Письма Сергея Довлатова

Письма Сергея Довлатова.

Цитаты

Что же касается моего ненаписанного романа — то, во-первых, он написан, во-вторых, настолько плохо, что я даже удивился, перечитывая эти 650 страниц. Действительно — роман «Пять углов» я написал ещё в Союзе и с невероятными трудностями переправил в Америку. Когда-то хорошо сказал о нем вздорный и чудесный человек Дар: «Как Вы умудрились написать роман одновременно страшно претенциозный и в то же время невероятно скучный?» Действительно — всё испорчено на химическом уровне. Роман мне не написать, как бы я этого ни желал… Как и Чехову, который пожертвовал своим здоровьем и жизнью, ради романа поехав на Сахалин, но так романа и не создал.

— ?

	Повсюду валяются мои давние рукописи, устаревшие, не стоящие внимания и пр. Самое дикое, если что-то из этого хлама просочится в печать, это много хуже всяческого непризнания. <…> допускать к печати либо что-то из моих книжек, либо то, что получено от меня лично, выправлено и подготовлено мной самим.
	— Андрею Арьеву, 2 декабря 1988

	Если годами не пью, то помню о Ней, проклятой, с утра до ночи. — комментарий А. Гениса: «Большая буква посередине этого предложения торчит, как кол в груди вурдалака. И пугает не меньше.»
	— Андрею Арьеву, 1 марта 1989

	Рыба занимает жизни [моего отца] такое же место, как в жизни Толстого — религия.
	— Андрею Арьеву, 6 апреля 1989

Последние лет десять я пишу на одну-единственную тему, для русской литературы традиционную и никогда никем не отменявшуюся — о лишнем человеке. При том, что, по моему глубокому убеждению, все люди — более или менее лишние, а все проблемы в принципе неразрешимые. Короче, романа мне не написать, как бы я этого ни желал. Я пробовал, и после первой неудачи пробовал, один раз написал 50 страниц, и на этих пятидесяти страницах ни один персонаж не ожил, все были из фанеры и говорили механическими голосами. Не получается. Без всякого кокетства я думаю, что прав был один мой знакомый, который говорил, что я принадлежу к «малым дарованиям». Ничего унизительного тут нет, поскольку это не оценка, а понятие, термин. Думаю, он был прав, и я готов с этим примириться.

— Георгию Владимову, 2 ноября 1985

	В Америке наши знаменитости поначалу слегка рехнулись от мнимых заигрываний советской власти. Все, оказывается, получили какие-то тайные знаки любви со стороны Политбюро, и даже Глезер рассказал мне, что его куда-то зовут. Шемякин, как вы знаете, с готовностью разложился, а Неизвестный хотел было тоже разложиться, но вспомнил, что он бывший офицер, и с достоинством прекратил эти ужимки.
	— Наталье и Георгию Владимовым, 2 мая 1987

	О еврейской эмиграции не хочу и говорить, тут нужны Ильф с Петровым.
	— Тамаре Зибуновой, 1985

	Слово «снеги» выдумано пошляком Евтушенко для придания его ничтожным стихам эпической мощи. <…> Прилагательных надо бояться, это самая бессмысленная часть русского языка.
	— Эре Коробовой, конец 1960-х

	Вышла лёгкая промашка. Ждали сына, а затем, Родилась на свет букашка С опозданьем дней на семь. <…> Нету большей мне награды. Чем ребёнок общий наш. Все мы очень, очень рады, До свиданья, твой алкаш.
	— записка в роддом жене, 12 сентября 1975

	Посылаю Вам копию моего ответа Володе Марамзину. Посылаю её не из мемориальных соображений и не в качестве художественной ценности. Просто я хочу, чтобы имелись уважаемые свидетели нашей переписки.
	— Виктору Некрасову, 8 апреля 1981

Без тебя в литературе не хватало бы очень существенной ноты. Представь себе какую-нибудь «Хованщину» без ноты «ля». <…> взаимные комплименты. Хорошо когда-то действовал Марамзин. Году в 67-м он сказал на дне рожденья Лёши Лосева: «Довлатов — пятый прозаик земного шара». Умный и точный Лёша спросил: «А кто первый?». Марамзин ответил: «Конечно, Боря Вахтин»... Оказалось, что все пять лучших прозаиков земного шара живут в Ленинграде, знакомы между собой и даже сидят за одним столом.

— Науму Сагаловскому, 29 мая 1986

... вот уже лет шесть я пишу таким образом, что все слова во фразе начинаются у меня на разные буквы. Даже предлоги не повторяются. Даже в цитатах я избегаю двух слов на одну букву в одной фразе. Например, в «Заповеднике» я цитирую из Пушкина: «К нему не зарастёт народная тропа...» Меня не устраивали «нему» и «народная». И я пошел на то, чтобы поставить: «К нему не зарастёт священная тропа...» А затем сделал сноску: «Искажённая цитата. У Пушкина — народная тропа». С предлогом «не» пришлось смириться, ничего не смог придумать.

— Науму Сагаловскому, 21 июня 1986

И. М. Ефимову

Лимонов оказался жалким, тихим и совершенно ничтожным человеком. Его тут все обижают. — 19 апреля 1979

Юз играет амнистированного малолетку, будучи разумным, практичным, обстоятельным, немолодым евреем. <…> Что творится на «Либерти» — затрудняюсь описать. Какие-то люди в гамашах, гольфах, с проборами в центре головы. Несущие в эфир чудовищную галиматью. Всерьёз говорящие об интервенции. Причём, некоторая роль уделяется кавалерии. — 12 августа 1980

В [«Новом американце»] я веду себя хуже и терпимее ко всякой мерзости, чем в партийной газете. Но и стукачей там было пропорционально меньше, и вели они себя не так изощрённо. — 21 января 1982

Книгой Вайля и Гениса [»Современная русская проза»] <…> будут недовольны все пишущие люди, как бездарные, так и даровитые, даровитых они критикуют, а бездарных не упоминают. — 9 ноября 1982

Я хорошо знаю, как Вайль и Генис читают и оценивают книги. Петя открывает неведомую ему дотоле книгу на 234 странице и говорит: «Смотри, Саня, тут написано — его щеки отливали синевой, какая банальность…» После чего они захлопывают книгу, навсегда причисляют автора к бездарностям, и выше сноски этому автору уже не подняться. — 24 ноября 1982

Мальчику Коле я придумал длинное выразительное прозвище: «Круглосуточно работающая маленькая фабрика по производству положительных эмоций». — 14 декабря 1982

Все без исключения русские в Нью-Йорке дрянь. — 19 апреля 1983

Не считаете ли Вы целесообразным дать к «Запов.» такой эпиграф из Блока: «Но и такой, моя Россия, ты всех сторон дороже мне…»? Или это слишком примитивно? Всё равно что дать к «Лолите» эпиграф: «Любви все возрасты покорны…» — 26 июля 1983

Седых <…> практически неуязвим <…>. Но вообще-то, он — довольно крупный уголовный преступник — это общеизвестно. Судиться с ним можно, но это дорого, долго, результат же будет смехотворным. Даже если через два года удастся отсудить у него миллион, он, симулируя бедственное положение газеты, будет выплачивать по 40 долларов в месяц, суд же обойдётся тысячи в четыре. Приведу микроскопический, но доступный пример. Если Седых отказывается рекламировать мою книжку — это противозаконно. Я нанимаю адвоката, плачу ему 3000 долларов, и в результате суд через два года с помощью исполнителя (маршала, который дополнительно стоит денег) вынудит Седых мою рекламу — поместить. И всё. Уголовные прегрешения этого отпетого негодяя — разнообразны. Начиная с абсолютно безразличного мне присвоения гигантских, необлагаемых налогами наличных денег за рекламу, и кончая потоком клеветы и доносов в Эф-Би-Ай. Но это всё чепуха по сравнению с главным его достижением: усилиями этого старикашки большинство интеллигентов из Союза превращено в холуев, дрожащих за свои нищенские гонорары, изгибающихся перед его дефективными помощниками. Я знаю людей (вроде Косинского), сидевших по многу лет в лагерях и сохранивших достоинство, но надломившихся в приёмной у этого шакала. — 31 августа 1983

Аксёнов — самый знаменитый русский из не гениев. — 4 октября 1984

Вы просили написать эскиз аннотации для каталога. <…> Можно, если это требуется как бы для рекламы, добавить что-нибудь такое: «Как всегда, в прозе Довлатова сочетаются юмор и горечь, озорство и сентиментальность, условность анекдота и фактография документа». <…> идеальное начало рецензии на «Чемодан» я представляю себе так: «Кучка эмигрантского барахла вырастает в книге Довлатова до символа бедной, великой, многострадальной России…» — 4 апреля 1985

В Нью-Йорке выступал ещё раз Вознесенский. Пошлости было меньше, чем на концерте в Карнеги-холле, <…> из чего я заключаю, что основной источник пошлости — Евтушенко. Стихи Вознесенский читал плохие, недискуссионно плохие, то есть, все без исключения — лживые, а на форму мне наплевать, какая уж там форма. <…> Из всего, что прочитал Вознесенский, талантливыми мне показались две строчки об экспорте из СССР: «Посылаем Терпсихору, получаем пепси-колу». — 14 декабря 1985

Марья Синявская издаёт нашу (с Бахчаняном и Сагаловским) книжку, но это отдельная, страшная, мистико-патологическая история. Она, уверяю Вас, абсолютно сумасшедшая женщина. Она посылает мне назад мои к ней нераспечатанные письма и параллельно задаёт вопросы, на которые я подробно отвечаю, а потом эти ответы опять-таки возвращаются ко мне нераспечатанными… — 8 апреля 1986

Марья Синявская, совершенно утопив меня в помойке своего гнева и безумия, всё-таки издала нашу книжку… — 21 мая 1986

Д. И. Мечику

И ничего обманчивее нет Чем мужество приговорённых к смерти. — 30 июля 1962

Смерть висит, как капелька На кончике штыка. — 2 августа 1962

... Евтушенко рядом с Пастернаком, как Борис Брунов с Мейерхольдом. — осень 1962 (№14)

Не только я влюблялся в женщин, Влюблялись все же и в меня. Получше были и похуже, Терялись в сутолоке дней, Но чем-то все они похожи, Неравнодушные ко мне. <…> И <…> сходство между ними — я. — осень 1962 (№25)

Тайгу я представлял себе иной Простой, суровой, мужественной, ясной Здесь оказалось муторно и грязно И тесно, как на Лиговке, в пивной. <…> Варёную собаку доедают «Законники», рассевшись у огня. Читавший раньше Гегеля и Канта Я зверем становлюсь день ото дня Не зря интеллигентного меня Четырежды проигрывали в карты. — там же

Поэзия — это такая морока, Что лучше не браться, но если увяз, Пусть будет тяжелым твой стих, как дорога, И страшным, как бабы, забывшие нас. — осень 1962 (№26)

Я научился печатать на машинке со скоростью машинистки, находящейся на грани увольнения. — 16 апреля 1963

По всей вероятности, задача искусства состоит в том, чтоб выключить в человеке тормоз себялюбия. — осень 1963

Л. Я. Штерн

Я не уверен, что мои рассказы зарождаются именно во мне. Я их не создавал, я только записывал, мучительно подбирая слова, которые бы кое-как отвечали тому, что я слышу, как голос извне. — 31 мая 1968

«Записки тренера». <…> Я хочу показать мир порока, как мир душевных болезней, безрадостный и заманчивый. Я хочу показать, что нездоровье бродит по нашим следам, как дьявол-искуситель, напоминая о себе то вспышкой неясного волнения, то болью без награды. Ещё я хочу показать, что подлинное зрение возможно лишь на грани тьмы и света, а по обеим сторонам от этой грани бродят слепые. — позже — «Один на ринге» — вторая часть так и неопубликованного романа «Пять углов»

— июнь 1968

... в Союзе Советских писателей в полтора раза больше членов, чем голов. — 28 мая 1969

Из жизненных сумерек выделяются какие-то тривиальные факторы. Всю жизнь я дул в подзорную трубу и удивлялся, что нету музыки. А потом внимательно глядел в тромбон и удивлялся, что ни хрена не видно. Мы осушали реки и сдвигали горы, а теперь ясно, что горы надо вернуть обратно, и реки — тоже. Но я забыл, куда. Мне отомстят все тургеневские пейзажи, которые я игнорировал в юности. — апрель 1976

Лимонов — талантлив, но отвратен. <…> Наврозов — англоязычный полунабоков. <…> Нью-Йорк жутко провинциальный, все черты провинции — сплетни, блядство, взаимопересекаемость. Блядство совершенно чёрное. Поэтессы ...... прямо в машине, без комфорта. И одёрнуть неловко. Подумают, дикарь... <…> Из моих 2500 стр. печатать целесообразно 1/6 часть. Остальное — макулатура. Пятнадцать лет бессмысленных стараний... — 21 марта 1979

... хочу поблагодарить Вас за отповедь Майе Муравник в связи с её бреднями о Маяковском. Все публикации такого рода основаны на хамском стремлении навязать большому человеку параметры собственной личности, востребовать от него соответствия нашим, как правило — убогим моделям, беззастенчиво взятым за образец. Маяковский, например, следуя эмигрантским критериям, должен был написать похабные частушки о Ленине, распространить их в самиздате, затем попросить политического убежища во Франции и оттуда по западному радио героически критиковать советскую власть. Майя (которую я давно и хорошо знаю с плохой стороны) никогда не поймет, что Маяковский служил не советской власти, а своему огромному пластическому дару, служил неправильно, ложно, и решился на такую для себя меру наказания, каковой не потребовал бы для него ни один из самых железных оппонентов... Подобная же низость творится в эмигрантской прессе относительно Горького, Блока, Есенина, Клюева и Пильняка (убитых), Олеши, и даже в адрес Булгакова раздавались упреки насчет недостаточного антисоветизма... Бич эмиграции — приниженность, неполноценность и холуйство, и Вы оказались первым человеком, отчитавшим холуев резко и без церемоний, дабы отбить у них охоту к осквернению монументов, что на языке цивилизованных народов называется вандализмом. — 9 июня 1983

О переписке

	При всех очевидных, прославленных его друзьями и подругами способностях к застольному и интимному витийству он полагал, что наиболее убедителен всё же на письме, опасался неприятия своей импульсивной личности, непредсказуемости собственных реакций.
	— Андрей Арьев, 2001

См. также

• Письмо Игоря Ефимова Сергею Довлатову от 13 января 1989