Предварительное рассуждение (Ламетри)

«Предварительное рассуждение» (фр. Discours préliminaire) — вступление Жюльена Ламетри к собранию своих философских произведений 1751 года, которые он впервые опубликовал открыто — до этого они выходили анонимно или под псевдонимом. С конца XVIII века «Предварительное рассуждение» полностью издавалось лишь на русском языке — с 1925 года.

Цитаты

… присматриваясь шаг за шагом к человеку в различные возрасты его жизни, к его страстям и болезням и к его строению в сравнении со строением животных, вы убедитесь, что одна только вера может привести нас к признанию высшего существа; что человек, организованный подобно другим животным и обладающий только в несколько большей степени умственным развитием, подвержен тем же законам, что и они, и испытывает одинаковую с ними участь. Итак, с высот блаженного бессмертия и прекрасной богословской машины вы спуститесь как бы из оперного райка в партер естествознания, в котором, увидя себя окружённым одной только вечной материей и сменяющими друг друга и беспрестанно уничтожающимися неясными формами, вы должны будете признать, что все одушевлённые тела ожидает полное уничтожение. И наконец, основы нравственной системы, совершенно подорванные философией, а также все усилия, направленные к примирению философии с моралью, богословия с разумом, покажутся вам тщетными и бессильными.

… suivant l'Homme pas à pas, dans ce qu'il tient de ses Pères, dans ses divers âges, dans ses passions, dans ses maladies, dans sa structure, comparée à celle des Animaux, vous conviendrez que la foi seule nous conduit à la croiance d'un Etre suprême; & que l'Homme, organisé comme les autres Animaux, pour quelques degrés d'intelligence de plus, soumis aux mêmes loix, n'en doit pas moins subir le même sort. Ainsi du faîte de cette immortalité glorieuse, du haut de cette belle Machine Théologique, vous descendrez, comme d'une Gloire d'Opéra, dans ce Parterre physique, d'où ne voyant par-tout autour de vous que matière éternelle, & formes qui se succèdent & périssent sans cesse, confus, vous avouerez qu'une entière destruction attend tous les corps animés. Et enfin ce Tronc du Système des mœurs parfaitement déraciné par la Philosophie, tons les efforts qu'on a faits pour concilier la Philosophie avec la Morale, & la Théologie avec la Raison, vous paroitront frivoles & impuissans.

Философия, исследованию которой всё подчинено, в свою очередь подчинена природе, как дочь своей матери. Она имеет то общее с медициной, что гордится этой своей рабской зависимостью, что не знает никакой другой зависимости и не слушается ничьего другого голоса. Все, что не исходит из недр природы, что не представляет собою явлений, причин, следствий — словом, науки о вещах, не имеет никакого отношения к философии и проистекает из чуждого ей источника. Такова же и мораль, произвольный продукт политики, которая на законном основании может требовать того, что у неё несправедливо отобрали. <…> Когда люди задумали жить сообща, им пришлось выработать систему политических нравов с целью обеспечения безопасности этой совместной жизни. А так как люди — непокорные животные, с трудом поддающиеся укрощению, и самопроизвольно всеми правдами и неправдами стремятся к своему благополучию, то те, кто вследствие своего разума или способностей были признаны достойными стать во главе других, предусмотрительно призвали на помощь правилам и законам — слишком прозаичным, чтобы пользоваться безусловным авторитетом для своенравного воображения беспокойного и грубого народа, — религию. Она появилась со священной повязкой на глазах и скоро оказалась окружённой толпой, с разинутым ртом и с изумлённым видом внимающей рассказам о чудесах, до которых толпа всегда падка и которые — странное дело! — производят на неё тем большее впечатление, чем меньше она их понимает. К двойной узде морали и религии потом благоразумно присоединили узду наказаний. <…> Если мораль берёт своё начало от политики, как законы и палачи, то ясно, что она не является делом природы и, следовательно, философии или разума, которые в сущности представляют собою однозначные понятия. Поэтому нисколько не удивительно, что философия не ведёт к морали — в целях соединения с нею, влияния на неё и поддержки её своими силами. Но не следует в то же время думать, что она ведёт нас к ней как к врагу, в целях её уничтожения; если она идёт по направлению к ней с факелом в руке, то для того, чтобы некоторым образом познать её и хладнокровно судить о коренном различии их интересов.

La Philosophie, aux recherches de laquelle tout est soumis, est soumise elle-même à la Nature, comme une fille à sa Mère. Elle a cela de commun avec la vraie Médecine, qu'elle se fait honneur de cet esclavage, qu'elle n'en connoit point d'autre, & n'entend point d'autre voix. Tout ce qui n'est pas puisé dans le sein même de la Nature, tout ce qui n'est pas Phénomènes, Causes, Effets, Science des choses en un mot, ne regarde en rien la Philosophie, & vient d'une source qui lui est étrangère, Telle est la Morale; fruit arbitraire de la Politique, qui peut à juste titre revendiquer ce qu'on lui a injustement usurpé. <…> Les Hommes aïant formé le projet de vivre ensemble, il a fallu former un Système de mœurs politiques, pour la sûreté de ce commerce: Et comme ce sont des Animaux indociles, difficiles à dompter, & courant spontanément au bien-être per fas & nefas, ceux qui par leur sagesse & leur génie ont été dignes d'être placés à la tête des autres, ont sagement appellé la Religion au secours de Règles & de Loix, trop froides & trop sensées, pour pouvoir prendre une Autorité absolue sur l'impétueuse imagination d'un Peuple turbulent & frivole. Elle a paru les yeux couverts d'un Bandeau sacré; & bientôt elle a été entourée de toute cette multitude qui écoute bouche béante & d'un air stupéfait les merveilles dont elle est avide; merveilles qui la contiennent, ô prodige! d'autant plus, qu'elle les comprend moins. Au double frein de la Morale & de la Religion, on a prudemment ajouté celui des supplices. <…> Puisque la Morale tire son Origine de la Politique, comme les Loix & les Bourreaux; il s'ensuit qu'elle n'est point l'ouvrage de la Nature, ni par conséquent de la Philosophie, ou de la Raison, tous termes synonimes. De là encore il n'est pas surprenant que la Philosophie ne conduise point à la Morale, pour se joindre à elle, pour prendre son parti, & l'appuier de ses propres forces. Mais il ne faut pas croire pour cela qu'elle nous y conduise, comme à l'Ennemi, pour l'exterminer; si elle marche à elle, le flambeau à la main, c'est pour la reconnoître en quelque forte, & juger de sang froid de la différence essentielle de leurs intérêts.

Людей легко склоняют верить в то, чего им хочется; без труда их можно убедить в том, что льстит их самолюбию, и их тем легче соблазнить, что уже их превосходство над другими животными помогает им давать себя ослеплять. Они поверили, что кусочек организованного праха может быть бессмертным. А между тем природа опровергает эту детскую теорию, отбрасывая её, как пену, и оставляя её далеко на берегу богословского моря. Продолжая выражаться метафорами, я позволю себе сказать, что лучи, идущие из недр природы, усиленные и как бы отражённые драгоценным зеркалом философии, разрушают в пух и прах догму, основывающуюся только на якобы её моральной полезности.

On fait aisément croire aux hommes ce qu'ils désirent; on leur persuade sans peine ce qui flatte leur amour propre ; & ils étoient d'autant plus faciles à séduire, que leur supériorité sur les autres Animaux, les avoit déja aidés à se laisser éblouir. Ils ont cru qu'un peu de boue organisée pouvoit être immortelle. La Nature désavoue cependant cette Doctrine puérile: c'est comme une écume qu'elle rejette & laisse au loin sur le rivage de la mer Théologique; &, si l'on me permet de continuer de parler métaphoriquement, j'oserois dire que tous les rayons qui partent du sein de la nature, fortifiés & comme réfléchis par le précieux miroir de la philosophie, détruisent & mettent en poudre un dogme qui n'est fondé que sur la prétendue utilité morale dont il peut être.

Но если философия находится в противоречии с условностями общества и с главными догматами религии и нравами, то не разрушает ли она связей, соединяющих людей между собою, не подрывает ли она политического здания в его основах? Панический ужас охватывает неглубокие и не умеющие логически рассуждать умы. Стремительный полёт мысли заносит их за пределы их цели и истины. Если бы те, кто держит бразды государственного правления, рассуждали столь же глубокомысленно, то можно себе представить, какая честь и слава ожидали бы их! Философия, эта главная сила красноречия, эта питательная лимфа разума, будучи признана опасным ядом, была бы изгнана из наших бесед и наших писаний; само имя этой властной и тиранической царицы не решались бы произносить под страхом ссылки в Сибирь; философы, изгоняемые как смутьяны, испытывали бы ту же участь, как некогда мнимые врачи в Риме. Нет, это — безусловное заблуждение: философия не рвет и не может рвать общественных связей. Яд в столь же малой степени содержится в писаниях философов, как счастье в песенках или ум у пастушков Фонтенеля. <…> В самом деле, что значит ниспровергнуть в гипотезе введённые или принятые в гражданской жизни обычаи? Это значит нисколько их в действительности не затрагивать, оставляя их в полной силе.

Mais si la philosophie est contraire aux conventions sociales, aux principaux dogmes de la religion, aux mœurs, elle rompt les liens qui tiennent les hommes entr’eux ! Elle sape l’édifice de la politique par ses fondements ! Esprits sans profondeur, & sans justesse, quelle terreur panique vous effarouche ! Quel jugement précipité vous emporte au-delà du but & de la vérité ! Si ceux qui tiennent les rênes des empires, ne réfléchissaient pas plus solidement, O le bel honneur, & la brillante gloire qui leur en reviendrait ! La philosophie prise pour un poison dangereux, la philosophie, ce solide pivot de l’éloquence, cette lymphe nourricière de la raison, serait proscrite de nos conversations, & de nos écrits ; impérieuse & tyrannique reine, on n’oserait en prononcer même le nom, sans craindre la Sibérie : & les philosophes chassés & bannis, comme perturbateurs, auraient le même sort que les prétendus médecins de Rome. Non, erreur sans doute, non, la philosophie ne rompt ni ne peut rompre les chaînes de la société. Le poison est dans les écrits des philosophes, comme le bonheur dans les chansons, ou comme l’esprit dans les bergers de Fontenelle. <…> Or qu’est-ce que renverser dans une hypothèse les usages introduits & accrédités dans la vie civile ? C’est n’y point toucher réellement, & les laisser dans toute leur vigueur.

	Какое ужасное просвещение давала бы философия, если бы она просвещала ничтожное количество людей ценой гибели и вреда для других, составляющих почти весь мир!
	Quelle lumière affreuse seroit celle de la philosophie, si elle n’éclairoit les uns, qui sont en si petit nombre, que pour la perte & la ruine des autres, qui composent pres que tout l’univers !

Священники декламируют и подогревают умы великолепными обещаниями, способными вызвать велеречивые обеты. Они утверждают предметы своих обещаний, не дав себе труда подумать; они хотят, наконец, чтобы верили, бог знает каким апокрифическим авторитетам, и готовы в любую минуту обрушиться своими молниями и стереть в порошок всякого человека, достаточно разумного, чтобы не верить слепо тому, что особенно возмущает разум. Философы поступают более мудро! Ничего не обещая, они не могут так дёшево отделываться; им приходится расплачиваться серьёзными думами и чувствами за то, что другим стоит только их лёгкого и столь же пустого и бессодержательного, как их обещания, красноречия. В самом деле, может ли представлять опасность рассуждение, никогда не создававшее ни энтузиастов, ни сектантов, ни даже богословов?

Les prêtres déclament, échauffent les esprits par des promesses magnifiques, bien dignes d’enfler un sermon éloquent ; ils prouvent tout ce qu’ils avancent, sans se donner la peine de raisonner ; ils veulent enfin qu’on s’en rapporte à dieu : & leurs foudres sont prêts à écraser & réduire en poudre qui conque est assez raisonnable pour ne pas vouloir croire aveuglément tout ce qui révolte le plus la raison. Que les philosophes se conduisent plus sagement ! Pour ne rien promettre, ils n’en sont pas quittes à si bon marché ; ils payent en choses sensées & en raisonnements solides, ce qui ne coûtent aux autres que du poumon & une éloquence aussi vaine que leurs promesses. Or le raisonnement pourrait-il être dangereux, lui qui n’a jamais fait ni enthousiaste, ni secte, ni même théologien.

Что за печальный дар представляла бы собою истина, если бы её не следовало всегда высказывать. Если бы разум был создан для того, чтобы находиться в плену и подчинении, он был бы излишним привеском. Отстаивать такие взгляды — значит принижать и позорить род человеческий, ибо думать, что надо хоронить навеки в недрах природы некоторые истины, вместо того, чтобы объявлять их во всеуслышание, — значит содействовать пережиткам и варварству. — см. его «Опыт о свободе высказывания мнений», 1748

Quel funeste présent seroit la vérité, si elle n’étoit pas toujours bonne à dire ? Quel apanage superflu seroit la raison, si elle étoit faite pour être captivée & subordonnée ? Soutenir ce systême, c’est vouloir ramper, & dégrader l’espece humaine : croire qu’il est des vérités qu’il vaut mieux laisser éternellement ensevelies dans le sein de la nature, que de les produire au grand jour, c’est favoriser la superstition & la barbarie.

Стоики могут сколько угодно провозглашать: «Уйди из жизни, если она тебе в тягость <…>». Во имя этого никто не убьёт ни себя, ни другого; во имя этого не перестанут воровать независимо от того, обладают ли религией или нет. Инстинкт и с ним надежда <…> устанавливают порядок. Лишают себя жизни только вследствие чувства страдания, скуки, боязни или уверенности, что предстоит нечто ещё худшее, вследствие мрачного чувства — продукта меланхолии, в образовании которой философы и их книги не играют никакой роли. Вот источник самоубийства — если не считать ещё энтузиазма, заставлявшего читателей Гегесия искать смерти, — а отнюдь не какая-либо основательно продуманная философская система.

Les Stoïciens ont beau crier : sors de la vie, si elle t’est à charge <…>. On ne se tue pas plus pour cela, qu’on ne tue les autres ; & on n’en vole pas davantage, soit qu’on ait de la religion, soit qu’on n’en ait pas. L’instinct, l’espérance <…> & la potence, y ont mis bon ordre. On ne se prive de la vie, que par un sentiment de malheur, d’ennui, de crainte, ou de certitude d’être encore plus mal qu’on n’est, sentiment noir, production atrabilaire, dans laquelle les philosophes & leurs livres n’entrent pour rien. Telle est la source du suicide, & non tout systeme solidement raisonné, à moins qu’on ne veuille y ajouter cet enthousiasme, qui faisoit chercher la mort aux lecteurs d’Hégésias.

	Материалисты могут сколько угодно доказывать, что человек — только машина, но народ никогда не поверит этому. Инстинкт, заставляющий его цепляться за жизнь, даёт ему настолько тщеславия, чтобы верить в бессмертие своей души, и он достаточно безумен и невежествен, чтобы никогда не отказаться от этого тщеславия.
	Les matérialistes ont beau prouver que l’homme n’est qu’une machine, le peuple n’en croira jamais rien. Le même instinct qui le retient à la vie, lui donne assez de vanité pour croire son ame immortelle, & il est trop fou & trop ignorant pour jamais dédaigner cette vérité-là.

Философские истины — это системы, наиболее соблазнительным автором которых является тот, кто обладает наибольшими искусством, умом и знаниями; системы, из которых каждый может черпать родственное ему, потому что для большинства читателей все «за» доказываются так же, как и все «против»; потому что всегда существуют только разные стороны вопроса и большая или меньшая степень вероятности, определяющая и вынуждающая наше одобрение, которую только действительно сильные умы <…> могут чувствовать или понимать…

Les vérités philosophiques ne sont que des systêmes, dont l’auteur, qui a le plus d’art, d’esprit & de lumieres, est le plus séduisant ; systêmes où chacun peut prendre son parti, parce que le pour n’est pas plus démontré que le contre pour la plupart des lecteurs ; parce qu’il n’y a d’un côté & de l’autre, que quelques degrés de probabilité de plus & de moins, qui determinent & forcent notre assentiment, & même que les seuls bons esprits <…> peuvent sentir, ou saisir…

Стали ли мы более честными с тех пор, как политеизм был уничтожен законами? Разве Юлиан в качестве отступника представляет меньшую ценность, чем в качестве христианина; разве, не будучи христианином, он был от того менее великим человеком и не был наилучшим из государей? Сделало ли бы христианство цензора Катона менее суровым и жестоким, Катона Утического — менее добродетельным, Цицерона — менее выдающимся гражданином? Одним словом, больше ли у нас добродетелей, чем у язычников? Нет, они были религиозными не меньше, чем мы; они следовали своей религии так же, как мы следуем своей, т.е. очень плохо, или вовсе не следовали ей. Суеверия были предоставлены народу и священникам, верующим (по большей части) из-за корысти, тогда как честные люди, считая, что для их существования религия является бесполезной, смеялись над ней. Вера в одного бога или в нескольких, признание природы слепой и необъяснимой причиной всех явлений, признание на основании чудесного порядка, который обнаруживается в последних, высшего существа, ещё более непостижимого, чем природа; признание человека животным, подобным другим, только умственно более одаренным, или признание души отдельной от тела бессмертной субстанцией, сущностью, — вот поле, на котором философы ведут борьбу между собою с тех пор, как они научились рассуждать. И эта борьба будет продолжаться до тех пор, пока «владыка над людьми» — мнение — будет царствовать на Земле. На этом поле каждый может в настоящее время биться и идти за тем знаменем, которое более улыбается его счастью или его предрассудкам, и нечего бояться никаких грубых, излишних беспорядков от такой борьбы. Но этого-то и не могут понять умы, не видящие дальше своего носа: они утопают в море рассуждений.

Depuis que le Polythéisme est aboli par les loix, en sommes-nous plus honnêtes gens ? Julien, apostat, valoit-il moins que chrétient ? En étoit-il moins un grand homme, & le meilleur des princes ? Le christiannisme eût-il rendu Caton le censeur moins dur & moins féroce ? Caton d’Utiqne moins vertueux ? Cicéron moins excellent citoyen ? &c. Avons-nous, en un mot, plus de vertus que les païens ? Non, & ils n’avoient pas moins de religion que nous ; ils suivoient la leur, comme nous suivons la nôtre, c’est-à-dire fort mal, ou point du tout. La superstition étolt abandonnée au peuple & aux prêtres, croyants (pour la plupart) mercenaires ; tandis que les honnêtes gens, sentant bien que pour l’etre la religion leur étoit inutile, s’en moquoient. Croire un dieu, en croire plusieurs, regarder la nature comme la cause aveugle & inexplicable de tous les phénomenes ; ou seduit par l’ordre merveilleux qu’ils nous offrent, reconnoitre une intelligence suprême, plus incompréhensible encore que la nature ; croire que l’homme n’est ; qu’un animal comme un autre, seulement puis spirituel ; ou regarder l’ame comme une substance distincte du corps, & d’une essence immortelle : voilà le champ où les philosophes ont fait la guerre entr’eux, depuis qu’ils ont connu l’art de raisonner ; & cette guerre durera tant que cette reine des hommes, l’opinion, régnera sur la terre ; voilà le champ où chacun peut encore aujourd’hui se battre, & suivre, parmi tant d’étendards, celui qui rira le plus à sa fortune, ou à ses préjugés, sans qu’on ait rien à craindre de si frivoles & si vaines escarmouches. Mais c’est ce que ne peuvent comprendre ces esprits qui ne voient pas plus loin que leurs yeux : ils se noient dans cette mer de raisonnemens.

Подобно тому как молчание всех древних авторов доказывает новизну известной дурной болезни, так и молчание всех писателей о бедствиях, причинённых философией (если допустить, что она их причиняет или может причинить), говорит в пользу её кротости и невинности. Что касается распространения философии или, если угодно, её заразительности, которой так опасаются, то я не считаю её возможной. Всякий человек настолько прочно убеждён в истинности принципов, которые он впитал с детства и всосал с молоком матери, его самолюбию кажется настолько необходимым сохранение их в неприкосновенности, что, если бы я так же стремился к распространению своих взглядов, как в действительности я к этому равнодушен, я со всем красноречием Цицерона не смог бы никого убедить в том, что он заблуждается. Причина этого очень проста: то, что ясно и доказано для философа, темно, неясно или скорее ложно для не философа, в особенности для того, кто не предназначен стать им. <…> Народ не живёт вместе с философами, он не читает вовсе философских книг. Если случайно ему попадает в руки какая-нибудь из них, то он или не поймёт в ней ничего, или если что-нибудь поймёт, то не поверит ни одному слову. Без всяких церемоний принимая философов, как и поэтов, за сумасшедших, он одинаково считает их достойными жёлтого дома.

Comme le silence de tous les anciens auteurs prouve la nouveauté de certain mal immonde, celui de tous les écrivains sur les maux qu’auroit causés la philosophie (dans la supposition qu’elle en cause ou en peut causer), dépose en faveur de sa bénignité & de son innocence. Quant à la communication, ou si l’on veut, à la contagion que l’on craint, je ne la crois pas possilble. Chaque homme est si fortement convaincu de la vérité des principes dont on a imbu, & comme abreuvé son enfance ; son amour-propre se croit si intéressé à les soutenir, & à n’en point démordre, que, quand j’aurois la chose aussi sortement â cœur, qu’elle m’est indifférente, avec toute l’éloquence de Cicéron, je ne pourrois convaincre personne d’être dans l’erreur. La raison en est simple ; ce qui est clair & démontré pour un philosophe, est obscur, incertain, ou plutôt faux pour ceux qui ne le sont pas, principalement s’ils ne sont pas faits pour le devenir. <…> Le peuple ne vit point avec les philosophes, il ne lit point de livres philosophiqucs. Si par hasard il en tombe un entre ses mains, ou il n’y comprend rien : ou, si ! y conçoit quelque chose, il n’en croit pas un mot ; & traitant sans façon de sous les philosophes, comme les poètes, il les trouve également dignes des petites maisons.

… Сенеку нельзя заподозрить в том, что его сердце было столь же чисто и добродетельно, как его перо. Обладая в избытке пороками и богатствами, не смешно и не преступно ли выступать в защиту добродетели и бедности? <…> подобно тому как весёлый и непосредственный автор может писать о меланхолии и спокойствии, так и счастливый учёный может доказывать, что в общем человек далёк от того, чтобы быть счастливым. А если я осмелюсь упомянуть после стольких великих людей о себе, то, боже мой, чего только ни говорили и ни писали по моему адресу! Каких только криков ни испускали ханжи, врачи и даже больные, принимающие сторону лечащих их шарлатанов! Сколько было горьких жалоб со всех сторон! Найдётся ли редактор журнала, который бы отказал в «почётном» убежище моим клеветникам или, вернее, не был бы в их числе? Есть ли хоть один низкий газетный писака в Гёттингене и даже в Берлине, который не был бы готов растерзать меня на части? Найдётся ли набожный дом, в котором бы меня пощадили или, вернее, в котором не обошлись бы со мной как с вором? И кто? Люди, никогда не видевшие меня, возмущённые тем, что я думаю иначе, чем они, в особенности приведённые в отчаяние поворотом в моей судьбе, думающие, наконец, что моё сердце виновно в систематическом зуде моего ума. На какую только гнусность не способно самолюбие, оскорблённое в самых своих неосновательных предрассудках или в самом развратном своём поведении. Как сумел я, слабый тростник, пересаженный в эту колышущуюся воду, беспрестанно волнуемую различными ветрами, пустить столь прочные и прекрасные корни? Благодаря какому счастью, окружённый столь могущественными врагами, я устоял и возвысился вопреки им до трона короля, явное покровительство которого одно только смогло наконец рассеять, как зловредные испарения, это ужасное ожесточение? Позвольте мне сказать, что я нисколько не похож на все те портреты, которые распространяются, минуя меня, в обществе, и было бы неправильно судить обо мне по моим произведениям; впрочем, то, что есть самого невинного в наиболее невинных из этих произведений, менее невинно, чем я есть в действительности. Я не могу упрекнуть себя ни в дурном сердце, ни в дурных намерениях, и если мой ум заблуждается (он создан для этого), то моё более счастливое сердце не заблуждается вместе с ним.

… Sénèque, qu’on ne soupçonne pas d’avoir eu le cœur aussi pur & aussi vertueux que la plume ! Plein de vices & de richesles, n’ed-il pas ridicule & scélérat de plaider pour la vertu & la pauvreté ? <…> comme un auteur gai & vis peut écrire sur la mélancolie & la tranquillité, un savant heureux peut faire voir qu’en général l’homme est fort éloigné de l’être. Si j’ose me nommer après tant de grands hommes, que n’a-t-on pas dit, ô bon dieu ! & que n’en a-t-on pas écrit ! Quels cris n’ont pas pousses les dévots, les médecins & les malades même, dont chacun a épousé la querelle de son charlatan ? Quelles plaintes ameres de toutes parts ? Quel journaliste a resuse un glorieux asyle à mes calomniateurs, ou plutôt ne l’a pas été lui-même ? Quel vil gazetier de Gottingen, & même de Berlin, ne m’a pas déchiré à belles dents ? Dans ’quelle maison dévote ai-je été épargné, ou plutôt n’ai-je pas été traité comme un Cartouche ? par qui ? par des gens qui ne m’ont jamais vu ; par des gens irrités de me voir penser autrement qu’eux, sur-tout deséspérés de ma séconde fortune : par des gens enfin qui ont cru mon cœur coupable àcs démangeaisons systématiques de mon esprit. De quelle indignité n’est pas capable l’amour-propre blessé dans ses préjugés les plus mal-fondés, ou dans sa conduite la plus dépravée ! Foible roseau transplanté dans une eau si trouble, sans cesse agité par tous les vents contraires comment ai-je pu y prendre une si ferme & il belle racine ? Par quel bonheur entouré de si puissants ennemis, me suis-je soutenu, & même élevé malgré eux y jusqu au trône d’un roi, dont la seule proteclion déclarée pouvoit enfin dissiper, comme une vapeur maligne, un si cruel acharnement ? Osons le dire, je ne ressemble en, rien à tous ces portraits qui courent de moi par le monde, & on auroit même tort d’en juger par mes écrits ; certes ce qu’il y a de plus innocent dans ceux d’entr’eux qui le sont le plus, l’eil encore moins que moi. Je n’ai ni mauvais cœur, ni mauvaise intention à me reprocher : & si mon esprit s’est égaré, (il est fait pour cela) mon cœur plus heureux ne s’est point égaré avec lui.

… заблуждение <…> — это пища, общая умам всех времён и местностей, большая честь уметь просвещать и руководить этим глупым стадом смертных глупцов! <…> Если наилучшее лекарство опорочивается, когда его дают больному, находящемуся в совершенно безнадёжном состоянии, то и царственная философия проституируется, если о ней говорить с людьми, не посвящёнными в её тайны и имеющими ничего не видящие глаза и ничего не слышащие уши.

… l’erreur <…> nourriture générale des esprits, dans tous les temps & dans tous qs lieux, quoi de plus digne d’éclairer & de conduire ce vil troupeau d’imbécilles mortels ! <…> Si c’est, déshonorer un grand remède, que de le donner â un malade abrolument sans ressource, c’est proilitucr l’auguste science des choses, que de s’en entretenir avec ceux qui n’étant point initiés dans ses mysteres, ont des yeux sans voir, & des oreilles sans entendre.

То, что защищает слабого от сильного, не обязательно всегда бывает справедливым; следовательно, часто законы могут нуждаться в исправлении. Кто же будет их исправлять, реформировать, так сказать, взвешивать, если не философия? Только на весах мудрости и общества <…> должны быть взвешены законы. О последних, как и о всех человеческих делах, можно сказать, что справедливы и правомерны те из них, которые благоприятны обществу; несправедливы те, которые нарушают его интересы.

Ce qui protège le plus foible contre le plus fort, peut donc n’être point équitable ; & par conséquent les loix peuvent souvent avoir besoin d’être rectifiées. Or, qui les rectifiera, réformera, pesera, pour ainsi dire, si ce n'est la Philosophie ? Comment ? Où ? Si ce n'est dans la balance de la sagesse et de la société <…> les loix doivent par conséquent entrer. On peut dire d’elles, & de toutes les adions humaines, que celles-là seules sont justes, ou équitables, qui favorisent la société ; que celles-là seules sont injustes, qui blessent ses intérêts. Tel est encore une fois le seul moyen de juger sainement de leur mérite & de Jeur valeur.

	Огонь не больше расширяет тела, чем философия расширяет ум: благодаря этому свойству, какие бы системы она ни включала в себя, она всегда может приносить пользу.
	Le feu ne dilate pas plus hs corps, que la philosophie n’agrandit l'esprit : propriété par laquelle seule, quelques systêmes qu’on embrasse, elle peut toujours servir.

	… если я прав, если я доказал новую истину, отвергающую прежнее заблуждение, <…> я увеличил просвещение в обществе и распространил в нём свет знания, сообщая о своих исследованиях и осмеливаясь разглашать то, что всякий робкий или осторожный философ решается говорить только на ухо.
	… mais si j’ai raison, li j’ai prouvé uns vérité nouvelle, refuté une ancienne erreur, <…> j’aurai <…> augmenté les lumières publiques, & l’esprit répandu dans le monde, en communiquant mes recherches, & en osant afficher ce que tout philosophe timide ou prudent se dit à l’oreille.

Будучи рьяными приверженцами философии, не переставая от этого быть ещё более рьяными патриотами, предоставим проклятия черни; и подобно тому как несправедливое отлучение от церкви не мешает янсенистам делать то, что они считают своим долгом, так пусть и крики богословской ненависти и могущественное коварство разжигающих её предрассудков не помешают нам выполнить нашу обязанность и не уничтожат господствующего стремления к мудрости, характеризующего философа. Если вы спросите, в чём заключается эта обязанность, то я отвечу: не верить так, как верит дурак, который ещё в меньшей степени пользуется своим разумом, чем скряга своими деньгами, и тем более не притворяться верующим: лицемерие — комедия, недостойная человека; наконец, развивать науку, являющуюся ключом для всех остальных наук, науку, которая благодаря хорошему вкусу нашего века в настоящее время больше, чем когда-либо, в моде. Таков, философы, ваш долг; ваш же долг, государи, устранять все препятствия, отпугивающие робкие умы, устранять все бомбы теологии и метафизики, которые не так уж безвредны, если их бросает в бешенстве святой человек <…>. Поощрять философские труды благодеяниями и почестями и одновременно карать посвящающих им бессонные ночи, если случайно эти труды уводят их от проторенных путей и общепринятых мнений, равносильно отказу в причастии и погребении тем, кому вы платите за ваше увеселение в театрах. И то и другое в равной мере должно возмущать нас…

Sectateurs zélés de la philosophie, pour en être plus zélés patriotes, laissons donc crier le vulgaire des hommes, et semblables aux jansénistes qu'une excommunication injuste n'empêche pas de faire ce qu'ils croient leur devoir, que tous les cris de la haine théologique, que la puissante cabale des préjugés qui l'attisent, loin de nous empêcher de faire le nôtre, ne puissent jamais émousser ce goût dominant pour la sagesse, qui caracterise un philosophe. Ce devoir, si vous le demandez, c’est : de ne point croire en imbécile qui se sert moins de sa Raison, qu'un avare de son argent ; c'est encore moins de feindre de croire ; l’hypocrisie est une comédie indigne de l’homme :, enfin c’est de cuhiver une science, qui est la clef de toutes les autres, & qui, grâces au bon goût du siecle, est plus à la mode aujourd hui que jamais. Oui, philosophes, voilà votre devoir : le vôtre, princes, c’eit d’écaner tous les obstacles qui effraient les génies timides ; c’est d’écarter toutes ces bombes de la théologie et de la métaphysique, qui ne sont pas pleines de vent, quand c'est un saint homme en fureur qui les lance <…>. Encourager les travaux philosophiques par des biensaits & des honneurs, pour punir ceux qui y consacrent leurs veilles, quand par hazard ces travaux les éloignent des sentiers de la multitude & des opinions communes, c’est resuser la communion &la lepulture à ceux que vous payez pour vous amuser sur leurs thés très. L’un, il est vrai, ne devroit pas m’étonner plus que l’autre…

Тот, кто жертвует драгоценными дарами духа во имя политической добродетели, всегда пошлой и ограниченной, может с правом сказать о себе, что его ум не возвышается над тупым инстинктом, а его душа — над низменными интересами. <…> что касается меня — ученика природы и друга одной только истины, лишь призрак которой доставляет мне больше радости, чем все заблуждения, ведущие к успеху, меня, благородного философа, который предпочёл бы открыто погибнуть благодаря своему небольшому таланту, чем тайно спастись и даже разбогатеть благодаря своей осторожности, — то я не собираюсь отказываться от соблазнивших меня чар. Чем больше море усеяно подводными камнями и чем больше известно оно своими кораблекрушениями, тем больше я буду считать, что прекрасно искать бессмертия посреди стольких опасностей. Да, я решаюсь открыто говорить то, что думаю <…>. Философ должен писать с благородной смелостью, или же ему придётся пресмыкаться подобно тем, которые не являются философами. <…> вы опасаетесь участи того молодого знаменитого учёного, для которого было достаточно одного Слепца, чтобы просветить Вселенную и отправиться самому в Венсенн, или <…> Туссена <…> — в Бастилию. <…> Вам следует открыто высказать свои мысли, но самим скрываться. Вы должны иметь в виду только потомство, и пусть никакие другие соображения не вытесняют его из вашего поля зрения. Пишите так, как будто вы были бы одни во Вселенной или как будто вам нечего было бы опасаться зависти и предрассудков людей; в противном случае вы не достигнете своей цели.

Qui sacrifie les dons précieux du génie à une vertu politique, triviale & bornée comme elles le sont toutes, peut bien dire qu’il a reçu son esprit en stupide instinct, & son ame en sordide intérêt. <…> pour moi, disciple de la nature, ami de la seule vérité, dont le seul, fantôme me fait plus de plaisir, que toutes les erreurs qui mènent à la fortune : moi qui ai mieux aimé me perdre au grand jour par mon peu de génie, que de me fauver, & même de m’enrichir dans l’obscurité par la prudence ; philosophe généreux, je ne resuserai point mon hommage aux charmes qui m’ont seduit. Plus la mer est couverte d’écucils & fameuse en naufrages, plus je penserai qu’il est beau d’y chercher l'immortalité au travers de tant de périls : oui, j’oscrai dire librement ce que je pense <…>. II faut qu’un philosophe écrive avec une noble hardiesse, ou qu’il s’attende à ramper comme ceux qui ne le sont pas. <…> vous craignez le sort de ce jeune & célèbre savant, à qui un aveugle a sussi peur éclairer l’univers, & conduire son aucenr à Vincennes : ou de <…> Toussaint <…> la Bastille. <…> Pensez tout haut, mais cachez vous. Que la postérité soit votre seul point de vue ; qu’il ne soit jamais croise par aucun autre. Ecrivez, comme si vous étiez leuls dans l’univers, ou comme il vous n’aviez rien à craindre de la jalouiie & des préjugés des hommes, ou vous manquerez le but.

Перевод

В. Левицкий (1925) под ред. В. М. Богуславского