О детских книгах (Белинский)

«О детских книгах. Подарок на Новый год. Две сказки Гофмана, для больших и маленьких детей. — Детские сказки дедушки Иринея. — О воспитании детей вообще» — статья Виссариона Белинского, опубликованная без подписи в марте 1840 года, в которой с наибольшей полнотой отражены его педагогические взгляды, оказавшие влияние на представителей передовой русской педагогики. В 1841 Белинский собирался переделать её в книгу.

Цитаты

Посмотрите внимательнее на отношения родителей к детям, детей к родителям, словом, <…> на воспитание — и у вас сердце обольётся кровью. Ребёнок ест что ни попало и сколько хочет: что нужды! говорят нежные родители: ведь он ещё дитя! Ребёнок мучит собаку или колотит дворового мальчишку: что нужды! восклицают заботливые родители: ведь он ещё дитя! Дети ссорятся, кричат между собою, и если их крик, брань и слёзы не мешают папеньке и маменьке соснуть после обеда или поговорить с гостями, — что нужды — ведь они дети, пусть себе ссорятся и кричат: вырастут велики, не будут ссориться и кричать! Перебранившись, а иногда и передравшись друг с другом, дети прибегают к отцу и матери с жалобою друг на друга — и! помилуйте! Стоит ли разбирать детские ссоры! Если вы строги, дайте всем по щелчку или пересеките всех розгами, чтоб никому не было завидно; если вы добры к детям или воспитываете их на благородную ногу, — дайте им игрушек или! сластей, да, перецеловав их, вышлите от себя, чтобы они опять пошли браниться и драться. Ребёнок не учится, не хочет и слышать, чтоб взять в руки книгу: что за нужда, ведь он ещё дитя —> подрастет, будет поумнее, так станет и учиться! Ребёнок хватается за всякую книгу, какая ему ни попадётся, хотя бы то была анатомия с картинками или Аретин с гравюрами: что за нужда — ведь он ещё дитя! Благо, что охота к книгам есть — пусть лучше навыкает читать, чем резвиться! Учитель говорит отцу, что грамматика, которую он купил для сына, не годится, что она или уж устарела, или бестолкова, бессмысленна, что её не понимает сам автор, не знающий ни духа, ни характера языка: это ещё что за новости! восклицает опытный и благоразумный родитель: ведь он дитя — для него всякая книга годится, а за эту я заплатил деньгами, стало быть, хороша!.. А между тем, заговорите с «дражайшими родителями» о детях и воспитании: сколько общих фраз, сколько ходячих истин наговорят или нарезонёрствуют они вам! «Ах, дети! да! как тяжко иметь детей! сколько забот!» <…> Это ещё только воспитание, как обыкновенно говорится, на волю божию, а в самом-то деле, на волю случая, — воспитание природное, воспитание не в переносном, а в этимологическом значении этого слова, т. е. воскормливание, — воспитание простонародное, мещанское. Есть ещё воспитание попечительное, деликатное, строгое, благородное! В нём на всё обращено внимание, ни одна сторона не забыта. При этом воспитании дитя ест и вовремя и в меру, перед обедом непременно ходит гулять с гувернёром или гувернантой, умеренно резвится, занимается гимнастическими упражнениями, <…> по часам учится, <…> встаёт и ложится. Физическое воспитание в гармонии с нравственным <…>. А форма — о, это самое изящество! При опрятности царствует простота и неизысканность, соединённые с благородством, достоинством, хорошим вкусом и хорошим тоном. <…> Одно то чего стоит, что дитя умеет уже скрывать свои чувства, не хвататься жадно за то, чего жадно желает, не обнаруживать удивления и радости к тому, что возбуждает в нём удивление и радость, словом — приличию и тону жертвовать всеми своими чувствами, даже самыми святыми, самыми человеческими!.. Короче: даже китайские мандарины, эти высокие идеалы и образцы природы, искажённой и умершей от искусственности, даже китайские мандарины ничто пред этими милыми, благовоспитанными детьми… И если жизнь человеческая есть театральная сцена или салон, и если казаться есть цель человеческой жизни, то в этом образе воспитания мы нашли норму воспитания. В самом деле, что может быть прекраснее и очаровательнее, например, светской девушки? — Она скорее согласится тысячу раз умереть, нежели один раз в жизни, в глазах света, показаться смешною, т. е. прийти в восторг от создания искусства, от созерцания явлений природы или от рассказа о высоком подвиге и всего, от чего плачут и чем восхищаются люди дурного тона. Она столько же развязна и свободна, сколько и грациозна; ничему не удивляясь, она ничего не испугается и ни от чего не придёт в смущение. <…> А юноши? — О, об них я боюсь и говорить: все они и умные и глупые <…> с таким философским равнодушием смотрят на жизнь, в которой для них нет ничего ни таинственного, ни удивительного, ни непостижного; все они с такою «львиною» наглостию наводят на вас свой лорнет… <…> Мы представили две крайности одной и той же стороны; но есть ещё середина, которая, как все почти середины, часто бывает хуже крайностей. Мы говорим о воспитании того класса общества, которое на низшие смотрит с благородным презрением и чувством собственного достоинства, а на высшие с благоговением. Оно изо всех сил хлопочет быть их верною копиею; но, на зло себе, остаётся каким-то средним пропорциональным членом, с собственною характеристикою, которая состоит в отсутствии всякого характера, всякой оригинальности и которую всего вернее можно выразить мещанством во дворянстве. Непринуждённость и милая наглость переходит у него в жеманство и кривлянье.

Ведь и овца любит своего ягнёнка: она кормит его своим молоком и облизывает языком; но как скоро он меняет её молоко на злак полей — их родственные отношения оканчиваются. Ведь и г-жа Простакова любила своего Митрофанушку: она нещадно била по щекам старую Еремеевну и за то, что дитя ч много кушало, и за то, что дитя мало кушало; она любила его так, что если бы он вздумал её бить по щекам, она стала бы горько плакать, что милое, ненаглядное детище больно обколотит об неё свои ручонки. Итак, разве чувство овцы, которая кормит своим молоком ягненка, чувство г-жи Простаковой, которая, бывши и овцою и коровою, готова ещё сделаться и лошадкой, чтобы возить в колясочке своё двадцатилетнее дитя, — разве всё это не любовь? <…> Любовь чувственная, животная, которая в овце, как в животном, отличающемся и животною фигурою, имеет свою истинную, разумную, прекрасную и восхищающую сторону, но которая в г-же Простаковой, как в животном, отличающемся человеческою фигурою, вместо овечьей, — бессмысленна, безобразна и отвратительна. Далее: ведь и Павел Афанасьевич Фамусов любил свою дочь, Софью Павловну: посмотрите, как он хлопочет, чтобы повыгоднее сбыть её с рук, подороже продать… Продать? — какое ужасное слово!.. Отец продаёт свою дочь, торгует ею, конечно не по мелочи, но один раз навсегда, и не больше, как для одного человека, который будет называться её мужем!.. Но ведь это он делает не для себя, а для её же счастия! — скажут многие. Прекрасно! Но после этого и разбойник, который для приданого дочери зарежет перед её свадьбою нескольких человек, будет прав? <…> Разве старый подьячий, закореневший в лихоимстве и казнокрадстве, не поставлял первым и священным долгом своего родительского звания передать своё подлое ремесло нежно любимому сынку? — Мы опять соглашаемся, что источник всего этого любовь, но какая — вот вопрос! <…> И человек, подобно животному, замкнут в своей индивидуальности и бессознательно следует данному ему природою инстинкту самосохранения и стремлению к улучшению своего положения; но неужели этим всё и должно в нём оканчиваться? <…> Нет, всякая человеческая любовь должна быть <…> чувством одухотворённым.

… отец любит своё дитя, потому что оно его рождение; но он должен любить его ещё как будущего человека, которого бог нарёк сыном своим <…>. При самом рождении, отец должен посвятить своё дитя служению бога в духе и истине, — и посвящение это должно состоять не в отторжении его от живой действительности, но в том, чтобы вся жизнь и каждое действие его в жизни было выражением живой, пламенной любви к истине, в которой является бог. Только такая любовь к детям истинна и достойна называться любовию; всякая же другая есть эгоизм, холодное самолюбие. <…> Горе человеку, когда его участь в руках злодеев, и такое же горе ему, когда его участь в руках добрых, но пошлых и глупых людей!..

Как грубо ошибаются многие, даже из лучших отцов, которые почитают необходимым разделять себя с детьми строгостию, суровостью, недоступною важностью! Они думают этим возбудить к себе в детях уважение и в самом деле возбуждают его, но уважение холодное, боязливое, трепетное, и тем отвращают их от себя и невольно приучают к скрытности и лживости. <…> Ничто так ужасно не действует на юную душу, как холодность и важность, с которыми принимается горячее излияние её чувства, ничто не обливает её таким умерщвляющим холодом, как благоразумные советы и наставления там, где ожидает она сочувствия. Обманутая таким образом в своём стремлении раз и другой, она затворяется в самой себе, сознаёт своё одиночество, свою отдельность и особность от всего, что так любовно и родственно ещё недавно окружало её, и в ней развивается эгоизм, она приучается думать, что жизнь есть борьба эгоистических личностей, азартная игра, в которой торжествует хитрый и безжалостный и гибнет неловкий или совестливый. Открытая душа младенца или юноши — светлый ручей, отражающий в себе чистое и ясное небо; запертая в самой себе, она — мрачная бездна, в которой гнездятся нетопыри и жабы… Если же не это, может случиться другое: индивидуальность человеческая, по своей природе, не терпит отчуждения и одиночества, <…> — и дети сдружаются между собою, составляют род общества, имеющего свои тайны, общими и соединенными силами скрываемые, что никогда до добра не доводит. Это бывает ещё опаснее, когда друзья избираются между чужими, и тем более, когда избранный друг старше избравшего: он берёт над ним верх, приобретает у него авторитет и передаёт ему все свои наклонности и привычки, — что же, если они дурны и порочны?..

Люди бездарные, ни к чему не способные, тупоумные суть такое же исключение из общего правила, как уроды, и их так же мало, как и уродов. Множество же их происходит от двух причин, в которых природа нисколько не виновата: от дурного воспитания и вообще ложного развития, и ещё оттого, что редко случается видеть человека на своей дороге и на своём месте. Сознание своего назначения — трудное дело, и часто, если не натолкнут человека на чуждую ему дорогу жизни, он сам пойдёт по ней, руководимый или бессознательностию, или претензиями.

На детские книги обыкновенно обращают ещё менее внимания, чем на самое воспитание. Их просто презирают, и если покупают, то разве для картинок. Есть даже люди, которые почитают чтение для детей больше вредным, чем полезным. Это грубое заблуждение, варварский предрассудок. Книга есть жизнь нашего времени. В ней все нуждаются <…>. Нет ничего столь вредного и опасного, как неестественное и несвоевременное развитие духа. <…> Юноши, переходящие в старость мимо возмужалости, — отвратительны, как старички, которые хотят казаться юношами. <…> Но что же можно читать детям? Из сочинений, писанных для всех возрастов, давайте им «Басни» Крылова; <…> давайте им «Юрия Милославского» г. Загоскина, в котором столько душевной теплоты, столько патриотического чувства, который так прост, так наивен, так чужд возмущающих душу картин, так доступен детскому воображению и чувству; <…> давайте им некоторые из народных сказок Пушкина, как, например, «О рыбаке и рыбке», которая, при высокой поэзии, отличается, по причине своей бесконечной народности, доступностию для всех возрастов и сословий и заключает в себе нравственную идею. Не давая детям в руки самой книги, можно читать им отрывки из некоторых поэм Пушкина, как, например, в «Кавказском пленнике» изображение черкесских нравов, в «Руслане и Людмиле» эпизоды битв, о поле, покрытом мёртвыми костями, о богатырской голове; <…> наконец, некоторые из мелких стихотворений Пушкина, каковы: «Песнь о Вещем Олеге», «Жених» <и др.> Не заботьтесь о том, что дети мало тут поймут, но именно и старайтесь, чтобы они как можно менее понимали, но больше чувствовали. Пусть ухо их приучается к гармонии русского слова, сердца преисполняются чувством изящного; пусть и поэзия действует на них, как и музыка — прямо через сердце, мимо головы, для которой ещё настанет своё время, свой черёд. Очень полезно, и даже необходимо, знакомить детей с русскими народными песнями, читать им, с немногими пропусками, стихотворные сказки Кирши Данилова. Народность обыкновенно выпускается у нас из плана воспитания: часто не только юноши, но и дети знают наизусть отрывки из трагедий Корнеля и Расина и умеют пересказать десяток анекдотов о Генрихе IV, о Лудовике XIV, а между тем не имеют и понятия о сокровищах своей народной поэзии, о русской литературе и разве от дядек и мамок узнают, что был на Руси великий царь — Пётр I. Давайте детям больше и больше созерцание общего, человеческого, мирового; но преимущественно старайтесь знакомить их с этим чрез родные и национальные явления <…>. Общее является только в частном: кто не принадлежит своему отечеству, тот не принадлежит и человечеству.

Целию детских книжек должно быть не столько занятие детей каким-нибудь делом, не столько предохранение их от дурных привычек и дурного направления, сколько развитие данных им от природы элементов человеческого духа, — развитие чувства любви и чувства бесконечного. Прямое и непосредственное действие таких книжек должно быть обращено на чувство детей, а не на их рассудок. Чувство предшествует знанию; кто не почувствовал истины, тот и не понял и не узнал её. <…> Книга пусть будет у [ребёнка] книгою, а жизнь жизнью, и одно да не мешает другому! Увы, придёт время — и скроется от него этот поэтический образ жизни, с розовыми ланитами, с сияющими от веселья взорами, с обольстительною улыбкою счастия на устах: подозрительный и недоверчивый рассудок разложит его на мускулы, кровь, нервы и кости и, вместо прежнего пленительного образа, покажет ему отвратительный скелет. В душе раздадутся тревожные вопросы — и как, и отчего, и почему, и зачем? Живые явления действительности превратятся в отвлечённые понятия… Поздравим его, если он с честию выдержит эту внутреннюю борьбу: если из порождённых разрывающею силою рассудка противоречий снова войдёт в новое и высшее прежнего, разумно-сознательное созерцание полноты жизни. <…> Но пока он ещё дитя, дадим ему вполне насладиться первобытным раем непосредственной полноты бытия, этою полною жизнию чистой младенческой радости, источник которой есть простодушное и целомудренное единство с природою и действительностию.

Отнимите у резонёра права пересыпать из пустого в порожнее моральными сентенциями, — что же ему останется делать на белом свете? Ведь жизни, любви, одушевления, таланта не поднимешь с улицы, не купишь и за деньги, если природа отказала в них. А резонёрствовать так легко: стоит только запасись бумагою, пером и чернилами да присесть — а оно уж польётся само! Какой поклонник Бахуса не в состоянии ораторствовать о пагубном влиянии крепких напитков на тело и душу и о пользе трезвости и воздержности? Какой развратник не наговорит короба три громких фраз о нравственности?

Самым лучшим писателем для детей, высшим идеалом писателя для них может быть только поэт. И таким явился один из величайших германских поэтов — Гофман, в своих двух сказках: «Неизвестное дитя» и «Щелкун орехов и царёк мышей», хотя и написанных не для детей собственно и годных для людей всех возрастов. Нисколько не удивительно, что странный, причудливый и фантастический гений Гофмана ниспустился до сферы детской жизни: в нём самом так много детского, младенческого, простодушного, и никто не был столько, как он, способен говорить с детьми языком поэтическим и доступным для них! Сверх того, Гофман есть по-прежнему воспитатель людей, поэт юношества <…>. Да, с тех пор, как дети начинают переставать быть детьми и становятся юношами, Гофман должен быть их поэтом по преимуществу. <…> Фантастическое есть предчувствие таинства жизни, противоположный полюс пошлой рассудочной ясности и определённости, которая в жизни видит математику, индюстриальность или сытный обед с трюфлями и шампанским. Фантастическое есть один из необходимейших элементов богатой натуры, для которой счастие только во внутренней жизни; следственно, его развитие необходимо для юной души, — и вот почему называем мы Гофмана воспитателем юношества. Но он вместе с тем бывает и губителем его, односторонне увлекая его в сферу призраков и мечтаний и отрывая от живой и полной действительности. Чтобы дать юной душе равновесие, Гофману не должно противопоставлять пошлую повседневность и её дюжинных представителей; но молодым людям должно читать все без исключения романы Вальтера Скотта и Купера, которые, по светлому и верному взгляду на жизнь, по гениальной глубокости, а вместе с тем, спокойствию и елейности духа, заслуживают название представителей разумной действительности, поэтически воспроизведённой в великих художественных созданиях, и непременно должны быть воспитателями юношества, хотя равно существуют и для возмужалости и для старости.

Основная мысль [первой] чудесной, поэтической повести, этой светлой и роскошной фантазии, есть та, что первый воспитатель детей — природа и её благодатные впечатления. И первобытное человечество воспитывалось природою, и душе нашей так отрадно читать все предания о юном человечестве <…>. Увы! заботы и суеты жизни, искусственная городская жизнь заслоняют от нас природу, и мы видим на небе фонари, а на земле полезные и вредные травы, прибыльные для торговли леса, — а многие ли из нас знают, что природа жива, что ветер разговаривает с кустами и старый ручей рассказывает прекрасные сказки?.. Неужели же и чистые младенческие души должны быть глухи к живому голосу прекрасной природы и не знать «неизвестного дитяти», которое есть — их же собственный отклик на зов природы, светлая радость и чистое блаженство их же собственных, младенческих сердец?..

… «Щелкун и царёк мышей» есть апотеоз фантастического, как необходимого элемента в духе человека, и цель этой сказки — развитие в детях элемента фантастического. Когда мы приближаемся к общему, родовому началу жизни, разлитой в природе, нас объемлет какой-то приятный страх, мы чувствуем какое-то сладостное замирание сердца. <…> Жизнь есть таинство; <…> переходы общей жизни в частные индивидуальные явления и потом возвращение их в общую жизнь — тоже великое таинство, а впечатление всякого таинства — страх и ужас мистический. Вот почему мифы младенчествующих народов дышат такою фантастическою мрачностию и все отвлечённые понятия являются у них в странных образах. Искусство освобождает дух от рабского ужаса, просветляя его предметы светом мысли и эстетической жизни. Образованный человек не боится суеверных видений кладбища, но это немое кладбище тем не менее веет на него таинственною жизнию, от которой сладостно волнуется его дух неопределённым чувством приятного страха. Бывает состояние души, когда и обыкновенные вещи оживотворяются и воскресают фантастическою жизнию <…>. Дух наш во всём предчувствует жизнь и даёт ей определённые индивидуальные образы. Так и в «Щелкуне и царьке мышей» <…> художественная жизнь образов, очевидное присутствие мысли при совершенном отсутствии всяких символов, аллегорий и прямо высказанных мыслей или сентенций, богатство элементов — тут и сатира, и повесть, и драма, удивительная обрисовка характеров — противоречие поэзии с пошлою повседневностию, нераздельная слитность действительности с фантастическим вымыслом, — всё это представляет богатый и роскошный пир для детской фантазии. Заманчивость, увлекательность и очарование рассказа невыразимы. <…> две превосходные сказки Гофмана — единственные во всемирной, человеческой литературе!

В настоящее время русские дети имеют для себя в дедушке Иринее такого писателя, которому позавидовали бы дети всех наций. Узнав его, с ним не расстанутся и взрослые. Мы находим в нём один недостаток, и очень важный: старик или очень стар и уж не в состоянии держать перо в руке, или ленится на старости лет, оттого мало пишет. А какой чудесный старик! Какая юная благодатная душа у него! Какою тёплотою и жизнию веет от его рассказов, и какое необыкновенное искусство у него заманить воображение, раздражить любопытство, возбудить внимание иногда самым, по-видимому, простым рассказом! <…> Не бойтесь его старости: он не принадлежит к тем брюзгливым старикам, которые своим ворчаньем и наставлениями отнимают у вас каждую минуту весёлости, отравляют всякую вашу радость. О нет! это самый милый старик, какого только вы можете представить себе: он <…> с такою снисходительностию и любовию примет участие в вашей весёлости, ваших играх, научит вас играть в новые, неизвестные вам и прекрасные игры. <…> Вы заслушаетесь его рассказов, вы сами не захотите шуметь и бегать, чтобы не проронить ни одного слова! Лучшие пьесы <…> — «Червяк» и «Городок в табакерке». <…> через неё дети поймут жизнь машины, как какого-то живого, индивидуального лица, и под нею не странно было бы увидеть имя самого Гофмана.

О статье

	… с жаром он объясняет, каково должно быть истинное воспитание <…> дет[ей]. Не надобно говорить, что всё это проникнуто самыми гуманными и плодотворными для нашей жизни понятиями.
	— Николай Чернышевский, «Очерки гоголевского периода русской литературы» (статья седьмая), 1856