Письмо Виссариона Белинского Николаю Станкевичу от 29 сентября — 8 октября 1839

Цитаты из письма Виссариона Белинского Николаю Станкевичу.

29 сентября

На Руси явилось новое могучее дарование — Лермонтов; вот одно из его стихотворений: Три пальмы <…>. Какая образность! — так всё и видишь перед собою, а увидев раз, никогда уж не забудешь! Дивная картина — так и блестит всею яркостию восточных красок! Какая живописность, музыкальность, сила и крепость в каждом стихе, отдельно взятом!

По-нашему, так Шиллеру до Пушкина — далеко <…>. Небось, он не впал бы в аллегорию, не написал бы галиматьи аллегорико-символической, известной под именем 2-й части «Фауста», и не был способен писать рефлектированных романов вроде «Вертера» или «Вильгельма Мейстера». Куда ему! Его натура художественная была так полна, что в произведениях искусства казнила беспощадно его же рефлексию: в лице Алеко <…> Пушкин бессознательно бичевал самого себя, свой образ мыслей и, как поэт, чрез это художественное объектирование, освободился от него навсегда. Какое мировое создание! А «Моцарт и Сальери», <…> и наконец — перл всемирно-человеческой литературы — «Каменный гость»! Нет, приятели, убирайтесь к чорту с вашими немцами — тут пахнет Шекспиром нового мира!.. А между тем, <…> он умер <…> в самой поре своего созревшего гения…

2 октября

Мне сладко думать, что я, лишённый не только наукообразного, но и всякого образования, сказал первый несколько истин, тогда как премудрый университетский синедрион порол дичь. <…> Я довольно непосиден и не долго сижу на одном месте, и потому я давно уже дальше «Наблюдателя». Смешная и детская сторона его совсем не в нападках на Шиллера, а в этом обилии философских терминов (очень поверхностно понятых), которые и в самой Германии, в популярных сочинениях, употребляются с большою экономиею. Мы забыли, что русская публика не немецкая, и, нападая на прекраснодушие, сами служили самым забавным примером его. Статья Бакунина погубила «Наблюдатель» не тем, что бы она была слишком дурна, а тем, что увлекла нас (особенно меня — за что я и зол на неё), дала дурное направление журналу и на первых порах оттолкнула от него публику и погубила его безвозвратно в её мнении. <…> форма [статьи] весьма неблагообразна, и её непосредственное впечатление очень невыгодно и для философии и для личности автора. Человек хотел говорить о таком важном предмете, как философия Гегеля, в значении сознания разумной действительности, а не произвольного и фантазёрского построения своей действительности — и начал говорить размашисто, хвастливо и нагло, как в кругу своих друзей, с трубкою во рту и в халате — не выкупив этих достолюбезностей ни популярностию, ни представительною образностию изложения. Вместо представлений — в статье одни понятия, вместо живого изложения — одна сухая и крикливая отвлечённость. Вот почему эта статья возбудила в публике не холодность, а ненависть и презрение, как будто бы она была личным оскорблением каждому читателю. В моих нападках на Шиллера видно если не ожесточение, то несколько дикая радость, что я могу законно колотить его. Тут вмешались личности — Шиллер тогда был мой личный враг, и мне стоило труда обуздывать мою к нему ненависть и держаться в пределах возможного для меня приличия. За что эта ненависть? — За субъективно-нравственную точку зрения, за страшную идею долга, за абстрактный героизм, за прекраснодушную войну с действительностию — за всё за это, от чего страдал я во имя его. Ты скажешь, что не вина Шиллера, если я ложно, конечно и односторонне понял великого гения и взял от него только его тёмные стороны, не постигши разумных: так, да и не моя вина, что я не мог понять его лучше. Его «Разбойники» и «Коварство и любовь» вкупе с «Фиеско» — этим произведением немецкого Гюго, наложили на меня дикую вражду с общественным порядком, во имя абстрактного идеала общества, оторванного от географических и исторических условий развития, построенного на воздухе. Его «Дон-Карлос» — эта бледная фантасмагория образов без лиц и риторических олицетворений, эта апотеоза абстрактной любви к человечеству без всякого содержания — бросила меня в абстрактный героизм, вне которого я всё презирал, всё ненавидел (и если б ты знал, как дико и болезненно!) и в котором я очень хорошо, несмотря на свой неестественный и напряжённый восторг, сознавал себя — нулём. Его «Орлеанская девственница» — эта драма с двумя элементами, резко отделившимися один от другого, как отделяется вода от масла, налитые в один сосуд, — с элементом мистическим и католическим (а я теперь поохолодел к первому и всегда дико ненавидел второй, с чем и умру) — и потом с элементом плохой и бледной драмы (где является Анна д'Арк — там мистицизм и католицизм и — признаюсь — могучая романтическая поэзия; где являются другие лица — там скука, бледность и мелочность, вследствие бессилия Шиллера возвыситься до объективной обрисовки характеров и драматического действия), — «Орлеанская дева» ринула меня в тот же абстрактный героизм, в то же пустое, безличное, субстанциальное, без всякого индивидуального Общее. Его Текла — это десятое, улучшенное и исправленное издание шиллеровской женщины — дало мне идеал женщины, вне которого для меня не было женщины (теперь для меня твоя Берта в 100 000 раз выше, потому что живое, действительное лицо, а не абстрактная идея). <…> Бакунин <…> провозгласил, что истина только в объективности и что в поэзии — субъективность есть отрицание поэзии, что бесконечного должно искать в каждой точке, что в искусстве оно открывается через форму, а не чрез содержание, потому что само содержание высказывается через форму, а где наоборот — там нет искусства. Я освирепел, опьянел от этих идей — и неистовые проклятия посыпались на благородного адвоката человечества у людей — Шиллера. Учитель мой возмутился духом, увидев слишком скорые и слишком обильные и сочные плоды своего учения, хотел меня остановить, но поздно, я уже сорвался с цепи и побежал благим матом. <…> В это же время начались гонения на прекраснодушие во имя действительности. <…> мы очень плохо поняли «действительность», а думали, что очень хорошо её поняли. В самом деле, мы рассуждали о ней для начала очень недурно, даже изрядненько, и пописывали, но ужасно недействительно осуществляли её в действительности. Мишель — это абстрактный герой. Он владеет могуществом мысли, сильною диалектикою, в душе его есть глубокость, созерцание его широко, у него есть жажда движения, он ищет бурь и борьбы <…>. Но когда у него дело доходит до осуществления своих идей, он — совершенный абстракт, потому что лишён всякого такта действительности — и что ни шаг сделает, то споткнётся.

Внутри меня был ад, потому что внутри меня было пусто — ни одного объективного интереса — одни субъективные фантазии. Мои отношения к Боткину стали портиться. Целый день, с 10 часов утра до 6 вечера, сидит он в своём амбаре и вращается с отвращением в совершенно чуждой ему сфере. Это одна из тех натур, которые созданы, чтобы жить внутри себя, а между тем судьба велит ему большую часть его времени жить вне себя.

… Аксаков. <…> В нём есть и сила, и глубокость, и энергия, он человек даровитый, тёплый, в высшей степени благородный, но, благодаря своему китайскому элементу, лишающему его движения вперёд путём отрицаний, он всё ещё обретается в мире призраков и фантазий и даже и не понюхал до сих пор действительности.

… И. П. Клюшников <…> — олицетворённая двойственность глубокой и богатой натуры и самой пошлой рефлексии. Сверх того, он всегда был чужд объективного мира и человеческих субъективных интересов, поэтому ни один из нас не поверял ему своих тайн. И как открыть ему свои задушевные обстоятельства, когда он, бывало, или опрофанирует их ледяно-ядовитою насмешкою, или создаст из них свою фантазию, которая на то, что ты открыл ему, столько же похожа, как хлопчатая бумага на варёную репу? Летом 1837 года, когда я был на Кавказе, он впал в ужасную психическую болезнь, так что был близок к сумасшествию; осень всю рефлектировал и путался в противоречиях своих, даже не рассудочных, но каких-то произвольных и случайных до бессмыслия положений, между которыми проискривали и светлые идеи, странно перемешанные со вздорами. Весною прошлого года он пришёл в религиозный экстаз — стал здоров, светел, остёр до невозможности, начал писать прекрасные стихи. Летом остроты кончились, экстаз возрос до чудовищности: он не мог ни о чём говорить, как о высоком и прекрасном, и всё с религиозно-мистической точки зрения, и не мог говорить без трепета и слёз исступления на глазах. <…> Написавши стихотворение, он разъезжал с ним и читал его всем своим знакомым, и если они слушали его без восторга, то сердился. Я сказал ему, что его стихотворение к Петру не то, что пакость, а только не художественное произведение — вышла история, с объяснениями, экстазами; результат её был тот, что он почёл себя глубоко оскорблённым мною, и с тех пор начал питать ко мне враждебность. Он написал ещё «Поэта» и думал определить его вполне — я и этого стихотворения не признал художественным по отсутствию тоталитета, хотя и признал превосходными частности: И. П. готов был воскресить мёртвых, чтобы судить на меня. Наконец он стал очень откровенно поговаривать, что он выше Пушкина (sic!..), ибо-де Пушкин поэт распадения, а он (Клюшников!..) поэт примирения.

… я много изменился даже и во внешности: стучанье по столу кулаком — уж анахронизм в твоём передразнивании меня — шутка ли!. — а внутри меня всё переродилось: умерились дикие порывы; нападая на дурную или ложную, по моему мнению, сторону предмета, я уже умею не потерять из виду хорошей и истинной; чувство мое уже не огненно, но тепло, и тем глубже, чем тише; я уже не боюсь разочарования и охлаждения, не боюсь истощения духовных сил (о физических нечего и говорить — частию порастрясены, частию подгнили, а частию плохи от природы столько же, как и от свободных искусств — ну да чорт с ними, что с возу упало, то пропало), но знаю, что только теперь наступила пора их полного развития и что ещё долго они будут идти возрастая…