Путешествие с Гулливером

«Путешествие с Гулливером (1699-1970)» — монография Владимира Муравьёва о романе Джонатана Свифта «Путешествия Гулливера», впервые изданная в 1972 году.

Цитаты

Часть вторая. Отдалённые страны света

Хотя Робинзон и проливал на Пятницу свет христианской цивилизации, но делал он это не как миссионер и не как завоеватель, а как хозяин: надо думать, что ему по доброте душевной просто хотелось видеть своего туземного слугу умытым, одетым, причёсанным и благонравным. — глава первая

Искушённый читатель мог распознать [во второй] части гулливеровских записок некоторые сюжетные вехи знаменитого воображаемого путешествия Сирано де Бержерака «Комическая история Луны». <…> Сходство небольшое, но почти вызывающее: памятные читателю фантастические небылицы нашли своё место в «правдивой повести» Гулливера и не нарушают её натуралистического правдоподобия. <…> Гулливер смешон только тогда, когда он пытается гордиться, хорохориться или «кипеть от негодования». <…> Перед нами даже не преображённая, а лишь парадоксально представленная обыденность, не особая жизнь, а наше существование, рассмотренное с точки зрения иной размерной нормы. <…> Разница между Свифтом и фантастами старого и нового времени довольно существенна: в одном случае перед нами фантастические миры, кое в чём похожие на действительный; в другом (свифтовском) — действительность, кажущаяся фантастическим миром. — глава третья

Всякому путешественнику надлежало расписаться в своей любознательности, небесполезной для науки. Поэтому из вояжей действительных и воображаемых доставлялись не только вороха страноведческих сведений, но и почерпнутые у туземцев мысли о составе вещества, законах физики, обитаемости планет и пр. Публика желала читать не о каких-нибудь чудесах, а о невиданных успехах прикладных наук в тридевятых царствах и тридесятых государствах. — глава четвёртая

… пассажи Гулливера [в 4-й части], позднее объявленные «мизантропическими» и «оскорбляющими человеческое достоинство», в свифтовские времена звучали иначе. Они скорее вызывали в памяти Ветхий завет, в котором такого рода «мизантропии» сколько угодно <…>. Тем сильнее становилось ощущение проповеди. — глава пятая

Книгу Свифта переводили, переиздавали, пересказывали, очищали, сокращали, надставляли, порицали, возносили, толковали, расчленяли и исследовали. Кроме того, её читали — часто вовсе не те самые лица, что бились над ней, но факт тот, что читали беспрерывно почти двести пятьдесят лет, и непременно кто-нибудь держит её в руках сию минуту. Книга была и осталась интересной и, как всякая интересная книга, неразгаданной и неисчерпанной, скажем смелее — неисчерпаемой, хотя почти каждый новый её объяснитель претендовал на последнее слово. <…> «Путешествия Гулливера» — один из замечательных пробных камней морали и интеллекта (не говоря уже о чувстве юмора); во взаимодействии с этой великой книгой то и другое вырисовывается необычайно отчётливо. Иные выкладки по поводу «Путешествий» мало помогают читать и понимать Свифта, зато как нельзя лучше обнаруживают строй мыслей и оценок целой эпохи. <…> Эпоха за эпохой находили в ней своё отражение И каждый читатель, как бы он ни реагировал на эту книгу, реагировал на своё собственное подобие, комментировал себя самого. — там же

Глава вторая, в которой жизнь подтверждает правдивость мемуаров Человека-Горы

Если же пробраться сквозь двойной частокол «научной» добросовестности повествования и простодушия рассказчика, то свифтовский смех, может быть, не покажется ни слишком жестоким, ни чересчур мизантропическим. Он ведь не казался таким ни Попу, ни Арбетноту, ни Гэю. Но легионы «бесстрашных умников» (выражение Свифта из «Сказки бочки») XVIII и последующих веков не имели нужды вчитываться в текст. Они, во-первых, знали, что им должна литература, а во-вторых, чего им недодал данный автор. Бывали оценщики милостивые, чаще негодующие. <…> Но ни те ни другие вместе со Свифтом не смеялись: для этого требуется слишком много смирения и здравого смысла.

Он сам честно, без героики и преувеличений, описывает, как был пленён пигмеями. Любой читатель может подставить себя на его место; любой поймёт, что вёл бы себя на его месте точно также. <…> близость Гулливера к среднему читателю, обыкновенному человеку, сохраняется во всех его самых невероятных и фантастических приключениях. Тем самым приключенческий жанр, обычно требующий героя особого рода — будь то отчаянный плут, благородный рыцарь, прекрасный любовник и т. д., — здесь как бы придвинут к читателю. Тот имеет возможность соучаствовать в похождениях Гулливера, не воображая себя при этом ловкачом, красавцем или храбрецом. В этом смысле «Путешествия Гулливера» — приключенческое чтение для взрослых (детям, напротив, как раз и нужно себя кем-нибудь воображать); приспособление его для детей идёт путём героизации Гулливера и не оставляет камня на камне от свифтовского текста.

Дефо предлагает читателю удобный, «лунный» набор нравоучительных иносказаний и намёков. <…> лунный «мир Консолидатора» рассыпается на иносказательные намёки от первого прикосновения.

Лиллипутия иносказательна не более, а гораздо менее, чем необитаемый остров в «Робинзоне Крузо». <…> повесть Робинзона по характеру напоминает житие <…>; капитан Гулливер, напротив, пишет мемуары. <…> Изощрённый читатель, пренебрегая гулливеровской повестью, распознает намёки с полуслова и требует «ключа» к «Путешествиям», где было бы, наконец, разъяснено, что Гулливер — это Болинброк, лиллипутский император — Георг I, казначей Флимнап — премьер Роберт Уолпол, тупоконечники — католики и т. д. Таких ключей сгоряча было опубликовано несколько; ныне все они прочно забыты. Если бы соль мемуаров о Лиллипутии была в этих и тому подобных намеках, то записки капитана Гулливера давно бы растворились во мгле веков, заодно с описаниями многих действительных и воображаемых путешествий. Читатели новейшего склада, желая наскоро вышелушить «суть свифтовского сатирического осмысления и изображения», быстро разбивали текст на отдельные обличения и составляли к ним свои подписи, вроде того, что жизнь при императорском дворе пронизана несправедливостью. Она, конечно, пронизана, но для того ли написаны «Путешествия Гулливера», чтобы делать из них столь пресную вытяжку? <…> Царство лиллипутов — не только сказочное, но ещё и кукольное; Гулливер по большей части и описывает свои игры и забавы в ожившем кукольном мире, разумеется, описывает в самых серьёзных выражениях. <…> Наивный читатель есть читатель-соучастник, и читатели разного возраста по мере своей наивности соучаствуют в играх Гулливера с лиллипутами. Для ребёнка суть этой игры — преображение кукольного в настоящее; для взрослого — преображение настоящего в кукольное. (Примерно так же различаются детские и взрослые спектакли.) <…> Автор «Путешествий Гулливера» явно надругался над строгим и полезным просветительным жанром, сделав его средством сообщения заведомых небылиц, мораль которых непонятна. Стало быть, автор попросту выдумывает: хотя россказни капитана Гулливера, по видимости, правдивее самой правды, но всё же эти россказни не имеют ничего общего с действительностью. (Видимость правды до сих пор вменяется автору в заслугу — Свифта не шутя хвалят за умелую имитацию презираемых им образцов жанра.) В конце концов приходится рассудить так, что декан Свифт над чем-то смеётся, но не указывает пальцем, над чем именно, а тем временем обнаруживается, что читатель вместе с капитаном Гулливером играет в куклы и сам себя передразнивает. В этой игре всё становится смехотворным, но Гулливер принимает её совершенно всерьёз <…>. Гулливеру мысль о ничтожности человеческого и даже лиллипутского величия в голову не приходит; но даже сверхнаивный читатель если не понимает, то чувствует, что Гулливер — придворный мемуарист, Гулливер — «нардак», Гулливер — Куинбус Флестрин всё время имеет несколько дурацкий вид. Вот он на вершине славы и во всем блеске своего здешнего могущества волочит неприятельский флот с криком «Да здравствует могущественнейший император Лиллипутии!» Аналогичный вопль через много лет издавал бравый солдат Швейк и на этом основании был признан идиотом. Разница та, что у Швейка идиотизм показной, а у Гулливера — неподдельный. Словом, выходит так, что существование лиллипутов — издевка над общественной жизнью человечества, в том числе и читателя; а поведение и слог Гулливера — издёвка над средним европейцем, т. е. опять же над читателем. Серьёзность и обстоятельность повести усугубляют издевку; читатель вместе с капитаном Гулливером высек сам себя и не заметил этого. <…> Гулливер разглядывает себя глазами лиллипутов и сам себе кажется чудом.

Часть третья. На отмелях века разума

[Почти] все не возражают [Свифту], а обвиняют, и обвинения [их] стандартные. Обвинители разве что чуть понижают или повышают тон, иногда подыскивают вдобавок более или менее сокрушительные эпитеты. Не зря Джозеф Уортон, автор первой монографии о жизни и творчестве Попа, заметил: «В будущем столетии Гулливер станет так же темен, как Гаргантюа». Поскольку Уортон имел в виду, что сатирические намеки Свифта устареют и «Путешествия Гулливера» станут поэтому неактуальны, постольку он был не прав. Но они и в самом деле стали для многих раздражающе, почти болезненно непонятны, а по новым стандартам даже неприемлемы или просто не нужны. Эти новые стандарты могли называться «правилами вкуса и морали», «законами изящного» или «потребностями науки и просвещения». Слова надёргивались к случаю из самых захватанных, «парольных» выражений эпохи. Дело не в словах, а в том, что литература была сочтена предметом читательского обихода и объявлена беллетристикой. Беллетристике же надлежало развлекать поучая и поучать развлекая <…>. Словом, писатель обслуживает читателя хорошо пережеванными философскими идеями и разумно обоснованными правилами морали, на худой конец хотя бы забавляет соблазнительными картинками. С такой потребительской точки зрения никак невозможно признать за литературой характер независимого исследования истины приемами словесного искусства, да ещё — в случае со Свифтом — сатирическими приемами. Такого, как было всем известно, попросту не бывает: и Свифта поминутно призывали из гроба к ответу за иронию, двусмысленность, непристойность (грубую, а не соблазнительную) и неуважительность; более же всего за то, что он почему-то не считается с общепринятыми мнениями новой эпохи. Не пересматривать же мнения из-за сумасшедшего ирландского декана! Да и чего ради? Мнения верны, потому что общеприняты. Стало быть, Свифт недопонял, если не хуже. Либо его «Путешествия» неудачны, либо злонамеренны. Между этими приговорами надолго расположилась типичная просветительская критика Свифта. — глава первая, в которой соотечественники капитана Гулливера начинают обижаться на доктора Свифта

Примерно половина свифтовского текста оставлена Пьером Франсуа Гюйо-Дефонтеном без внимания — как такового не заслуживающая — и заменена (для сохранения объёма книги) [его] уместными и душеполезными тирадами. Остальное переписано так, что от <…> оригинала не осталось [почти] ничего <…>. Однако же именно дефонтеновский «Гулливер» составил репутацию Свифта во Франции на полтора с лишним века — репутацию затейливого моралиста. <…> На всём протяжении столетия не смолкали восторги перед благонравием священнослужителя из далёкой Ирландии. Критики сыпали цитатами, как на грех выбирая исключительно вставные пассажи Дефонтена, не имеющие даже самого отдалённого касательства к оригиналу. <…> Обычное чутьё не подводит французских критиков <…>. Так стоит ли укорять Дефонтена, что он помог французам спокойно читать Свифта так, как им того хотелось? <…> в книге имелось что-то помимо дефонтеновских красот стиля. Это было блюдо как раз на французский вкус: пресная жвачка пошлых нравоучений, приправленная острым и ядовитым свифтовским вымыслом, разбавленным, но не утратившим действия. Убийственное большей частью было сделано забавным: французам представили не самое свифтовскую сатиру, а лишь её чучело, но чучело предиковинное. С таким чучелом можно было забавляться до упаду. — глава третья, в которой торжествует острый галльский смысл

«Путешествия Гулливера» постигла участь многих знаменитых книг, из которых все кое-что припоминают и никто не помнит ничего толком. — там же

Самым упорным и трудолюбивым знатоком Свифта оказался дьякон из Цюриха Иоганн Генрих Вазер. Он-то и перевёл с английского и снабдил комментариями восемь томов цюрихского собрания сочинений Свифта, опубликованных в 1756 — 1766 гг. <…> Любопытно, что восьмитомник Вазера, может быть, именно благодаря своей основательности скорее отодвинул Свифта в ряд литературных достопримечательностей, чем привлёк к нему читателей и подражателей. «Немецкие Свифты» постепенно исчезают со сцены; имя Свифта становится клеймом литературного качества («одно имя комического Свифта уже заставляет ожидать чего-нибудь забавного» — на ходу роняет рецензент), но читают его в Германии всё меньше и всё невнимательнее. <…> Вообще титаны немецкого Просвещения были наслышаны о Свифте, но не имели поводов о нём вспоминать или перечитывать его. Они культивировали преклонение перед человеком, и жестокие остережения декана были явно не ко двору. Свифта вспоминали и перечитывали больше на окраине немецкой культуры, особенно в Швейцарии. — глава четвёртая, в которой преобладает сумрачный германский гений

Глава вторая, в которой английская серьёзность успешно борется с английским юмором

Щепетильным английским критикам XVIII в. до того мозолили глаза голые и грязные йэху, что они, как сговорясь, махнули рукой на остальные три путешествия. <…> «Путешествия» напитаны иронией с первой до последней строчки; иногда она вздымается фонтаном, чаще бьёт ключом. Это всевластие насмешки, и читатель начинает смеяться над всем на свете в тот самый момент, как берет книгу в руки. Если он к этому не готов — тем хуже для него, потому что укрыться от осмеяния в книге негде. Самые её прямолинейно-обличительные пассажи — не без подвоха, сам её рассказчик — истое посмешище. Проявлять «жестокое негодование» за чужой счёт не позволено никому, ни читателю, ни Гулливеру. Критики и толкователи пополняют смеховой арсенал книги, причем сочувствующий критик смешон так же, как негодующий. В этом весь секрет, а вернее сказать — полное отсутствие «секрета» книги (учтем при этом, что её «расшифровывали», пытаясь отыскать для себя скрытую позицию неуязвимого насмешника, раз за разом и век за веком). Стоит только не выкручиваться, а признать себя достойным осмеяния — и целебное действие свифтовской сатиры, то язвительной и жестокой, то походящей на простую шутливость, не замедлит сказаться. Нам просто надлежит вместе со Свифтом, Рабле, Эразмом, Мором смеяться над собой — и становиться от этого смеха трезвее, мудрее и добрее. Это, разумеется, не содержание книги, но необходимое условие её содержательного прочтения.

Любопытно, что самые рьяные поклонники Стерна <…> совершенно не различали свифтовского подтекста в его творчестве. А между тем «Тристрам Шенди» и «Путешествия Гулливера» состоят в прямом родстве: книга Стерна — очередной опыт универсальной пародии, комического действа. <…> И всё же этот английский пастор понял, подхватил и смягчил смех ирландского декана, а один такой продолжатель стоит многих поклонников.

Однако в конечном счёте английский XVIII в. обошёлся с наследием непокладистого декана не так уж и худо. Опубликованы — на хорошем текстологическом уровне тех времён — несколько собраний сочинений <…>. Наконец, после довольно бессвязной перепалки насчёт личности и поведения Свифта он удостоился вполне серьёзного критического этюда в работе доктора Сэмюэля Джонсона «Жизни наиболее выдающихся английских поэтов» (1781). <…> Доктор Джонсон был учёный литератор до мозга костей. Он чувствовал себя приставленным к английской словесности, ответственным за неё, и Свифт с его «безделками», масками и непроницаемой ясностью казался доктору Джонсону каким-то брезгливым и небрежничающим дилетантом. В отличие от мелких просветителей, он не протестовал от лица читателей, а мстил от лица литературы за свифтовскую иронию, неуместную в серьёзных делах. Эту иронию он даже не признал за таковую, а объявил просто «недоработкой», самозащитой высокомерничающего декана от требований литературы. <…> И всё же Джонсон судит о Свифте законченно, последовательно и по-своему добросовестно: это не ругань, а суждения. Особой проницательности в них нет; означают же они, что Свифт и свифтовская ирония становятся всё более чужды и непонятны новому времени (кстати, Стерна Сэмюэль Джонсон тоже не жаловал)…

… все шутки Свифта [были] всерьёз. <…> Он имитировал типовую логику людей нового времени, стиль их мысли и речи, механическую незыблемость их убеждений. <…> Рано или поздно это должны были принять всерьёз: уже многие современники Свифта шарахались от его шутливости, а позднейшие просветители такого юмора не понимали и понимать не желали. <…> Буквально каждый тезис «Исследования касательно политической справедливости» подсказан четвёртым путешествием Гулливера и вдохновлён верой в неизбежное торжество разума и добродетели. <…> Влияние Годвина на позднейших радикальных и утопических мыслителей трудно переоценить. Его наивность была преодолена, и его схема будущего использована в научных социально-экономических построениях. И под покровом более современной мысли часто можно различить годвиновскую основу…

Часть четвёртая. Мёртвая зыбь

Глава первая, в которой Лемюэля Гулливера объявляют людоедом и назначают другом детей

Избавляться от книги было неудобно и невыгодно: легче было изгладить в ней следы авторства декана Свифта. К началу XIX в. общим местом стало утверждение, что это авторство книгу не украшает. Само остроумие Свифта в новую эпоху стало цениться невысоко. Оно было чересчур всеобъемлющим; а европейцы, после французской революции и наполеоновских войн, были склонны относиться к себе серьёзно и даже с некоторым восхищением.

Трудно найти что-нибудь более чуждое Свифту, чем благочестивый буржуазный гуманизм в религиозном ореоле. <…> Это противоположность реалиста и утописта. Выдуманный Робинзон Крузо благополучно претерпевает выдуманные приключения на выдуманном острове. Капитану Гулливеру открывается действительность: прошлое, настоящее и будущее европейской буржуазной цивилизации во всём объёме.

… лучшей книгой Свифта <…> обычно признавали ««Сказку бочки» — главным образом по слухам или из снобизма, а также оттого, что она казалась достаточно неактуальной и вполне пригодной на роль литературного монумента.

Кольридж хоть и тщетно силится приткнуть куда-нибудь Свифта, но не клевещет на него и не перевирает его произведения. Он ещё различает и охватывает взглядом личность и творчество декада, но как бы из-за стеклянной стены, не понимая смысла и значения того, что видит.

… хотя и в ту пору, и позже Свифт часто имел в Англии опознавательный эпитет «знаменитый» и — реже — «великий», но какой-нибудь любопытный чужестранец ни у кого бы не разузнал, чем это так уж особенно «знаменит» или даже «велик» пресловутый доктор Свифт. <…> И младенцу ясно, что репутация «знаменитого доктора» — попросту дутая, и рано или поздно сойдёт на нет.

«Путешествия Гулливера» получили отдельную упаковку; издателям и редакторам предоставлялось привести их в удобочитаемый вид. Теперь можно было приняться за Свифта как такового, отодвинуть его ещё подальше в историю и лишить демонического ореола.

Не будет преувеличением сказать, что к середине XIX в. действительный Свифт почти совсем пропал из виду его соотечественников. Монотонно повторялись одни и те же заклинания, механически выносились одни и те же оценки, и в этой колее даже как-то скучно стало думать о Свифте.

В мае 1851 г. была прочитана первая из блистательных лекций Теккерея «об английских юмористах XVIII в.» В ней-то и возник тот облик Свифта, который с тех пор окаменел в сознании большинства английских — и не только английских — читателей. В лекции нет пафоса независимого исследования; Теккерей спокойно берёт на веру массу сомнительных фактов и их ещё более сомнительных интерпретаций. Но с точки зрения действенности это не слабость, а сила теккереевской лекции: она кажется венцом предыдущих изысканий. С талантом первоклассного романиста Теккерей драматически скомбинировал и сбалансировал приевшиеся факты и оценки. Получился впечатляющий образ страстного и желчного честолюбца, тщеславного мучителя женщин и детоненавистника, неутолимого эгоиста. Головным убором этому сооружению служит терновый венец гениальности.

Не будь написаны несколько страниц Хэзлитта о Свифте, можно было бы сказать, что Англия XIX в. была способна в лучшем случае изучать жизнь и творчество своего великого писателя, читать же и понимать его книги вконец разучилась.

Глава вторая и предпоследняя, содержание которой не представит новости для читателя

Вторичная перегонка свифтовского текста изменила его уже почти до неузнаваемости, а ведь предстояли ещё дальнейшие переработки, переделки и украшения на французский лад. Отправиться заново от английского оригинала никому и в голову не пришло: и «Гулливер для детей» (1843 и т.д.), и «Маленький Гулливер» (1869), и «Гулливер для юношества» (1876), и «Гулливер для малюток» (1892) — всё это были дальнейшие трансформации текста Дефонтена, равно как и многие другие иллюстрированные (обычно плохо) издания для семейного чтения. Отсюда, вероятно, и проистекло чрезвычайно смутное и общераспространенное французское представление об этой книге Свифта — столь смутное, что назови кто-нибудь её автора английским братом Гримм, во Франции было бы почти некому удивляться. <…> Любопытно, что средний возраст французских читателей «Путешествий Гулливера» всё понижался и понижался, а конце концов они, соответственно препарированные, стали чем-то вроде букваря для самых маленьких. Впрочем, многие маленькие и большие парижане не только читали о Гулливере, но и видели его на сцене: в первый раз — в 1813 г., когда на сцене цирка «Олимпик» труппа Франкони представила «весёлую и роскошную пантомиму в трех актах с танцами и музыкой» — «Гулливер, или Мания путешествий». Попробуем разделить восторги зрителей. Домочадцы англичанина Гулливера в тревоге: главу семьи донимает злой дух под видом попугая, который днём и ночью пронзительно кричит: «Гулливер, Гулливер, вояж, вояж». Под действием этих страшных слов Гулливер, как зачарованный, садится на корабль и плывёт куда глаза глядят. Семья рыдает; но к ним на облачном фаэтоне спускается добрая фея и обещает вернуть беднягу из опасных странствий невредимым и расколдованным. Тем временем Гулливер со своим верным дикарем Пятницей, которого по-французски зовут Сапабор, попадает в скалистую местность, где из ужасного леса выходят лиллипутскпе армии и начинают сражаться с путешественниками. <…> Напасти следуют за напастями: появляются великаны, «грот мудрецов», полуодетые и соблазнительные амазонки, имеющие виды на Гулливера, наконец, злополучные странники попадают в лапы «ягу», людей с лошадиными головами. Гулливера с Сапабором, наполовину зажаренных, выручает и переправляет по воздуху домой вышеупомянутая добрая фея; все, включая лиллипутов, амазонок, «ягу» и даже посрамлённого злого духа, пляшут и распевают куплеты.

Этюду Тэна <о Свифте> нельзя отказать в некоторой живости, но глубоким или оригинальным назвать его трудно. Тэн попросту пересказал на французский лад упоминавшуюся теккереевскую лекцию (незадолго до того опубликованную). Впрочем, некоторые живописные факты были почерпнуты, видимо, из скоттовской биографии Свифта [1814 года]. Между подходом Теккерея и Тэна есть, однако, существенная разница: первый относится к сочинениям Свифта с нескрываемым восхищением, второй выражает по их поводу нечто вроде брезгливого соболезнования. С одной стороны, оговорено, что «по оригинальности и силе своего творчества Свифт представляется равным Байрону, Мильтону и Шекспиру». Но когда доходит до дела, Тэн никак не может обнаружить в его творчестве ничего великого: это всего лишь ряд желчных выходок эгоиста и честолюбца. Человечество явно обошлось бы и без них; впрочем, если на то пошло, то они местами даже забавны <…>. Резолюция Тэна сохраняла силу многие десятилетия: её лишь обвешивали гирляндами критического красноречия.

Надолго установился своеобразный стандарт безответственности в суждениях о Свифте и в изданиях его произведений: стандарт отнюдь не только французский, а западноевропейский.

Можно смело сказать, что как великое произведение литературы «Путешествия Гулливера» для английского читателя не существуют. Всем более или менее известно, что книга Свифта есть детское приключенческое чтение; прочее в ней — от лукавого. <…> О «сатире» упоминается больше для порядка; острия этой «сатиры», её всепроникающего характера обычно не чувствуют. Там же, где это острие торчит слишком явственно, его осторожно обходят и показывают на него пальцем: вот она, легко объяснимая психологически, мизантропия Свифта! Любопытно, что когда о «Путешествиях Гулливера» бросают походя какую-нибудь «общеизвестную истину», она, как правило, оказывается сто раз опровергнутой пошлостью <…>. Всё это, конечно, не совсем так: о Свифте вообще и о «Путешествиях Гулливера» в частности беспрерывно пишутся статьи и книги, и количество до некоторой степени переходит в качество. Однако даже среди узких специалистов царит по отношению к Свифту такой неимоверный разброд, что мы куда чаще встретим полемику об изучении четвёртой части «Путешествий», чем собственно их изучение. Последнего слова до сих пор не сказано — вероятно, и не может быть сказано. Ясно только, что однозначное решение здесь неуместно, что перед нами многоплановое ироническое построение.

Англоязычная критика XX в. занимается Свифтом очень много и очень специально. <…> в то время, например, как между пятью-шестью специалистами идёт замысловатый спор о степени влияния на Свифта эмпириков, Гоббса или Беркли, уровнем ниже о еём может быть сказана любая избитая пошлость <…>. Бесспорным достижением критики надо считать то, что она всё ближе присматривается к разносторонней иронии Свифта и всё основательнее подкрепляет вечно новую мысль, что в его лице мы имеем дело с великим писателем, т. е. с писателем, который ни при каких условиях не потеряет своей актуальности.

Часть пятая. Российское пристанище

В начале 70-х гг. XVIII в. российская просвещённая самодержица Екатерина II чувствовала себя ещё надёжно и уютно, вовсю переписывалась с французскими энциклопедистами и поощряла домашние просветительские начинания. Она вводила в моду сатиру, разумеется, в пределах дозволенного, но покамест эти пределы всемилостивейше не указывались. <…> Мудрёно ли, что эта сатирическая волна выносит на поверхность имя и произведения Свифта? В 1772 г. <…> текст был переведён с толком и пониманием: в труде «Коллегии иностранных дел переводчика» мы редко найдём ошибки, выверты, неуклюжие или корявые фразы. Сказалось, конечно, что Каржавин трудился над Дефонтеном, а не над Свифтом, т. е. над книгой перекроенной и слогом переиначенным порой до неузнаваемости. Но любопытно заметить, что лощеный слог Дефонтена в русской передаче становится грубее и наивнее, детали описаний выглядят рельефнее и отчётливее, и «вещественное остроумие» Свифта, хоть и в сильно сглаженном виде, но может дойти до русского читателя более, нежели до французского. <…> Словом, русскому читателю повезло: он имел возможность с самого начала усвоить «Путешествия Гулливера» не как нравоучительный трактат или мизантропические излияния, а как пародийно-комическую повесть. Разумеется, передача через Дефонтена сильно портила дело; но учтем и то, что перевод с английского на русский был бы в XVIII в. почти уникальным явлением и, надо полагать, произвели бы его с устрашающей малограмотностью; так что нет худа без добра.

… Белинский помнил и чтил Свифта и при случае упоминал (правда, очень бегло) о его «значении во всемирной истории литературы». Белинский был невероятно начитан; кроме того, <…> ещё в 1833 г. ему довелось переводить для журнала «Молва» французский эссей «Некоторые черты из жизни доктора Свифта». Видимо, с той поры он и возымел к нему пиетет. Во второй статье цикла «Сочинения Александра Пушкина» встречаем фразу: «философские повести Вольтера и юмористические рассказы Свифта и Стерна — вот истинный роман XVIII в.». <…> Свифта в это время никто рядом со Стерном не ставил, а тема «Свифт, Стерн и проза XVIII в.» всерьёз возникает лишь в литературоведении XX в. К сожалению, у Белинского она не развёрнута <…>. Если бы Белинский, при его влиянии на русское литературное и общественное мнение, посвятил Свифту хотя бы один абзац, это стало бы отправным пунктом российского свифтоведения.

Текст под ред. А. Франковского, видимо, нуждается в более радикальной переработке. Хотя фразы и периоды Свифта переданы с поразительной добросовестностью, однако сказывается разница языков; буквальная передача текста может приводить к тяжеловесности и усложнению. Кроме того, слог слишком нейтрализован, обесцвечен. свифтовский оттенок пародии, стилизации (которая, кстати, помогает разграничить автора и повествователя) утрачен. Трудноуловим свифтовский юмор: проза как бы становится плоской, служит лишь средством подачи информации, в то время как у Свифта это лишь одна сторона дела.

… пересказ Н. Заболоцкого «Гулливер у великанов» (1937) — это поразительная и в своём роде гениальная работа. Заболоцкий сохранил первое лицо рассказчика и сумел упростить язык в нужном направлении, не внося в него элементов чуждого подлиннику стиля (этим грешили все дореволюционные переработки, колебавшиеся между ползучим переводом и сюсюканьем). У Заболоцкого ребёнок не просто слушает сказку о Гулливере, а играет вместе с ним, на его месте — т. е. проделывает то самое, что и взрослый читатель — на своём уровне и в своих масштабах. Происходит настоящее чудо — не «Гулливер для детей», а Гулливер-ребёнок.

… книга М. Левидова «Путешествие в некоторые отдалённые страны мысли и чувства Джонатана Свифта…» (1939) — произведение остро публицистическое по мысли и стилю, что ничуть не умаляет его научного достоинства. Его можно назвать беллетризированной биографией Свифта, попыткой оживить в сознании советского читателя целостный образ великого сатирика. Эту книгу <…> можно рекомендовать читателю как лучшее введение в творчество Свифта (некоторые полемические излишества и неточности дела не меняют). Особенно она помогает прочесть и оценить «Путешествия Гулливера» как средоточие свифтовской сатиры.