Перейти к содержанию

Превращение голов в книги и книг в головы

Материал из Викицитатника

«Превращение голов в книги и книг в головы» — сатирический рассказ Осипа Сенковского 1839 года, переработанный из написанного по-польски «Калейдоскоп „Баламута“» (Szejnekatarynka Balamucka) 1832 года. Написан для антологии «Сто русских литераторов» А. Ф. Смирдина, пародийно отразив идею помещения портретов авторов перед произведениями[1].

Цитаты

[править]
  •  

Поэт был уже великий, но ещё безыменный. Он ещё подписывался тремя звёздочками, однако ж читатели при виде этих трёх звёздочек всякий раз приходили в невольный трепет: столько всегда под этою таинственной вывеской было тьмы, ада, ведьм, чертей, мертвецов, бурь, громов, отчаяния, проклятий и угроз человечеству, которое его не понимало!

  •  

… я ничего не слыхал о приготовлениях к этому празднику <…>. Правда, место, где он происходил, и имя, которое только я услышал, заставляли думать, что это должно быть литературное собрание, а в моей частной философии есть коренное правило: никогда не купаться в море между акулами и не бывать в подобных собраниях — два места, где, того и гляди, отхватят вам ногу острыми зубами или кусок доброго имени дружеским поцелуем;..

  •  

— Синьор Маладетти Морто, первый волшебник и механик его величества короля кипрского и иерусалимского[2], будет иметь честь показывать различные превращения… Пожалуйте, господа! <…>
— Вот мой костюм. Делая всё основательно, прежде всего <…> я надеваю панталоны… парадные, полосатые, разноцветные… сшитые, как изволите видеть, из исторических атласов и статистических таблиц: теперь, если мне или вам понадобятся справки для глубокомысленных соображений, они все тут… Вот на этой ноге годы, месяцы и числа деяний народов… Вот здесь раскрашенные картины их исторической жизни… А там точное показание рогатого и безрогого скота, состоящего сегодня налицо у вышеупомянутых народов. Одну ногу сую в сапог, выкроенный из романов, другую обуваю в драматический котурн. Жилет у меня цвета германской философии с мелкими умозрительными пуговками. На шее повязываю себе большим бантом промышленность и торговлю. Кафтан надеваю антикварский. Волосы намазываю технологией и причёсываю под изящные искусства… — все цитаты далее — рассказ этого волшебника

  •  

… в баснословном африканском государстве, называемом между нами, учёными Голкондою, — где алмазы растут, точно как у нас огурцы, где за железный гвоздь дают топор чистого золота, где книги пишутся с одного конца, а понимаются с другого. Там царствовал тогда мудрый, знаменитый и могущественный султан Шагабагам-Балбалыкум, славившийся на целом Востоке своим правосудием. Однажды за столом он так взбесился на своего повара, который прислал ему пережаренную куропатку, что приказал обезглавить его, всю кухню, весь свой двор, все своё государство, которое, впрочем, было очень невелико. В восточных государствах эти вещи случаются почти ежедневно. В правосудном гневе своём мудрый султан Шагабагам-Балбалыкум явился столь неумолимым, что когда, по обезглавлении всего государства, предстали перед ним с донесением два его палача, он приказал чтобы и они срубили друг другу головы, что и было исполнено со всею надлежащею строгостью. Будучи на другой день без завтрака и без подданных — во всей Голконде оставались в живых только мудрый султан Шагабагам-Балбалыкум и мой незабвенный учителе Джироламо Франческо Джакомо Антонио Бонавентура Пинетти — он наименовал последнего своим первым поваром, камердинером, евнухом, секретарём, казначеем, визирем, комендантом всех морских и сухопутных сил и единым другом, — и трое суток жили они очень весело. Султан царствовал в пустом государстве со славою, мой наставник управлял на славу пустым государством; оба они начинали уже прославляться в Африке, как однажды зашел у них любопытный разговор. <…>
— Я очень доволен твоим усердием. Моя Голконда явно приходит в цветущее состояние. Но скажи мне, пожалуй, как ты это делаешь?
— Посредством политической экономии, мудрый султан Шагабагам-Балбалыкум.
— Политической экономии? — повторил мудрый султан. — Что это за чертовщина?
— Это наука, нарочно выдуманная у нас, на Западе, для обогащения пустых государств посредством разных пустяков. <…> При помощи этой удивительной науки три великие промышленности: сельское хозяйство, ремесленность и торговля, — оказывают неимоверные успехи в торжественных речах и книгах, так что в три дня любой народ может сделаться необыкновенно богатым по теории, умирая с голоду в практике. Великие истины этой науки, которые быстро и успешно распространяю я в Голконде…
— Вот этим я не совсем доволен, мой любезный Пинетти. Я не люблю истин, и в особенности великих.
— Мудрый султан Шагабагам-Балбалыкум! Истины этой науки только баснословные истины; да притом так называемые великие истины вредны тогда только, когда они могут закрадываться в головы; а так как вы, благоразумною и решительною мерой, изволили устранить навсегда это неудобство…
— И то правда! Ну, так очень рад, что великие истины политической экономии быстро и успешно распространяются вне голов. Однако ж скажи мне, кто собственно им верит у нас, если они так успешно и быстро распространяются?
— Никто, мудрый султан Шагабагам-Балбалыкум.
— Жалую тебе за это почетную шубу! — вскричал султан в восхищении.
— Вообще всё идёт так прекрасно, — продолжал Пинетти, — что наша политическая система найдёт себе подражателей на всём Востоке, и ваше имя, как первого её изобретателя, будет вечно жить в потомстве. О, эта система производит сильное, удивительное впечатление во всей Африке! Вы одним ударом опрокинули все прежние политические теории и открыли новую, удивительно простую и ясную. — Пинетти — итальянский фокусник, приезжавший в Петербург[2]

  •  

— Вы, западные, собаку съели на все науки. Сколько ты их знаешь?
— Сто восемьдесят.
— <…> Знаешь ли, любезный Пинетти, что с этою пропастью наук можно было бы, мне кажется, поставить их на ноги без голов.
— И очень легко!
— Неужели?.. Но как же они будут жить без голов?
— Нынче у нас доказано, что голова совсем не нужна человеку и что он может все слышать, видеть и обонять посредством желудка, который даже в состоянии узнавать людей сквозь стены, читать письма, спрятанные в кармане, описывать события, происходящие за тысячу миль, и с точностью предсказывать будущее, чего головам никогда не удавалось сделать удовлетворительно, даже когда они пытались только предсказывать перемены погоды с помощью лучших барометров. <…> Ваше царствование будет тогда магнетическое, ясновидящее.
— Ясновидящее! Ах, как ты меня обрадовал! Знаешь ли, любезный Пинетти, я давно уже… с тех пор как в наших африканских песках распространились ваши западные умозрения и разные прочие вздоры… я давно желал иметь хорошенькое царство, составленное из людей, преобразованных по новому плану; из людей основательных и положительных, которые бы рассуждали и управлялись желудками. Я приметил, что у меня в Голконде все глупости выходили из голов; да и на всем Востоке они происходят оттуда же… не знаю, как у вас на Западе?
— У нас, на Западе, глупости происходят из желудка.
— У нас, на Востоке, желудки, слава богу, отличны, но головы крепко порасстроены теориями.
— У нас, на Западе, головы, слава богу, отличны, но желудки все вообще ужасно расстроены и алчны и производят страшные потрясения, перевороты, революции…

  •  

При помощи известных себе секретов статистики, истории, политической экономии, умозрительной физики и разных других несомненных наук, также при могущественном пособии животного магнетизма мой бессмертный учитель в одни сутки надушил все эти мёртвые туловища летучими жидкостями и динамическими теориями, возбудил деятельность их желудочных нервных узлов, открыл в их подложечных областях чувства зрения, слуха, обоняния, память, предчувствие, воображение и прочая и прочая и, приведши тела в сообщение с небольшим Вольтовым столбом, поднял всех голкондцев на ноги. По данному знаку они встали и пошли кланяться, интриговать, решать дела, писать учёные книги, читать вздорные романы — как будто ни в чем не бывало! <…> мудрый султан Шагабагам-Балбалыкум хохочет, бывало, до слёз и потешается над своим ясновидящим народом! Так как он теперь надеялся один с ним управиться, то мой незабвенный наставник, собрав все подаренные себе головы, счел приличным скорее унести оттуда свою собственную. Он нагрузил ими десять кораблей, но вспоследствии оказалось, что девять десятых из них не стоили и гроша и он побросал их в море, оставив себе двенадцать тысяч голов, отличнейших в целом государстве, из которых и состоит великолепный кабинет физиологических редкостей, находящихся ныне в моем владении.
<…> они по сю пору совершенно как живые и, силою нашего искусства, сохранены в первобытном состоянии, без малейшей порчи, как будто сегодня были сорваны с плеч. Они разобраны по родам и видам, согласно своей прочности, логике и склонностям, и расположены систематически в этих закрытых шкафах, как банки в аптеке, с приличными надписями на ярлыках, приклеенных к их носам. Каждый шкаф содержит в себе отдельный класс голов и снабжен, как вы изволите видеть, особенною надписью на шести известных и шести неизвестных языках, изображающею общее наименование класса. Наконец, мой наставник и я, после долгих и томительных опытов с помощию бесчисленных наук и преимущественных умозрений, имели счастие изобрести магнитный жезл чудесных свойств, которого прикосновение мигом заставляет эти головы говорить совершенно так как говорили они при жизни, когда ездили верхом на людях.

  •  

С первого слова я открываю шкаф № 1 и показываю всё, что у меня есть лучшего и достойнейшего любопытства… <…> Но взгляните только на их мины: какая осанка! какая важность! сколько благородной гордости! Как они свежи, румяны, вымыты, завиты, причёсаны, напудрены! Как настроены на глубокомысленную ноту, величавы, казисты! Да как хорошо пахнут!.. Славные головы! Редкие головы! Они высоко ценились в Голконде и употреблялись для суждения о всех других сортах голов. Таких голов не увидите вы никогда на свете! Это головы так называемые «пустые», как о том свидетельствует и надпись шкафа на двенадцати языках; а если угодно, можно справиться и с моим каталогом: я не люблю морочить. Но вот лучшее доказательство: беру с полки наудачу какую-нибудь из них, дую ей в ухо — пуф! — ветер выходит в другое ухо. Теперь дую в ноздри — их! — ветер вылетает в оба уха. Следственно, совершенно пусты! Тут нет никакого подлога. Можно ещё постучать в них пальцем: слышите? — звенят как стаканы. <…>
Головы на полках: А! — Э? — Мм! — Э!
Вот все опять закрыли уста, ничего не сказавши! Жаль! <…> Постойте: одна из них на верхней полке, хочет сказать что-то любопытного.
Одна из голов: А я согласна с мнением тех, которые сказали «Э!»

  •  

… шкаф № 2, с надписью «головы-кукушки», с умом, сзерновавшимся в одно неподвижное понятие. Вот они. Редкие головы! На вид они похожи на обыкновенные головы, но отличаются от всех прочих тем удивительным свойством, что всю жизнь кукуют одною какой-нибудь идеей, которая свила себе гнездо в их мозгу и, при всяком случае, высунув сквозь рот голову, поет всегдашнюю свою песенку. Я бы заставил их показать своё искусство, но это не очень любопытно: о чем бы вы ни рассуждали с ними или в их присутствии, одна из них регулярно, всякую четверть часа, пропоет вам: ку-ку! мануфактура! — другая: ку-ку, акупунктура! — иная: ку-ку, Шеллинг! — эта: ку-ку, Бентам, ку-ку!.. <…> Вся занимательность о том, что они здесь подобраны все одинакового свойства: в Голконде, где часы ещё не были изобретены, их употребляли вместо стенных часов, и у мудрого султана Шагабагам-Балбалыкум в каждом углу бесчисленных его палат стоял один голкондец с такою головой; в Европе я продаю их довольно выгодно в разные комитеты и учёные общества.

  •  

Шкаф № 3, «головы всеобщие», иначе называемые «головы-мельницы», с умом о двенадцати жерновах. Я в двух словах изображу вам их необыкновенное устройство, но наперед сниму с одной из них череп и попрошу вас взглянуть на их ум. Он состоит весь из зубчатых колёс, поршней и вертящихся камней. Теперь он в бездействии и вы не видите в нём ни следа мысли; но заговорите только с этого рода головою: все идеи, какие в них ни бросите, хоть бы они были твёрже алмаза, мигом будут раздавлены и смолоты. И чем более станете подсыпать понятий, своих или из какой-нибудь книги, тем быстрее вертятся в них жернова, производя страшный стук и шум мельницы в полном движении. Превратив все предметы, попавшиеся под их тяжёлые камни, в крупу, в муку, которая кругом сыплется из них на пол, завалив вас ею с ног до головы, выбросив всё из себя, они опять останавливаются: загляните в них в то время и вы опять не найдёте ни одной щепотки мысли или материала к рассуждению. Ужасные головы! Они ничего не создают, ничего не в состоянии создать, но все портят, ломают, уничтожают.

  •  

Но вот отделение, достойное вашего внимания: «головы механические», иначе «головы-ящики», с умом на пружине. Это головы знаменитых хронологов, историков, лексикографов, грамматиков, законоведцев и библиографов Голконды. Возьмём одну из них <…>. Это голова славного африканского библиографа. Извольте заметить, что она внутри имеет вид шкатулки с множеством перегородок и ящиков, которые битком набиты заглавиями и форматами книг, книжечек, брошюр, уставов, уложений, положений и учреждений всех известных и неизвестных народов. Эти заглавия теперь перемешаны и лежат в беспорядке по разным ящикам, потому что в таком же виде они всегда лежали в голове и при жизни глубокоучёного законоведца. Вы, может статься, думаете, что подобные головы ни к чему не годятся?.. Вы ошибаетесь: в нужных случаях с ними делают чудеса. Так, например, этот глубокоучёный библиограф имел обыкновение сверлить пальцем в ухе при всяком затруднительном случае: ему довольно было повернуть палец известным образом, и эти заглавия и форматы вдруг приходили в брожение, ворочались, шевелились с шепотом, как раки в кастрюле, перескакивали из ящика в ящик, строились в шеренги, укладывались дивными узорами. <…> Удивительная голова! Однако ж обманывать вас не стану: она способна только к таким фокусам; в дело употребить её никак невозможно. Подобным образом и эта плоская, тощая, бледная голова голкондского грамматика и лексикографа. <…> она верхом насыпана голкондскими словами разной длины, толщины и всех возможных видов и теперь кажется вам четвериком, наполненным рубленою соломой; эта солома — весь запас её сведений… Голова умом не богатая, но, когда я захочу, она представит вам чудеса ещё удивительнее тех, которых уже были вы свидетелями. Пожмите её под правым ухом! — все слова пришли в алфавитный порядок, и вы имеете словарь. Потащите за левое ухо — они жужжат, движутся, перепрыгивают и становятся под своими корнями. Не угодно ли кому-нибудь покачать её тихонько в обе стороны?.. Вот они начинают склоняться: сей, сия, сие; сего, сей, сего… оный, оная, оное; оного, оной… Какой шум, гам! Вы слишком сильно её качнули. Теперь не удержишь её ничем в свете: беда раскачать грамматическую голову!.. Как она раздувается! Увидите, что она лопнет! Где буравчик? Дайте скорее буравчик!.. Надо спасать голову! Вот как их лечат в Голконде: как можно скорее сверлят им во лбу дирочку… дирочка готова, и сквозь дирочку сыплются на стол исключения и изъятия. Посмотрите, какая куча грамматических неправильностей навалилась из неё в одну минуту! Не открой я им отверстия, они разорвали бы её вдребезги, и я лишился бы лучшей в моем собрании машины для чески языков и наречий.

  •  

Открываю шкаф № 4 — «головы-шифоньерки», с задним умом, не совсем приятного вида, немножко похожие на филинов, но тем не менее достопримечательные. <…> Об чём изволите вы спрашивать? Где ум этой головы?.. Ум остался назади, за семь столетий отсюда: его никогда нет дома… Вы видите в ней только кучу обломков и лоскутков; но если вступите в разговор с нею, она вам с точностью скажет, к чему принадлежал такой-то обломок, от чего оторван лоскуток и какое было назначение их во время оно. В Голконде люди складывали в эти головы все изношенные, вышедшие из моды или негодные к потреблению понятия. <…> в Голконде, где очень любят порядок, головы такие были расставлены по всему протяжению общества в известных дистанциях, как у нас по деревням бочки с водой, и жители сбрасывали в них всё вещественное и умственное старьё. Благодаря этому заведению никакая человеческая глупость не терялась в том краю и казна не издерживала ни копейки на археологические поиски. Люди смышлёные, подобно нам, вытаскивали из них потихоньку эти тряпки и, промыв их, подкрасив, продавали тем же жителям за новые идеи: этот порядок водится и теперь во многих африканских землях и называется там «бесконечным совершенствованием человечества».

  •  

В этом шкафу, под № 5 хранятся «головы-собачки», с передовым умом, который тоже никогда не бывает у себя дома; но он не тащится за своей головою в тысяче верст назади, как предыдущий, а обгоняет её несколькими веками — или, по крайней мере, одним столетием — и мчится вперед, не оглядываясь. Страшные головы! Они совершенно противоположны тем, которые имел я честь показывать вам недавно: всегда в движении, всегда забегают вперёд своему веку, скачут ему на шею и лают, подобно моськам, опережающим бегущих лошадей. Они не помнят и не знают ни того, что есть, ни того, что было: все рвутся вперед, все силятся поймать зубами за пяту будущность, которая от них уходит. <…> Они беспрерывно лают на настоящий век, кусают ноги своего общества и предсказывают ему будущее, обделанное по их желаниям и понятиям.

  •  

Вот новый класс голов. Головы, технически называемые у нас «балаганами». Позвольте поставить несколько их на этом столе и снять с них крышки для вашего удовольствия, потому что это чрезвычайно любопытные головы. Прошу посмотреть в середину. Они пусты внутри; в этой пустоте туго натянута ниточка наподобие каната в балагане Лемана; но это не ниточка, а идея… и всегда чужая идея. <…> Умов теперь не видно, потому что они за кулисами; но как скоро я подам знак своим жезлом, они вдруг выскочат, наряженные паяцами, и начнётся представление.

  •  

… четыре шкафа голов, названных в моем каталоге «горшками», с умом водянистым. Он жидок, прозрачен и безвкусен как вода и стоит в них тихо, пока вы не приведете его в соприкосновение с теплотой какой-нибудь модной идеи. Я могу показать вам небольшой опыт с ними: у меня есть для этого полный прибор, очаг с длинною плитой, в которой проделаны отверстия, как для кастрюли. Беру из шкафов двадцать четыре головы-горшка и ставлю их в эти отверстия. <…> Потом высекаю огонь, зажигаю один роман Вальтера Скотта и подкладываю его под плиту. Прошу обратить внимание: по мере того как огонь согревает, вода более и более шевелится — и вот все горшки вдруг закипели историческим романом! Слышите ли, как в них клокочет исторический роман?.. Теперь надо скорее закрыть горшки крышками и поставить назад в шкафы: а то будут кипеть, кипеть, пока весь их ум не испарится и в другой раз нельзя будет употребить их для опытов! Это, изволите видеть, головы голкондских подражателей.
Вот ещё любопытные вещи: «головы-мортиры», с умом параболическим. По ним, все дрянь: они знают, как все лучше сделать. Но они не так глупы, как кажутся, и дела свои умеют обделывать прекрасно: чтобы казаться глубокомысленнее, они порицают и унижают все, что в них не вмещается. <…> Они никогда не прицеливаются умом прямо в предмет, но стреляют им вверх, как бомбою, и стараются попасть в цель вертикально, описав наперед по воздуху огромную параболу; само собою разумеется, что они никогда в неё не попадают — всегда или заходят далее, или лопаются с треском в половине пути, исчертив воздух лентами серного пламени и наполнив его умозрительным дымом. В Голконде это называется — бросать высшие взгляды: не знаю, как здесь?.. Но смотреть на это очень забавно, особенно в темную ночь, когда эти головы, ополчившись, осаждают другую голову, которой ума они боятся.

  •  

Показывать ли вам ещё разные другие редкости моего кабинета, головы, называемые «плавильными печами», с умом белокалёным, на который всякое брошенное понятие мигом испаряется в газ, и вы видите от него только туман, мглу, ничто, умозрение; «головы-насосы», с умом из грецкой губки, которою вбирают они в себя всякие чужие мысли; наполнившись ими, они выжимают их в грязный ушат своей прозы, чтобы опять вбирать другие мысли и сделать из них то же употребление; «головы-веретены», которые бесконечно навевают одну и ту же идею; «головы — шампанские рюмки», которые, без всякой видимой идеи, быстро пускают со дна искры пьяного газа и пенятся шумным слогом; «головы-лужи», с студенистым умом, который беспрерывно трясется, — это называют они по-голкондски юмористикой, — ни к чему не способен, ничего не производит, а только, если чужая репутация ступит на него неосторожно, он тотчас поглощает её в свою нечистую бездну или забрызгивает своею грязью; «головы-мешки», которые, выбросив из себя мысли, насыпаются фактами; «головы-волынки», на которых играют похвалу только всем глупостям; «головы-туфли», <…> «барабаны», «термометры», «крысы» и прочая и прочая?..

  •  

К чему годятся людские головы?.. Из туловища можно сделать важного человека; из головы — ничего!..

О рассказе

[править]
  •  

… уже сотое и в сотый раз довольно неудачное подражание так называемым философским повестям Вольтера, старая и притом так ужасно растянутая штука или шутка, что вместо смеху производит зевоту.

  Виссарион Белинский, рецензия на «Сто русских литераторов», февраль 1839

Примечания

[править]
  1. Каверин В. А. Барон Брамбеус. — 2-е изд. — М.: Наука, 1966. — Гл. III, 1.
  2. 1 2 Юрий Медведев. Примечания // Осип Сенковский. Записки домового. — М.: Правда, 1990.