из Совета Едва ли так, синьора. Много есть Людей, которым легче умереть Чем жить в неволе. Анджолина Если эта мысль Вас всех сидящих здесь, то лично вы Должны быть исключеньем: кто владеет Поистине достойным, храбрым сердцем, Не будет мстить упавшему врагу.

Анджиолина Желаю я, Чтоб то, что мы испытываем нынче, Хоть в будущем уроком послужило Презренным, низким личностям — воздержней Судить о тех, кто выше их по чувствам И по душе. Не новость, что комар Приводит в ярость льва; стрела сразила, Попавши в пятку, храброго из храбрых; Бесчестье женщины сгубило Трою, Оно ж лишило Рим его царей; Обиженным супругом предан Клюзий Во власть был жадным галлам, и оттуда Они проникли в Рим, погибший прежде, Чем должен был погибнуть; свет терпел Жестокости Калигулы, но низкий Его поступок с женщиной принес Тирану смерть; Испания досталась В добычу маврам вследствие обиды Ничтожной, бедной девушки, a нынче Мы видим то, что строчка клеветы, Написанная Стено, обезлюдит Венецию; заставит содрогнуться Её Сенат, считающий веками Своё существованье; будет стоить Короны государю, положив Его на плаху голову; скуёт Народ тягчайшей цепью. Пусть же Стено Кичится этим всем, как куртизанка, Поджегшая Персеполис!

О трагедии

Мюррей пишет, что в Лондоне хотят ставить Трагедию о Марино Фальеро — очень глупо, потому что она написана для чтения. Я протестовал против такого произвола (который, по-видимому, узаконен для каждого напечатанного произведения, хотя бы против воли автора), <…> но надеюсь, что в нём не окажется надобности и что они сразу увидят, что пьеса не предназначена для сцены. Она чересчур правильна — действие совершается за 24 часа — мало перемен места — нет ничего мелодраматического — никаких неожиданностей, испугов, потайных дверей, никаких удобных случаев для того, чтобы «трясти головой и топать каблуками», — и никакой любви, этого главного ингредиента новейших пьес.

— дневник Байрона, 12 января 1821

• см. письма Байрона Дж. Мюррею: 31 августа, 11 сентября и 8 октября 1820, 4 января и 16 февраля 1821

	Он провозглашает свою приверженность теории, которая может рождать одни лишь посредственные произведения, и хотя все его прекрасные поэмы сочинены наперекор этой системе, её вредное влияние сказалось на «Венецианском доже», и, пока он от неё не откажется, она будет сковывать всё его творчество, как бы ни было оно гениально.
	— Перси Шелли, письмо Мэри Шелли 7 августа 1821

	[1-я] сцена [II акта], может быть, самая лучшая во всей пьесе. В ней превосходно обрисовывается спокойный характер и душевная чистота Анджолины и живо чувствуется огромная разница её темперамента с надменным нравом её супруга, но вместе с тем не менее живо проявляется и та тесная связь, какая соединяет эти две натуры, одинаково полные благородства. В мыслях старика нет и тени ревности; он и не предполагает, и не находит в своей жене порывов молодой страсти; он видит в ней существо, полное доверия, — существо глубоко невинное, которое, именно по этой причине, едва верит в возможность виновности. Он находит в ней всё то очарование, каким проникнута задушевная речь любящей, скромной и добродетельной женщины, речь, внушаемая благодарностью, уважением и заботливой привязанностью. <…> В сознании своей невинности, она равнодушно относится к нанесённому ей оскорблению, и неиспорченный инстинкт её благородного сердца побуждает её убеждать своего мужа в том, в чём она убеждена сама, — что Стено, каков бы ни был приговор судей, должен повести гораздо более тяжкое наказание <…>. В душе высокородного и надменного дожа [в 1-й сцене III акта], происходит сильнейшая борьба между жаждою мести, которая его мучит, и отвращением к низким плебеям, с которыми он вступает в союз. <…> поэт, глубоко понимающий человеческое сердце, заставляет его содрогаться, когда эта ярость приводит и его самого, и его слушателей к крайним решениям. <…> Наконец, наступает минута набатного колокола, которого нетерпеливо ожидает вся толпа заговорщиков. Племянник и наследник дожа (тот бездетен) оставляет его во дворце и сам идёт ударить в роковой колокол. Дож остаётся один — и мы полагаем, что во всей английской поэзии немного найдётся сцен, которые могли бы быть поставлены выше следующей. <…> Эта драма, отличающаяся тем необычным для современных пьес качеством, что в ней вовсе нет эпизодических отступлений, быстро идёт к развязке. Суровое решение деспотической аристократии не терпят отлагательства. <…> В минуту, непосредственно предшествующую произнесению приговора, в суд является лицо, от которого всего менее можно было бы ожидать спартанской твёрдости духа. Это — Анджолина. Она, правда, обращается к непреклонному сенату с горячей мольбой о пощаде её мужа, но тотчас же, увидев, что все мольбы напрасны, овладевает собою и, обращаясь к дожу, спокойно стоящему у судейского стола, говорить ему слова, достойные его и себя. Совершенно неожиданным и прекрасным эффектом является обращение молодого патриция, прерывающего их разговор.
	This scene is, perhaps, the finest in the whole play. The character of the calm, pure-spirited Angiolina is developed in it most admirably;—the great difference between her temper and that of her fiery husband is vividly portrayed;—but not less vividly touched is that strong bond of their union which exists in the common nobleness of their deeper natures. There is no spark of jealousy in the old man's thoughts, he does not expect the fervours of youthful passion in his wife nor does he find them; but he finds what is far better,—the fearless confidence of one, who being to the heart's core innocent, can scarcely be a believer in the existence of such a thing as guilt. He finds every charm which gratitude, respect, anxious and deep-seated affection can give to the confidential language of a lovely, and a modest and a pious woman. <…> Strong in her consciousness of purity, she has brought herself to regard without anger the insult offered to herself; and the yet uncorrected instinct of a noble heart makes her try to persuade her lord, as she is herself persuaded, that Steno, whatever be the sentence of his judges, must be punished more even <…>. There is a great deal of natural struggle in the breast of the and haughty Doge, between the resentment with which he burns on the one hand, and the reluctance with which he considers the meanness of the associates with whom be has leagued himself on the other. <…> the poet, with profound insight into the human heart, makes him shudder when his own impetuosity has brought himself, and all who hear him to the brink. <…> At last the moment arrives when the bell is to be sounded, and the whole of the conspiring bands are watching in impatience for the signal. The nephew of the Doge, and the heir of his house (for he is childless), leaves Faliero in his palace, and goes to strike with his own hand the fatal summons. The Doge is left alone; and English poetry, we think, contains few passages superior to that which follows. <…> The drama, which has the merit, uncommon in modern performances, of embodying no episodical deformity whatever now hurries in full career to its close. Every thing is despatched with the stern decision of a tyrannical aristocracy. <…> At the moment which immediately precedes the pronouncing of the sentence, admission is asked and obtained by one from whom less of the Spartan firmness might have been expected. This is Angiolina. She indeed hazards one fervent prayer to the unbending senate; but she sees in a moment that it is in vain, and she recovers herself on the instant; and turning to her lord, who stands calm and collected at the foot of the council-table, speaks words worthy of him and of her. Nothing can be more unexpected, or more beautiful, than the behaviour of the young patrician who interrupts their conversation.
	— Джон Г. Локкарт

Рецензии

	… давно уже ничто не доставляло нам такого удовольствия, как богатые задатки драматического совершенства, обнаруженные в этом произведении нашим знатным изгнанником. <…> Положительно, на английском языке не появлялось трагедии, подобной «Марино Фальеро», со времени образцовой пьесы Отуэя, также вдохновившегося венецианской историей и венецианским заговором. Та история, которою овладел Байрон, по нашему мнению, лучше отуэевской; мы говорим: совладел, потому что мы уверены в том, что поэт передал события с почти буквальной точностью.
	… nothing has for a long time afforded us so much pleasure, as the rich promise of dramatic excellence unfolded in this production of our Noble Exile. <…> Without question, no such tragedy as Marino Faliero has appeared in English, since the day when Otway also was inspired to his masterpiece by the interests of a Venetian story and a Venetian conspiracy. The story of which Lord Byron has possessed himself is, we think, by far the finer of the two,—and we say possessed, because we believe he has adhered almost to the letter of the transactions as they really took place.
	— Джон Уилсон

• см. рецензию Фрэнсиса Джеффри июля 1821

• см. Реджинальд Хибер, «Драмы лорда Байрона» июля 1822