Материалы для биографии А. С. Пушкина

Материал из Викицитатника

«Материалы для биографии А. С. Пушкина» — книга Павла Анненкова, опубликованная в 1855 году и переизданная в 1873 как «А. С. Пушкин. — Материалы для его биографии и оценки произведений». Т.к. многие детали биографии цензура запретила публиковать, автор позже расширил материалы до 1826 года и сумел издать в 1874 как «Александр Сергеевич Пушкин в Александровскую эпоху».

Цитаты[править]

  •  

До семилетнего возраста Александр Сергеевич Пушкин не предвещал ничего особенного; напротив, своею неповоротливостию, своею тучностию, робостию и отвращением к движению он приводил в отчаяние Надежду Осиповну, <…> она не могла скрыть предподчительной любви сперва к дочери, а потом к меньшому сыну… — глава I

  •  

… физическая организация молодого Пушкина, крепкая, мускулистая и гибкая, была чрезвычайно развита гимнастическими упражнениями. Он славился как неутомимый ходок пешком, страстный охотник до купанья, езды верхом и отлично дрался на эспадронах, считаясь чуть ли не первым учеником у известного фехтовального учителя Вальвиля. Все это, однако ж, не помешало Пушкину несколько позднее предполагать в себе расположение к чахотке и даже чувствовать, по собственным словам его, признаки аневризма в сердце. — глава II

  •  

Друзья Пушкина единогласно свидетельствуют, что, за исключением двух первых годов его жизни в свете, никто так не трудился над дальнейшим своим образованием, как Пушкин. — глава III

  •  

Появление «Руслана и Людмилы» встречено было с восторгом публикой и с недоумением теми людьми, которые видели в ней унижение поэзии и вообще достоинства литературы, в чём упрекали, как известно, и преобразования Н. М. Карамзина, совершённые им несколько лет назад в русском языке и в русской словесности. <…>
Уже с этой ранней эпохи все рецензии на Пушкина были ниже его, и он имел полное право говорить впоследствии, что ничему от них не выучился. — глава IV

  •  

… судя даже по немногим образцам, какие находятся в руках наших, переписка Пушкина с друзьями своими обнимала почти все почему-либо замечательные явления русской жизни и русской словесности. — глава VI

  •  

Люди, следившие вблизи за постепенным освобождением природного гения в Пушкине, очень хорошо знают, почему так охотно и с такой радостью преклонился он пред британским поэтом. Байрон был указателем пути, открывавшим ему весьма дальнюю дорогу и выведшим его из того французского направления, под которым он находился в первые года своей деятельности. <…> он один мог ему представить современный образец творчества. — глава VIII

  •  

Пушкин был мужествен во всех чувствах своих. Он так же мало способен был к нежничанью и к игре с ощущениями, как, наоборот, легко подчинялся настоящей страсти. — глава VIII

  •  

Вообще Пушкин был очень прост во всём, что касалось собственно до внешней обстановки. Одевался он довольно небрежно, заботясь преимущественно только о красоте длинных своих ногтей. Иметь простую комнату для литературных занятий было у него даже потребностью таланта и условием производительности. Он не любил картин в своём кабинете, и голая серенькая комната давала ему более вдохновения, чем роскошный кабинет с эстампами, статуями и богатой мебелью, которые обыкновенно развлекали его.
<…> Пушкин посвящал утро литературным занятиям: созданию и приуготовительным его трудам, чтению; выпискам, планам. Осенью, — эту всегдашнюю эпоху его сильной производительности, — он принимал чрезвычайные меры против рассеянности и вообще красных дней: он не покидал постели или не одевался вовсе до обеда. По замечанию одного из его друзей, он и в столицах оставлял до осенней деревенской жизни исполнение всех творческих своих замыслов и, в несколько месяцев сырой погоды, приводил их к окончанию. Пушкин был, между прочим, неутомимый ходок пешком и много ездил верхом, но во всех его прогулках поэзия неразлучно сопутствовала ему. — глава IX

  •  

Для примера, каким образом Пушкин переделывал полученные им материалы, <…> укажем на «Царя Салтана». В нём сохранено, например, известие о рождении царевича (Гвидона) и притом, с небольшим изменением, словами самой няни: «Родила царица в ночь <…>», — но выпущены 33 брата его и введено новое лицо — царевна Лебедь — совершенно необходимое для красоты и грации рассказа. «Мачеха» Арины Родионовны заменена бабой Бабарихой и самые чуда, разведённые царевичем на своём острове, благодаря Лебеди, расходятся у Пушкина во многом с рассказом няни. Так, у ней был кот: «У моря — лукоморья стоит дуб, и на том дубу золотые цепи, а по тем цепям ходит кот <…>». Этот кот заменён у Пушкина белкой, грызущей золотые орешки, <…> но кот не пропал: он очутился при издании «Руслана и Людмилы» в 1828 году в прологе поэмы… — глава IX

  •  

Вообще взгляд глубокого сочувствия и глубокого уважения к сошедшим в вечность историческим лицам сделался в Пушкине даже мерилом, по которому он судил степень способностей в других людях к полезному историческому труду вообще. — глава X

  •  

Много и много следует говорить об этих сценах, рисующих нам столкновение двух различных, хотя и одноплемённых, народов, сценах, принадлежащих к редким памятникам, где история, оживлённая поэтическим вдохновением, проходит перед глазами нашими во всей своей яркости, пестроте и жизни. <…> всё это представляет удивительно яркую картину двух противоположных цивилизаций, поставленных лицом друг к другу и на минуту смешавшихся в общем хаосе, порождённом обстоятельствами. Конечно, всякий, кто прочтёт «Бориса Годунова», с глубоким сожалением подумает о продолжении хроники, которое замышлял Пушкин и, может быть, остановился по неуспеху первого опыта. В этом продолжении словесность наша потеряла новое, редкое вообще, пояснение истории поэзией. С «Бориса Годунова» Пушкин ушёл в самого себя, распростился на время с прихотливым вкусом публики и её требованиями, сделался художником про себя, творящим уединённо свои образы, как ой вообще любил представлять художника. — глава X

  •  

Обязанный лучшими минутами жизни уединённому кабинетному труду, он искал успехов и торжеств на другом поприще и считал помехой всё, что к нему собственно не относилось. Уверением, что он пишет из расчёта, как другой заводит фабрику или занимается агрономией, старался он перед светом закрыть своё достоинство писателя, в котором никак не хотел явиться перед ними, хотя доброй частью своих успехов обязан был именно блеску, сопровождающему необыкновенный талант. Только в последних годах своей жизни теряет он ложный стыд этот и является в свете уже как писатель. Важные труды, принятые им на себя, и знаменитость самого имени освобождают его от предубеждения, отличавшего его молодые года. — глава XIV

  •  

Кроме всех других качеств, «Евгений Онегин» есть ещё поистине изумительный пример способа создания, противоречащего начальным правилам всякого сочинения. Только необычайная верность взгляда и особенная твёрдость руки могли при этих условиях довершить первоначальную мысль в таком единстве, в такой полноте и художнической соразмерности. Несмотря на известный перерыв (выпущенную главу), нет признаков насильственного сцепления рассказа в романе, нет места, включенного для механической связи частей его. Из всех произведений Пушкина «Евгений Онегин» наиболее понятен иностранцам, которых поражают прелесть его развязки, теплота его чувства и, особенно, мастерство и грация основного его рисунка. — глава XIX

  •  

Пушкин был неутомимый ходок и иногда делал прогулки пешком из Петербурга в Царское Село. Он выходил из города рано поутру, выпивал стакан вина на Средней Рогатке и к обеду являлся в Царское Село. После прогулки в его садах он тем же путём возвращался назад. Может быть, в одно из таких путешествий задуманы были Воспоминания в Царском Селе… — глава XX

  •  

Не заботясь о достижении художнической цели [«Домика в Коломне», Пушкин] отдаётся вполне течению мыслей и перу своему, но какая тонина и беззлобивость шутки, какой превосходный нравственный профиль прикрыты этой сетью октав, едва набросанных, и как она светится в этом стихе нараспашку! — глава XXIII

  •  

Первая полная русская сказка, написанная им — «Сказка о царе Салтане», — тотчас выказала давнишнее знакомство его с народной речью и поразила многих развязностью, так сказать, своих приёмов, подмеченных у народа. Со всем тем это была только мастерская подделка. Насмешливое выражение, которое постоянно проглядывает на физиономии самого сказочника, ироническая беззаботность, с какой кладёт он чудеса на чудеса, скорее свидетельствовали о гибкости авторского таланта, чем выражали настоящий дух народной сказки. Один стих был чисто и неподдельно русский. — глава XXVII

  •  

Сжатое и только по наружности сухое изложение, принятое им в истории, нашло как будто дополнение в образцовом его романе, имеющем теплоту и прелесть исторических записок. — глава XXXI

  •  

… забавный рассказ самого Гоголя о попытках его познакомиться с Пушкиным, когда он ещё не имел права на это в своём звании писателя. <…> тотчас по приезде в С.-Петербург (кажется, в 1829 году), Гоголь, движимый потребностью видеть поэта, который занимал всё его воображение ещё на школьной скамье, прямо из дома отправился к нему. <…> позвонил и на вопрос свой: «Дома ли хозяин?», услыхал ответ слуги: «Почивают!» Было уже поздно на дворе. Гоголь с великим участием спросил: «Верно, всю ночь работал?» — «Как же, работал, — отвечал слуга. — В картишки играл». Гоголь признавался, что это был первый удар, нанесённый школьной идеализации его. Он иначе не представлял себе Пушкина до тех пор, как окружённого постоянно облаком вдохновения.
С другой стороны, <…> он не мог быть вполне доволен всем содержанием Гоголя в эту эпоху его развития. От зоркости пушкинского взгляда не могли укрыться и резкое по временам изложение мысли, и ещё жёсткое проявление Силы, не покорённой искусством. И та и другая часто ещё у Гоголя вырывались наружу помимо эстетических условий, ограничивающих и умеряющих их. Притом же Гоголь не обладал тогда и необходимою многосторонностию взгляда. Ему недоставало ещё значительного количества материалов развитой образованности… — глава XXXI

  •  

Почти каждая строка его стихов свидетельствует об этой особенности его удивительно мужественного таланта. Поучительно видеть, как из страницы, кругом исписанной и, можно сказать, обращённой в самую мелкую сеть помарок, вытекает стихотворение, чистое как алмаз, с роскошной игрой света и в изумительной обделке. <…>
Из смешения противуположностей состоит весь поэтический облик Пушкина. <…> необычайно подвижные черты его характера <…> не поддаются описанию и требуют, для объяснения и примирения своего, уже творческой кисти настоящего художника. — глава XXXVI

  •  

В самый день поединка [друзья][1] везли обоих противников чрез место публичного гулянья, несколько раз останавливались, роняли нарочно оружие, надеясь ещё на благодетельной вмешательство общества, но все их усилия и намёки остались безуспешны. — глава XXXVIII (из-за цензуры Анненков был вынужден написать о дуэли значительно меньше ему известного[2])

  •  

Как дуб, предназначенный на долгое существование, Пушкин вначале развивался тихо, раскидывая ветви с каждым годом всё шире и шире. В зачатках его уже можно было видеть все признаки медленного возрастания, какое бывает уделом мощных организаций. Эфемерное поэтическое существование, скоро выбегающее для изумлённых глаз и скоро пропадающее от них, начинается и кончается несколькими произведениями одинакового значения и равного достоинства, но Пушкин начинал тяжело. Корни его поэзии постепенно, медленно и глубоко проникали в глубь жизни и души человеческой. Он и в последнее время ещё далеко не достиг предела, какой положен был собственной его природой, и по оставшимся начаткам легко видеть обширные размеры, какие мог бы он принять впоследствии. — глава XXXVIII

О «Материалах»[править]

  •  

Важный труд, который знакомит нас с личностью Пушкина, представляется г. Анненковым в совершенно обработанной литературной форме. Кропотливая мелочная работа сличений и поисков, ему предшествовавшая, не выставляется на первом плане, затемняя для читателя черты великого писателя и его трудов; исследователь даёт нам завершённую картину жизни и творчества Пушкина. <…> Его работа должна послужить для наших исследователей истории литературы образцом биографий.

  Николай Чернышевский, «Сочинения Пушкина» (статья первая), январь 1855
  •  

Ни в одном образованном государстве не принято выводить на сцену под предлогом биографии историй о частных интересах и о лицах, ещё живущих в обществе <…>. Соображения подобного рода, ставившие в тупик многих биографов, и стремления к занимательности, так часто увлекавшие даровитых людей за пределы литературного приличия, ни мало не повредили труду г. Анненкова, а напротив того, дали ему средства на деле выказать весь тот артистический такт, без которого не создаётся ни одно прочное творение. Между двумя дорогами, из которых одна вела к сухому панигирику, а другая к нарушению скромности, издатель «Материалов» выбрал третью тропу, по которой до него ходили весьма немногие и весьма славные люди. Не поддаваясь колебанию, не спутывая себя хитросплетёнными умствованиями, он поставил перед нами весь вопрос о Пушкине в его настоящем виде. Он разъяснил читателю, что перед духовной жизнью поэта его ежедневная жизнь отходит на второй план…

  Александр Дружинин, «А. С. Пушкин и последнее издание его сочинений», март 1855
  •  

Книга эта — прекрасная; и предмет такой, что должен интересовать всякого, кто только читает книги, — и обработан этот предмет с пониманием и любовью. А между тем книга возбуждает величайшую досаду и наводит на грустные размышления. Когда вы думаете, читатель, написана эта книга? — Около двадцати лет назад! Она составляет дословную перепечатку <…> [первого] издания. <…>
Глядя на эту книгу, невольно скажешь: хорош у нас прогресс! <…> Понятно, отчего ни почтенный автор, ни почтенные издатели не решились сделать хоть какого-нибудь предисловия, объясняющего повод и благое намерение издания этой книги. Мы позволяем себе догадываться, что издание сделано по причине поднявшихся толков и хлопот о памятнике Пушкину, вследствие которых многие вероятно пожелают узнать, что́ это было за человек и почему это ему ставят памятник? <…>
Когда эта книга писалась, ещё господствовала самая строгая цензура и многих очень простых вещей нельзя было высказывать в печати; кроме того были живы многие лица, были живы многие интересы, которых невозможно было затрагивать. Следовательно новое издание могло бы сказать нам множества нового.
Да многое с тех пор уже и сказано другими <…>.
Очень возможно, конечно, что многие почтенные люди взглянут на все эти двадцатилетние толки как на весьма малосодержательную болтовню и готовы будут даже похвалить нашего автора за то, что он не обратил на них внимания. Таково уж свойство нашей литературы и вообще умственной жизни, что она легко возбуждает пренебрежение к себе. Мы однако же <…> думаем, что среди действительного пустословия появились в нашей бедной литературе и такие взгляды на Пушкина, которые значительно превышают точку зрения нашего автора. <…>
Как знать? — может быть общее равнодушие к Пушкину составляет главную причину, почему эта книга является перед нами нимало не переработанною. С другой стороны, зачем же нам новые труды о Пушкине, когда и старые составляют для большинства публики совершенную новость? Не только в двадцать, а даже в пять лет наша публика забывает то, что́ говорилось и делалось.[3]

  Фёдор Достоевский, рецензия на 2-е издание
  •  

… прекрасное начало научному истолкованию художнической деятельности поэта в связи с событиями его жизни положено было, без сомнения, П. В. Анненковым.

  Леонид Николаевич Майков, «Пушкин», 1899

Примечания[править]

  1. К. Данзас и д’Аршиак — секунданты Пушкина и Дантеса.
  2. А. А. Карпов. Комментарии // П. В. Анненков. Материалы для биографии А. С. Пушкина. — М.: Современник, 1984.
  3. Критика и библиография // Гражданин. — 1873. — № 17 (23 апреля).