Цыганы

«Цыганы» — последняя южная романтическая поэма Александра Пушкина, написанная в 1824 году и полностью опубликованная в 1827 году.

Цитаты

Цыганы шумною толпой По Бессарабии кочуют. Они сегодня над рекой В шатрах изодранных ночуют. Как вольность, весел их ночлег И мирный сон под небесами;.. — начало

Птичка божия не знает Ни заботы, ни труда; Хлопотливо не свивает Долговечного гнезда; В долгу ночь на ветке дремлет; Солнце красное взойдёт, Птичка гласу бога внемлет, Встрепенётся и поёт. За весной, красой природы, Лето знойное пройдёт — И туман и непогоды Осень поздняя несёт: Людям скучно, людям горе; Птичка в дальные страны, В тёплый край, за сине море Улетает до весны. Подобно птичке беззаботной И он, изгнанник перелётный, Гнезда надёжного не знал И ни к чему не привыкал. Ему везде была дорога, Везде была ночлега сень; Проснувшись поутру, свой день Он отдавал на волю бога, И жизни не могла тревога Смутить его сердечну лень.

Презрев оковы просвещенья, Алеко волен, как они; Он без забот в сожаленья Ведёт кочующие дни. <…> Он любит их ночлегов сени, И упоенье вечной лени, И бедный, звучный их язык. Медведь, беглец родной берлоги, Косматый гость его шатра, В селеньях, вдоль степной дороги, Близ молдаванского двора Перед толпою осторожной И тяжко пляшет, и ревёт, И цепь докучную грызёт; На посох опершись дорожный, Старик лениво в бубны бьёт, Алеко с пеньем зверя водит, Земфира поселян обходит И дань их вольную берёт.

Старик Ты любишь нас, хоть и рождён Среди богатого народа; Но не всегда мила свобода Тому, кто к неге приучён. Меж нами есть одно преданье: Царём когда-то сослан был Полудня житель к нам в изгнанье. <…> Он был уже летами стар, Но млад и жив душой незлобной: Имел он песен дивный дар И голос, шуму вод подобный. И полюбили все его, И жил он на брегах Дуная, Не обижая никого, Людей рассказами пленяя. Не разумел он ничего, И слаб, и робок был, как дети; Чужие люди за него Зверей и рыб ловили в сети; Как мёрзла быстрая река И зимни вихри бушевали, Пушистой кожей покрывали Они святого старика; Но он к заботам жизни бедной Привыкнуть никогда не мог; Скитался он иссохший, бледный, Он говорил, что гневный бог Его карал за преступленье, Он ждал: придёт ли избавленье. И всё несчастный тосковал, <…> Свой дальный град воспоминая. И завещал он, умирая, Чтобы на юг перенесли Его тоскующие кости, И смертью — чуждой сей земли — Не успокоенные гости.

Старик Утешься, друг: она дитя. Твоё унынье безрассудно: Ты любишь горестно и трудно, А сердце женское — шутя. Взгляни: под отдалённым сводом Гуляет вольная луна; На всю природу мимоходом Равно сиянье льёт она. Заглянет в облако любое, Его так пышно озарит — И вот — уж перешла в другое; И то недолго посетит. Кто место в небе ей укажет, Примолвя: там остановись! Кто сердцу юной девы скажет: Люби одно, не изменись?

Алеко за холмом, С ножом в руках, окровавленный Сидел на камне гробовом. Два трупа перед ним лежали; Убийца страшен был лицом. Цыганы робко окружали Его встревоженной толпой. Могилу в стороне копали. Шли жены скорбной чередой И в очи мёртвых целовали. Старик-отец один сидел И на погибшую глядел В немом бездействии печали; Подняли трупы, понесли И в лоно хладное земли Чету младую положили. <…> Тогда старик, приближась, рек: «Оставь нас, гордый человек! Мы дики; нет у нас законов, Мы не терзаем, не казним — Не нужно крови нам и стонов — Но жить с убийцей не хотим… Ты не рожден для дикой доли, Ты для себя лишь хочешь воли; Ужасен нам твой будет глас: Мы робки и добры душою, Ты зол и смел — оставь же нас, Прости, да будет мир с тобою». Сказал — и шумною толпою Поднялся табор кочевой С долины страшного ночлега. И скоро всё в дали степной Сокрылось; лишь одна телега, Убогим крытая ковром, Стояла в поле роковом. Так иногда перед зимою, Туманной, утренней порою, Когда подъемлется с полей Станица поздних журавлей И с криком вдаль на юг несётся, Пронзённый гибельным свинцом Один печально остаётся, Повиснув раненым крылом.

Встречал я посреди степей Над рубежами древних станов Телеги мирные цыганов, Смиренной вольности детей. За их ленивыми толпами В пустынях часто я бродил, Простую пищу их делил И засыпал пред их огнями. В походах медленных любил Их песен радостные гулы — И долго милой Мариулы Я имя нежное твердил. Но счастья нет и между вами, Природы бедные сыны!.. И под издранными шатрами Живут мучительные сны, И ваши сени кочевые В пустынях не спаслись от бед, И всюду страсти роковые, И от судеб защиты нет. — эпилог; конец

О поэме

XIX век

	С каждою строкою действие возрастает; как страшная буря с шумом проносится свершившееся, оставляя за собою ночь и безмолвие.
	— Карл Фарнхаген фон Энзе, «Сочинения А. Пушкина», октябрь 1838

	По некоторым качествам повествователя <…> Александр Сергеич не имел поэтов себе равных между величайшими поэтами нашего столетия. <…> Смеем спросить, в какой литературе за последние годы можем мы найти план поэмы, подобный плану «Цыган», по своей простоте, замысловатости и возвышенной мысли так тесно слившейся со всею её постройкою?
	— Александр Дружинин, «А. С. Пушкин и последнее издание его сочинений», 1855

В типе Алеко <…> сказывается уже сильная и глубокая, совершенно русская мысль, выраженная потом в такой гармонической полноте в «Онегине», где почти тот же Алеко является уже не в фантастическом свете, а в осязаемо реальном и понятном виде. В Алеко Пушкин уже отыскал и гениально отметил того несчастного скитальца в родной земле, того исторического русского страдальца, столь исторически необходимо явившегося в оторванном от народа обществе нашем. Отыскал же он его, конечно, не у Байрона только. Тип этот верный и схвачен безошибочно, тип постоянный и надолго у нас, в нашей Русской земле, поселившийся. Эти русские бездомные скитальцы продолжают и до сих пор своё скитальчество и ещё долго, кажется, не исчезнут. <…> «гордый-то человек» реален и метко схвачен. В первый раз схвачен он у нас Пушкиным, и это надо запомнить.

— Фёдор Достоевский, речь 8 июня 1880

У Белинского выходит, что Пушкин хотел изобразить <…> человека, чрезвычайно дорожащего человеческим достоинством и потому разрывающего с обществом, унижающим это достоинство на каждом шагу, а на самом деле написал жестокую сатиру как на самого Алеко, так и на всех ему подобных. Но эта поэма Пушкина <…> берёт вещи гораздо глубже, она объясняет психологию целой исторической эпохи. Алеко громит нынешние общественные порядки, но, попав в почти первобытную среду цыган, он в своих отношениях к любимой женщине продолжает руководиться взглядами, господствующими в покинутом им обществе. Он стремится восстановить то, что ему хотелось разрушить. Его психология есть психология французского романтика. Французские романтики тоже не умели и не могли разорвать с теми самыми общественными отношениями, против которых они восставали. <…> Притом же в то время, когда [Пушкин] писал свою поэму, он сам ещё не вполне разделался с романтизмом. «Цыгане» — романтическая поэма, обнажающая Ахиллесову пяту романтизма. <…> Пушкину самому неясны были отношения, которые должны были установиться между Алеко с Земфирой. Отсюда непоследовательность в их изображении.

— Георгий Плеханов, «Литературные взгляды В. Г. Белинского», 1897

Александр Пушкин

	Я, кажется, писал тебе, что мои «Цыганы» никуда не годятся: не верь — я соврал — ты будешь ими очень доволен.
	— письмо Петру Вяземскому 25 января 1825

	Ты спрашиваешь, какая цель у Цыганов? вот на! Цель поэзии — поэзия — как говорит Дельвиг (если не украл этого).
	— письмо Василию Жуковскому 20-х чисел апреля (не позднее 24) 1825

	Ах, какую рецензию написал бы я на своих «Цыган»!
	— слова М. П. Погодину

О Цыганах одна дама заметила, что во всей поэме один только честный человек, и то медведь. Покойный Р. негодовал, зачем Алеко водит медведя и ещё собирает деньги с глазеющей публики. В. повторил то же замечание. <…> Р. просил меня сделать из Алеко хоть кузнеца, что было бы не в пример благороднее. Всего лучше было бы сделать из него чиновника или помещика, а не цыгана. В таком случае, правда, не было б и самой поэмы — ma tanto meglio.

— <Опровержение на критики>, 1830

1825

	Цыганы совершенно оправдали наше мнение о твоём таланте. Ты идёшь шагами великана и радуешь истинно русские сердца.
	— Кондратий Рылеев, письмо Пушкину 5—7 января

	Это выше всего, что он писал доселе. Тут Пушкин — Пушкин, а не обезьяна.
	— Александр Бестужев, письмо В. И. Туманскому 15 января

… это произведение далеко оставило за собой всё, что он писал прежде. В нём-то гений его, откинув всякое подражание, восстал в первородной красоте и простоте величественной. В нём-то сверкают молнийные очерки вольной жизни и глубоких страстей и усталого ума в борьбе с дикою природою. И всё это выраженное на деле, а не на словах, видимое не из витиеватых рассуждений, а из речей безыскусственных. Куда не достигнет отныне Пушкин с этой высокой точки опоры?

— Александр Бестужев, «Взгляд на русскую словесность в течение 1824 и начале 1825 года», март

Я ничего не знаю совершеннее по слогу твоих Цыган! Но, милый друг, какая цель! Скажи, чего ты хочешь от своего гения? Какую память хочешь оставить о себе отечеству, которому так нужно высокое… Как жаль, что мы розно! — Сергей Бонди написал в «Рождение реализма в творчестве Пушкина»: «… в самом цыганском обществе [читатели] не видели «положительного» противопоставления «отрицательному» Алеко. Даже Жуковскому, который, видимо, один только понял глубоко трагический идейный смысл поэмы, не пришла эта мысль в голову».

— Василий Жуковский, письмо Пушкину 15 — начала 20-х чисел апреля

	Я <…> нашёл, что характер Алеко несколько унижен. Зачем водит он медведя и сбирает вольную дань? Не лучше ли б было сделать его кузнецом. Ты видишь, что я придираюсь, а знаешь почему и зачем? Потому, что сужу поэму Александра Пушкина, за тем, что желаю от него совершенства.
	— Кондратий Рылеев, письмо Пушкину конца апреля

1820-е

Вообще стихотворение сие отменно нравится свежестью предмета и рассказа, иногда повествовательного, иногда драматического. Есть и теперь ещё у нас тесные любители форм, пущенных за закон обычаем и давностию, люди, для которых всякая картина должна быть в рамках и за стеклом, или иначе она не картина. Эти люди, вероятно, станут спрашивать: почему сочинитель не сделал того, не выполнил другого, не кончил третьего? Потому, милостивые государи, что он писал, следуя своему воображению, которое у поэта подчиняется тем же уставам, какими правятся события мира существенного. Разве можно спрашивать у судьбы: почему случилось то, а не это? — возможно, Орест Сомов

— Фаддей Булгарин, «Цыганы»

В поэме «Цыганы» узнаём творца «Кавказского пленника», «Бахчисарайского фонтана», но видим уже мужа в чертах, некогда образовавших юношу. Видим в авторе более зрелости, более силы, свободы, развязности и, к утешению нашему, видим ещё залог новых сил, сочнейшей зрелости и полнейшего развития свободы. <…> Поэт переносит нас на сцену новую: природа, краски, явления, встречающиеся взорам нашим, не заимствованные и возбуждают в нас чувства, не затверженные на память, но рождают ощущения новые, впечатления цельные. Неужели нет тут ни малейшего подражания? — спросит сей час злонамеренная недоверчивость. Кажется, решительно нет; по крайней мере, подражания уловимого, подлежащего улике. Но нам лично <…> нельзя, впрочем, не признаться, что, вероятно, не будь Байрона, не было бы и поэмы «Цыганы» в настоящем их виде <…>. В самой связи, или, лучше сказать, в самом отсутствии связи видимой и ощутительной, по коему Пушкин начертал план создания своего, отзывается чтение «Гяура» Байронова и заключение обдуманное, что Байрон не от лени, не от неумения не спаял отдельных частей целого, но, напротив, вследствие мысли светлой и верного понятия о характере эпохи своей. Единство места и времени, спорная статья между классическими и романтическими драматургами, может отвечать непрерывающемуся единству действия в эпическом или в повествовательном роде. Нужны ли воображению и чувству, законным судиям поэтического творения, математическое последствие и прямолинейная выставка в предметах, подлежащих их зрению? <…> Кажется, довольно отмечать тысячи и сотни, а единицы подразумеваются. <…> Если непременно нужно ввести Алеко в совершенный цыганский быт, то лучше предоставить ему барышничать и цыганить лошадьми. В этом ремесле, хотя и не совершенно безгрешном, всё есть какое-то удальство и, следственно, поэзия. <…> Пушкин совершил многое, но совершить может ещё более. Он это должен чувствовать, и мы в этом убеждены за него. Он, конечно, далеко за собою оставил берега и сверстников своих, но все ещё предстоят ему новые испытания сил своих; он может ещё плыть далее в глубь и полноводие.

— Пётр Вяземский, «„Цыганы“. Поэма Пушкина», июнь 1827

Рассказ <…> состоит из отдельных картин или как бы из отрывков: поэт, изображая небогатую приключениями жизнь кочевого полудикого племени цыганов, боялся однообразия и повторений и с отличным искусством избежал их. Промежутки времени между главными событиями поэмы мелькали пред его глазами и слились в одно прекрасное целое. И какая во всём полнота, какая свежесть картин и положений! Движение, быстрота, смелые переходы, живая игра страстей — всё это в таком согласии с предметом, что, можно сказать, читатель, перенесённый поэтом в шумный табор, не успевает опомниться и сравнить цыганский быт с жизнию образованных горожан.

— Орест Сомов, «Обзор российской словесности за 1827 год», декабрь 1827

	«Цыганы» есть одно из лучших созданий поэзии в Европе…
	— Фаддей Булгарин, «Рассмотрение русских альманахов на 1828 год»

В <…> произведении ещё не совсем исчезли следы глубоких впечатлений Байрона; на характере [Алеко] ещё заметен отпечаток меланхолии британского поэта. <…> Алеко есть человек, недовольный человечеством и тщетно ищущий самозабвения в таборе кочующей вольности. <…> Но идеализированный поэтом характер цыганов <…> нов, ярок и обнаруживает кисть зрелую. В сём произведении заметна какая-то странная борьба между идеальностью байроновскою и живописною народностью поэта русского. Черты лиц также набросаны темно; но окружающие предметы блещут яркостью разнообразных красок.

— Степан Шевырёв, «Обозрение русской словесности за 1827-й год», январь 1828

… в «Цыганах», где мастерство стихосложения достигло высшей степени совершенства и где искусство приняло вид свободной небрежности. Здесь каждый звук, кажется, непринуждённо вылился из души и, несмотря на то, каждый стих получил последнюю отработку, за исключением, может быть, двух или трёх из целой поэмы: всё чисто, округлено и вольно. <…> Подумаешь, автор хотел представить золотой век, где люди справедливы, не зная законов; где страсти никогда не выходят из границ должного; где все свободно, но ничто не нарушает общей гармонии <…> совершенства природного. <…> Но здесь, к несчастию, прекрасный пол разрушает всё очарование <…>. Совместно ли такое несовершенство женщин с таким совершенством народа? Либо цыганы не знают вечной, исключительной привязанности, либо они ревнуют непостоянных жён своих, и тогда месть и другие страсти также должны быть им не чужды; тогда Алеко не может уже казаться им странным и непонятным; <…> тогда, вместо золотого века, они представляют просто полудикий народ, не связанный законами, бедный, несчастный, как действительные цыганы Бессарабии; тогда вся поэма противоречит самой себе. Но, может быть, мы не должны судить о цыганах вообще по одному отцу Земфиры; может быть, его характер не есть характер народа. Но если он существо необыкновенное, которое всегда и при всяких обстоятельствах образовалось бы одинаково и, следовательно, всегда составляет исключение из — своего народа, то цель поэта всё ещё остаётся неразгаданною. <…> Цыганский быт завлекает сначала нашу мечту, но, при первом покушении присвоить его нашему воображению, разлетается в ничто, как туманы Ледовитого моря. <…> Все недостатки в «Цыганах» зависят от противоречия двух разногласных стремлений: одного самобытного, другого байронического; посему самое несовершенство поэмы есть для нас залог усовершенствования поэта.

— Иван Киреевский, «Нечто о характере поэзии Пушкина», февраль 1828

… хотя стихотворение сие по всей справедливости может назваться феноменом блестящим, однако же я боюсь (признаюсь чистосердечно), чтобы оно не родило подражателей, как то обыкновенно случается. Литературная новость сия дика, основа оной бедна, а герой — существо несколько морально-безобразное, конвульсивное, вышедшее из обыкновенного или натурального состояния души; и что мог с прекрасным успехом исполнить талант могучий, то <…> очень легко может послужить для других камнем преткновения опасного; или, что ещё хуже, испортит вкус дарований возникающих.

— Валериан Олин, «Взгляд на стихотворение А. Пушкина под названием „Цыганы“»

Виссарион Белинский

	… выражена идея, что, пока человек не убьёт своего эгоизма, своих личных страстей, до тех пор он не найдёт для себя на земле истинной свободы ни посреди цивилизации, ни в таборах кочующих детей вольности.
	— «Стихотворения Владимира Бенедиктова», ноябрь 1835

	Его натура художественная была так полна, что в произведениях искусства казнила беспощадно его же рефлексию: в лице Алеко <…> Пушкин бессознательно бичевал самого себя, свой образ мыслей и, как поэт, чрез это художественное объектирование, освободился от него навсегда. Какое мировое создание!
	— письмо Н. В. Станкевичу 29 сентября 1839

	Горе тем, которые ссорятся с обществом <…>. Алеко поссорился с обществом и думал навсегда избавиться от него, пристав к бродячей толпе детей природы и вольности; но общество и там нашло его и страшно отомстило ему за себя через него же самого.
	— «Очерки Бородинского сражения (воспоминания о 1812 годе)», ноябрь 1839

	… в «Цыганах» [Пушкин] — уже художник, глубоко вглядывающийся в жизнь и мощно владеющий своим талантом.
	— Виссарион Белинский, «Сочинения Александра Пушкина», статья шестая, февраль 1844

• см. первую половину статьи седьмой «Сочинений Александра Пушкина» (апрель 1844) и комментарии к ней

XX век

Непонятно, как могли усмотреть в «Цыганах» моральную идею. Пушкин хотел представить в Алеко ущербную душу, которая не может не рождать из себя страстей, в какие бы условия её ни поставить; он хотел также показать, что ущербность и сопряжённые с нею страсти присущи не только питомцу культуры, но человеку вообще, хотя в детях степей они несравненно более гармоничны. Алеко и цыгане — только две разновидности неполноты, и это общее в них для Пушкина важнее явного различия между ними.

— Михаил Гершензон, «Мудрость Пушкина», январь 1917

• см. Вячеслав Иванов, «О „Цыганах“ Пушкина», 1937

	В «Цыганах» мы имеем замечательное осложнение темы свободы, в которой Пушкин совершает над собой творческий суд: свободу мятежную он судит во имя все той же, но высшей свободы.
	— Георгий Федотов, «Певец Империи и Свободы»

	Пушкин развивает сюжет так стремительно, так захватывающе, что, когда прочитаешь все её двадцать страничек, создаётся впечатление, что ты провёл у цыган столько же времени, сколько герой-беглец, и был свидетелем драмы, совершавшейся на твоих глазах.
	Pushkin has moved so quickly that you feel, in its few pages, that you have spent as much time with the gypsies as the fugitive hero has and have been witnessing a fully developed drama.
	— Эдмунд Уилсон, «Странная история Пушкина и Набокова», 1965

• см. Сергей Бонди, «Рождение реализма в творчестве Пушкина» (гл. VI), 1966

Вопреки общему мнению, что свобода горда, непокорна, Пушкин её в «Цыганах» одел в ризы смирения. Смирение и свобода одно, когда судьба нам становится домом и доверие к ней простирается степью в летнюю ночь. Этнография счастливо совпала в данном случае со слабостью автора <…> — Пушкин привязал свою кочующую душу, исполненную лени, беспечности, страстей, праздной мечтательности, широких горизонтов, блуждания, — всё это под попечением рока, не отягчённого бунтом и ропотом, под сенью луны, витающей в облаках. Луна здесь главное лицо. <…> Пушкин плавает в «Цыганах», как луна в масле, и передаёт ей бразды правления над своей поэзией.

— Андрей Синявский, «Прогулки с Пушкиным», 1968 [1973]