Сказка бочки

«Сказка бочки. Написана для всеобщего усовершенствования человечества» (англ. A Tale of a Tub. Written for the Universal Improvement of Mankind) — аллегорическая повесть-памфлет Джонатана Свифта 1704 года на христианство и Спор о древних и новых. В качестве предисловия была впервые напечатана «Битва книг» 1698 года.

Цитаты

	Труды того же автора, большая часть которых упоминается в настоящем сочинении; они будут изданы в самом непродолжительном времени. <…> Лекции о рассечении человеческой природы. <…> Всеобщая история ушей. Скромная защита поведения черни во все времена.
	Treatifes writ by the fame Author, moft of them mentioned in the following Discourfes; which will be fpeedily publifhed. <…> Lectures upon the Diffection of Human Nature. <…> A general Hiftory of Ears. A modeft Defence of the Proceedings of the Rabble in all Ages.

	Было бы слишком долго перечислять различные способы тирании и разрушения, какие позволил себе применить ваш воспитатель <…> к писаниям нашего времени так велика, что из нескольких их тысяч, ежегодно производимых нашим славным городом, ни об одном не бывает слышно по прошествии нескольких месяцев. Несчастные дети! Многие варварски истребляются прежде, чем научатся просить пощады на родном языке. Иных он душит в колыбели, других запугивает до конвульсий, от которых они скоропостижно умирают; с иных сдирает кожу живьём, других разрывает на куски. Великое множество приносится в жертву Молоху, а прочие, отравленные его дыханием, чахнут от истощения сил.
	It were endless to recount the several methods of tyranny and destruction which your governor is pleased to practise <…> to the writings of our age, that, of several thousands produced yearly from this renowned city, before the next revolution of the sun there is not one to be heard of. Unhappy infants! many of them barbarously destroyed before they have so much as learnt their mother-tongue to beg for pity. Some he stifles in their cradles, others he frights into convulsions, whereof they suddenly die, some he flays alive, others he tears limb from limb, great numbers are offered to Moloch, and the rest, tainted by his breath, die of a languishing consumption.
	— Посвятительное послание его королевскому высочеству принцу Потомству (The Epistle Dedicatory to his Royal Highness Posterity)

Предисловие

Умников в нынешний век так много и так они проницательны, что сановники церкви и государства начинают, по-видимому, сильно опасаться, как бы эти господа не вздумали, в периоды долгого мира, выискивать на досуге слабые стороны религии и управления. Чтоб это предотвратить, в последнее время с большим усердием стали выдвигаться проекты отвлечения сил и рвения наших грозных исследователей от разбора и обсуждения столь щекотливых вопросов. <…> у моряков существует обычай, когда они встречают кита, бросать ему для забавы пустую бочку и тем отвлекать от нападения на корабль. Притча эта немедленно подверглась истолкованию: кит был объявлен «Левиафаном» Гоббса, забавляющимся швырянием всех систем религии и государственного строя, великое множество которых подточены, иссушены, шумны, пустопорожни, топорны и крайне неустойчивы. Таков Левиафан, от которого бесстрашные умники нашего века, как говорят, заимствуют своё оружие. Корабль в опасности понять легко, ибо издавна он служит символом государства. Но разгадать смысл бочки оказалось делом трудным; после долгого обсуждения и прений было решено сохранить буквальное значение, и собрание постановило: дабы помешать оным левиафанам швыряться и забавляться государством (которое и само по себе очень склонно к качанию), их следует отвлечь от той игры «Сказкой бочки». И так как мои дарования сочтены были весьма подходящими для этой цели, то я удостоен заказом на сочинение названной сказки.

The wits of the present age being so very numerous and penetrating, it seems the grandees of Church and State begin to fall under horrible apprehensions lest these gentlemen, during the intervals of a long peace, should find leisure to pick holes in the weak sides of religion and government. To prevent which, there has been much thought employed of late upon certain projects for taking off the force and edge of those formidable inquirers from canvassing and reasoning upon such delicate points. <…> seamen have a custom when they meet a Whale to fling him out an empty Tub, by way of amusement, to divert him from laying violent hands upon the Ship. This parable was immediately mythologised; the Whale was interpreted to be Hobbes’s Leviathan, which tosses and plays with all other schemes of religion and government, whereof a great many are hollow, and dry, and empty, and noisy, and wooden, and given to rotation. This is the Leviathan from whence the terrible wits of our age are said to borrow their weapons. The Ship in danger is easily understood to be its old antitype the commonwealth. But how to analyse the Tub was a matter of difficulty, when, after long inquiry and debate, the literal meaning was preserved, and it was decreed that, in order to prevent these Leviathans from tossing and sporting with the commonwealth, which of itself is too apt to fluctuate, they should be diverted from that game by A Tale of a Tub. And my genius being conceived to lie not unhappily that way, I had the honour done me to be engaged in the performance.

Мы собираемся учредить большую академию, могущую вместить девять тысяч семьсот сорок три человека, каковая цифра, по скромному подсчёту, приблизительно равна наличному количеству умников на нашем острове. Их предполагается разместить по различным школам академии, где они будут предаваться тем занятиям, к которым чувствуют наибольшую склонность. Сам учредитель в весьма скором времени опубликует свои планы, к которым я и отсылаю любопытного читателя для более подробного ознакомления; здесь же упомяну лишь о нескольких главных школах. Там предполагается, во-первых, большая школа педерастов с учителями французами и итальянцами. Далее школа грамоты, весьма просторное здание; школа зеркал; школа ругани; школа критиков; школа слюнотечения; школа езды на палочке; школа поэзии; школа искусства пускать волчки; школа хандры; игорная школа и множество других, перечислять которые было бы слишком скучно. Никто не принимается в члены этих школ без удостоверения, за подписью двух компетентных лиц, в том, что предъявитель его действительно умник.

It is intended that a large Academy be erected, capable of containing nine thousand seven hundred forty and three persons, which, by modest computation, is reckoned to be pretty near the current number of wits in this island. These are to be disposed into the several schools of this Academy, and there pursue those studies to which their genius most inclines them. The undertaker himself will publish his proposals with all convenient speed, to which I shall refer the curious reader for a more particular account, mentioning at present only a few of the principal schools. There is, first, a large pederastic school, with French and Italian masters; there is also the spelling school, a very spacious building; the school of looking-glasses; the school of swearing; the school of critics; the school of salivation; the school of hobby-horses; the school of poetry; the school of tops; the school of spleen; the school of gaming; with many others too tedious to recount. No person to be admitted member into any of these schools without an attestation under two sufficient persons’ hands certifying him to be a wit.

Так как я объявил себя усерднейшим почитателем всех современных форм, то боюсь, как бы какой-нибудь придирчивый умник не стал меня упрекать за то, что, написав уже столько страниц предисловия, я ещё не сделал, согласно обычаю, ни одного выпада против массы писателей, на каковую вся эта писательская масса вполне справедливо сетует. Я только что прочёл несколько сот предисловий, авторы которых с первого же слова обращаются к благосклонному читателю с жалобой на это крайнее бесчинство. У меня сохранилось несколько образцов, которые привожу со всей точностью, какую позволяет мне память. Одно из этих предисловий начинается так: Выступать в качестве писателя в то время, когда пресса кишит, и т. д. Другое: Налог на бумагу не уменьшает числа пачкунов, ежедневно отравляющих, и т. д. Третье: Когда каждый мальчишка, мнящий себя умником, берётся за перо, небольшая честь стоять в списках, и т. д. Четвёртое: Когда наблюдаешь, какая мразь наполняет прессу, и т. д.

Because I have professed to be a most devoted servant of all modern forms, I apprehend some curious wit may object against me for proceeding thus far in a preface without declaiming, according to custom, against the multitude of writers whereof the whole multitude of writers most reasonably complain. I am just come from perusing some hundreds of prefaces, wherein the authors do at the very beginning address the gentle reader concerning this enormous grievance. Of these I have preserved a few examples, and shall set them down as near as my memory has been able to retain them. One begins thus: “For a man to set up for a writer when the press swarms with,” &c. Another: “The tax upon paper does not lessen the number of scribblers who daily pester,” &c. Another: “When every little would-be wit takes pen in hand, ’tis in vain to enter the lists,” &c. Another: “To observe what trash the press swarms with,” &c.

	… некто из высоких чувств любви и чести не платит никаких долгов, кроме карточных и проституткам;..
	… a one, from a true principle of love and honour, pays no debts but for wenches and play;..

Раздел I. Введение

Кто одержим честолюбием заставить толпу слушать себя, должен изо всех сил нажимать, толкаться, протискиваться, карабкаться, пока ему не удастся сколько-нибудь возвыситься над ней. Ведь в каждом собрании, битком набитом людьми, можно наблюдать такую особенность: над головами собравшихся всегда есть достаточно места; вся трудность в том, как его достичь, — ибо из массы выбраться так же нелегко, как из пекла. <…> О Лестницах мне нет надобности говорить. К чести нашего отечества, иностранцы сами отметили, что мы превосходим все народы по части устройства и применения этого сооружения. Всходящие на него ораторы доставляют удовольствие не только своим слушателям приятной речью, но и всему свету предварительным опубликованием этих речей; я рассматриваю их как изысканнейшую сокровищницу нашего британского красноречия, и мне сообщили, что достойный гражданин и книгопродавец мистер Джон Дантон с большим трудом собрал достоверную коллекцию, которую вскоре собирается издать в двенадцати томах in folio, с гравюрами на меди. Высокополезный и редкий труд, вполне достойный такой руки.

Whoever has an ambition to be heard in a crowd must press, and squeeze, and thrust, and climb with indefatigable pains, till he has exalted himself to a certain degree of altitude above them. Now, in all assemblies, though you wedge them ever so close, we may observe this peculiar property, that over their heads there is room enough; but how to reach it is the difficult point, it being as hard to get quit of number as of hell. <…> Of Ladders I need say nothing. It is observed by foreigners themselves, to the honour of our country, that we excel all nations in our practice and understanding of this machine. The ascending orators do not only oblige their audience in the agreeable delivery, but the whole world in their early publication of their speeches, which I look upon as the choicest treasury of our British eloquence, and whereof I am informed that worthy citizen and bookseller, Mr. John Dunton, has made a faithful and a painful collection, which he shortly designs to publish in twelve volumes in folio, illustrated with copper-plates, —a work highly useful and curious, and altogether worthy of such a hand.

	Девяносто одну брошюру написал я при трёх царствованиях к услугам тридцати шести политических группировок. Однако, видя, что государство не нуждается больше во мне и в моих чернилах, я добровольно удаляюсь проливать их на более подходящие философу размышления, несказанно удовлетворённый безупречностью всей долгой жизни моей.
	Fourscore and eleven pamphlets have I written under three reigns, and for the service of six-and-thirty factions. But finding the State has no farther occasion for me and my ink, I retire willingly to draw it out into speculations more becoming a philosopher, having, to my unspeakable comfort, passed a long life with a conscience void of offence towards God and towards men.

Раздел II

Жил когда-то человек, у которого было трое сыновей от одной жены, родившихся одновременно, так что даже повивальная бабка не могла сказать наверное, кто из них старший. Отец умер, когда они были ещё очень молоды; на смертном ложе, подозвав к себе юношей, он сказал так: «Сыновья! Так как не нажил я никакого имения и ничего не получил по наследству, то долго раздумывал, что бы хорошее завещать вам. Наконец, с большими хлопотами и затратами удалось мне справить каждому из вас по новому кафтану (вот они). Знайте же, что у кафтанов этих есть два замечательных свойства. Первое: если вы будете носить их бережно, они сохранятся свежими и исправными в течение всей вашей жизни. Второе: они сами собой будут удлиняться и расширяться соответственно вашему росту, так что всегда будут вам впору. Позвольте же мне перед смертью взглянуть, как они сидят на вас. Так, отлично! Прошу вас, дети, носите их опрятно и почаще чистите. Вы найдёте в моём завещании (вот оно) подробнейшие наставления, как носить кафтаны и держать их в порядке; соблюдайте же эти наставления в точности, если хотите избежать наказаний, положенных мной за малейшее их нарушение или несоблюдение; всё ваше будущее благополучие зависит от этого. В своём завещании я распорядился также, чтобы вы по-братски и по-дружески жили вместе в одном доме; если вы меня ослушаетесь, не будет вам счастья на свете».

Once upon a time there was a man who had three sons by one wife and all at a birth, neither could the midwife tell certainly which was the eldest. Their father died while they were young, and upon his death-bed, calling the lads to him, spoke thus:— “Sons, because I have purchased no estate, nor was born to any, I have long considered of some good legacies to bequeath you, and at last, with much care as well as expense, have provided each of you (here they are) a new coat. Now, you are to understand that these coats have two virtues contained in them; one is, that with good wearing they will last you fresh and sound as long as you live; the other is, that they will grow in the same proportion with your bodies, lengthening and widening of themselves, so as to be always fit. Here, let me see them on you before I die. So, very well! Pray, children, wear them clean and brush them often. You will find in my will (here it is) full instructions in every particular concerning the wearing and management of your coats, wherein you must be very exact to avoid the penalties I have appointed for every transgression or neglect, upon which your future fortunes will entirely depend. I have also commanded in my will that you should live together in one house like brethren and friends, for then you will be sure to thrive and not otherwise.”

Достигнув возраста, когда им можно было показываться в свете, приехали они в город и стали волочиться за дамами, особенно за тремя, бывшими в то время в большой славе: герцогиней d'Argent, madame de Grands Titres и графиней d'Orgueil. При первом своём появлении трое наших искателей приключений встретили очень дурной приём. Они быстро смекнули, чем это вызвано, и немедленно начали делать успехи в тонком городском обхождении: писали, зубоскалили, подбирали рифмы, пели; говорили, ничего не высказывая; пили, дрались, распутничали, спали, ругались и нюхали табак; ходили в театры на первые представления; слонялись по кондитерским, учинили драку с городской стражей, ночевали на улице и заражались дурными болезнями; обсчитывали извозчиков, должали лавочникам и спали с их жёнами; избивали до смерти судебных приставов, спускали с лестницы скрипачей; обедали у Локета, бездельничали у Билля; говорили о гостиных, в которых никогда не бывали; обедали с лордами, которых в глаза не видели; шептали на ухо герцогине, которой никогда не сказали ни слова; выдавали каракули своей прачки за любовные записки знатных дам; то и дело приезжали прямо из дворца, где их никто не видел; бывали на утреннем приёме короля sub dio; выучивали наизусть список пэров в одном обществе и болтали о них как о коротких знакомых — в другом. А больше всего любили бывать в собраниях сенаторов, которые безгласны в Палате, но шумят в кофейнях, где пережёвывают по вечерам политические темы, окружённые тесным кольцом учеников, жадно подбирающих роняемые ими крохи. Трое братьев приобрели ещё сорок таких же высоких качеств, перечислять которые было бы скучно, и в результате стали вполне заслуженно пользоваться репутацией самых благовоспитанных людей в городе.

Being now arrived at the proper age for producing themselves, they came up to town and fell in love with the ladies, but especially three, who about that time were in chief reputation, the Duchess d’Argent, Madame de Grands-Titres, and the Countess d’Orgueil. On their first appearance, our three adventurers met with a very bad reception, and soon with great sagacity guessing out the reason, they quickly began to improve in the good qualities of the town. They wrote, and rallied, and rhymed, and sung, and said, and said nothing; they drank, and fought, and slept, and swore, and took snuff; they went to new plays on the first night, haunted the chocolate-houses, beat the watch; they bilked hackney-coachmen, ran in debt with shopkeepers, and lay with their wives; they killed bailiffs, kicked fiddlers down-stairs, ate at Locket’s, loitered at Will’s; they talked of the drawing-room and never came there; dined with lords they never saw; whispered a duchess and spoke never a word; exposed the scrawls of their laundress for billet-doux of quality; came ever just from court and were never seen in it; attended the levee sub dio; got a list of peers by heart in one company, and with great familiarity retailed them in another. Above all, they constantly attended those committees of Senators who are silent in the House and loud in the coffee-house, where they nightly adjourn to chew the cud of politics, and are encompassed with a ring of disciples who lie in wait to catch up their droppings. The three brothers had acquired forty other qualifications of the like stamp too tedious to recount, and by consequence were justly reckoned the most accomplished persons in town.

Около этого времени возникла секта, учение которой распространилось очень широко, особенно в высшем свете и среди модников. Приверженцы её поклонялись некоему идолу, который, согласно учению, ежедневно создаёт людей при помощи особых механических приёмов. <…> У почитателей этого божества был также свой символ веры, основывавшийся, по-видимому, на следующих основных догматах. Они считали вселенную огромным платьем, облекающим каждую вещь. Так, платье земли — воздух; платье воздуха — звёзды; платье звёзд — первый двигатель. Взгляните на шар земной, и вы убедитесь, что это полный нарядный костюм. <…> Обратитесь к отдельным творениям природы, и вы увидите, какой искусной портнихой была она, наряжая щёголей из растительного царства <…>. Наконец, что такое сам человек как не микрокафтан или, вернее, полный костюм со всей отделкой? Что касается человеческого тела, то тут не может быть никаких споров. Но исследуйте также все душевные качества: вы найдёте, что все они по порядку составляют части полного туалета. Возьмём несколько примеров. Разве религия не плащ, честность не пара сапог, изношенных в грязи, самолюбие не сюртук, тщеславие не рубашка и совесть не пара штанов, которые хотя и прикрывают похоть и срамоту, однако легко спускаются к услугам той и другой? Исходя из такого допущения и рассуждая последовательно, мы необходимо придём к выводу, что те сущности, которые мы неточно называем платьями, в действительности являются наиболее утончёнными видами животных и даже больше — разумными тварями или людьми. Ведь разве не ясно, что они живут, движутся, говорят и совершают все прочие отправления человека? Разве красота, ум, представительная наружность и хорошие манеры не неотъемлемые их свойства? Словом, мы только и видим, что их, только их и слышим. Разве не они гуляют по улицам, наполняют парламенты, кофейни, театры и публичные дома? И правда, эти живые существа, по невежеству называемые платьями или одеждой, получают различные наименования, смотря по тому, из чего они состоят. Так, сочетание золотой цепи, красной мантии, белого жезла и большой лошади называется лорд-мэром; сочетание в определённом порядке горностая и других мехов величается нами судьёй, а подходящее соединение батиста с чёрным атласом титулуется епископом. Другие последователи этой секты, принимая основные её догматы, ещё больше изощрили некоторые второстепенные пункты;..

For about this time it happened a sect arose whose tenets obtained and spread very far, especially in the grand monde, and among everybody of good fashion. They worshipped a sort of idol, who, as their doctrine delivered, did daily create men by a kind of manufactory operation. <…> The worshippers of this deity had also a system of their belief which seemed to turn upon the following fundamental. They held the universe to be a large suit of clothes which invests everything; that the earth is invested by the air; the air is invested by the stars; and the stars are invested by the Primum Mobile. Look on this globe of earth, you will find it to be a very complete and fashionable dress. <…> Proceed to the particular works of the creation, you will find how curious journeyman Nature hath been to trim up the vegetable beaux <…>. To conclude from all, what is man himself but a microcoat, or rather a complete suit of clothes with all its trimmings? As to his body there can be no dispute, but examine even the acquirements of his mind, you will find them all contribute in their order towards furnishing out an exact dress. To instance no more, is not religion a cloak, honesty a pair of shoes worn out in the dirt, self-love a surtout, vanity a shirt, and conscience a pair of breeches, which, though a cover for lewdness as well as nastiness, is easily slipped down for the service of both. These postulata being admitted, it will follow in due course of reasoning that those beings which the world calls improperly suits of clothes are in reality the most refined species of animals, or to proceed higher, that they are rational creatures or men. For is it not manifest that they live, and move, and talk, and perform all other offices of human life? Are not beauty, and wit, and mien, and breeding their inseparable proprieties? In short, we see nothing but them, hear nothing but them. Is it not they who walk the streets, fill up Parliament-, coffee-, play-, bawdy-houses. It is true, indeed, that these animals, which are vulgarly called suits of clothes or dresses, do according to certain compositions receive different appellations. If one of them be trimmed up with a gold chain, and a red gown, and a white rod, and a great horse, it is called a Lord Mayor; if certain ermines and furs be placed in a certain position, we style them a judge, and so an apt conjunction of lawn and black satin we entitle a Bishop. Others of these professors, though agreeing in the main system, were yet more refined upon certain branches of it;..

Итак, эти взгляды и практическое их применение были настолько распространены в изысканных придворных и городских кругах, что трое наших братьев — искателей приключений — совсем растерялись, попав в очень щекотливое положение. С одной стороны, три названные нами дамы, за которыми они ухаживали, были отъявленными модницами и гнушались всего, что хоть на волосок отклонялось от требований последней моды. С другой стороны, завещание отца было совершенно недвусмысленно и, под страхом величайших наказаний, запрещало прибавлять к кафтанам или убавлять от них хотя бы нитку без прямого на то предписания. Правда, завещанные отцом кафтаны были из прекрасного сукна и сшиты так ладно, что положительно казались сделанными из цельных кусков, но в то же время были очень просты и с самыми малыми украшениями или вовсе без украшений. И вот случилось, что не пробыли братья и месяца в городе, как вошли в моду большие аксельбанты; немедленно все стали щеголять в аксельбантах; без пышных аксельбантов нельзя было проникнуть в дамские будуары. «У этого парня нет души!— восклицала одна, — где его аксельбант?»

These opinions, therefore, were so universal, as well as the practices of them, among the refined part of court and town, that our three brother adventurers, as their circumstances then stood, were strangely at a loss. For, on the one side, the three ladies they addressed themselves to (whom we have named already) were ever at the very top of the fashion, and abhorred all that were below it but the breadth of a hair. On the other side, their father’s will was very precise, and it was the main precept in it, with the greatest penalties annexed, not to add to or diminish from their coats one thread without a positive command in the will. Now the coats their father had left them were, it is true, of very good cloth, and besides, so neatly sewn you would swear they were all of a piece, but, at the same time, very plain, with little or no ornament; and it happened that before they were a month in town great shoulder-knots came up. Straight all the world was shoulder-knots; no approaching the ladies’ ruelles without the quota of shoulder-knots. “That fellow,” cries one, “has no soul: where is his shoulder-knot?”

Так как моды в те времена менялись беспрестанно, то учёному брату надоело искать дальнейшие увёртки и разрешать возникающие одно за другим противоречия. Решив во что бы то ни стало следовать светским модам, братья обсудили положение вещей и единогласно постановили запереть отцовское завещание в крепкий ящик, привезённый из Греции или Италии (я забыл, откуда именно), и больше не беспокоить себя обращением к нему, а только ссылаться на его авторитет, когда они сочтут нужным.

Fashions perpetually altering in that age, the scholastic brother grew weary of searching further evasions and solving everlasting contradictions. Resolved, therefore, at all hazards to comply with the modes of the world, they concerted matters together, and agreed unanimously to lock up their father’s will in a strong-box, brought out of Greece or Italy (I have forgot which), and trouble themselves no farther to examine it, but only refer to its authority whenever they thought fit.

Раздел III. Отступление касательно критиков

A Digression Concerning Critics

Каждый истинный критик — полубог от рождения, происходящий по прямой линии от небесного племени Мома и Гибриды <…>. От этих Критиков республика просвещения получала спокон веков столько благодеяний, что благодарные почитатели приписали им небесное происхождение, подобно Геркулесу, Тезею, Персею и другим великим благодетелям человечества. Но даже добродетель героев не была пощажена злыми языками. Этим полубогам, прославившимся победами над столькими великанами, драконами и разбойниками, был брошен упрёк, что сами они причинили больше вреда человечеству, чем любое, из поверженных ими чудовищ; таким образом, для завершения своих благодеяний им бы следовало, по истреблении всех прочих паразитов, с такой же решимостью расправиться и с собой, — поступил же так с большим благородством Геркулес, заслужив себе вследствие этого больше храмов и приношений, чем прославленнейшие из его собратьев. Вот почему, мне кажется, возникла мысль, что великое будет благо для просвещения, если каждый истинный критик тотчас по окончании взятой на себя работы примет яд, накинет на шею верёвку или бросится в пропасть с приличной высоты и если ничьи притязания на столь почётное звание ни в коем случае не будут удовлетворяться до завершения этой операции.

Every true critic is a hero born, descending in a direct line from a celestial stem, by Momus and Hybris <…>. And these are the critics from whom the commonwealth of learning has in all ages received such immense benefits, that the gratitude of their admirers placed their origin in heaven, among those of Hercules, Theseus, Perseus, and other great deservers of mankind. But heroic virtue itself hath not been exempt from the obloquy of evil tongues. For it hath been objected that those ancient heroes, famous for their combating so many giants, and dragons, and robbers, were in their own persons a greater nuisance to mankind than any of those monsters they subdued; and therefore, to render their obligations more complete, when all other vermin were destroyed, should in conscience have concluded with the same justice upon themselves, as Hercules most generously did, and hath upon that score procured for himself more temples and votaries than the best of his fellows. For these reasons I suppose it is why some have conceived it would be very expedient for the public good of learning that every true critic, as soon as he had finished his task assigned, should immediately deliver himself up to ratsbane or hemp, or from some convenient altitude, and that no man’s pretensions to so illustrious a character should by any means be received before that operation was performed.

Если исследовать все виды произведений, которыми эта древняя секта удостоила мир, из общего их направления и характера сразу обнаружится, что мысли их авторов устремляются исключительно на ошибки, промахи, недосмотры и оплошности других писателей. Их воображение до такой степени поглощено и наполнено этими чужими недостатками, что, с чем бы они ни имели дело, в их собственные писания всегда просачивается квинтэссенция дурных качеств, и в целом они кажутся лишь экстрактом того, что послужило материалом для их критики.

That whoever will examine the writings in all kinds wherewith this ancient sect hath honoured the world, shall immediately find from the whole thread and tenor of them that the ideas of the authors have been altogether conversant and taken up with the faults, and blemishes, and oversights, and mistakes of other writers, and let the subject treated on be whatever it will, their imaginations are so entirely possessed and replete with the defects of other pens, that the very quintessence of what is bad does of necessity distil into their own, by which means the whole appears to be nothing else but an abstract of the criticisms themselves have made.

… Павсаний держится того мнения, что совершенством своим литературное искусство всецело обязано институту критиков; а то, что он подразумевает не иных каких-нибудь, а только истинных критиков, достаточно ясно, мне кажется, из следующего описания. Это, по его словам, порода людей, любящих лакомиться наростами и излишествами книг; заметив это, писатели по собственному почину стали из предосторожности обрезывать в своих произведениях слишком пышные, гнилые, сухие, хилые и чересчур разросшиеся ветви. Но всё это он весьма искусно прикрывает следующей аллегорией: Жители города Навплии в Арголиде научились от ослов искусству подрезать виноградные кусты, заметив, что они растут лучше и дают лучшие ягоды, когда их объедает осёл. — далее аналогичные сравнения

… Pausanias is of opinion that the perfection of writing correct was entirely owing to the institution of critics, and that he can possibly mean no other than the true critic is, I think, manifest enough from the following description. He says they were a race of men who delighted to nibble at the superfluities and excrescences of books, which the learned at length observing, took warning of their own accord to lop the luxuriant, the rotten, the dead, the sapless, and the overgrown branches from their works. But now all this he cunningly shades under the following allegory: That the Nauplians in Argia learned the art of pruning their vines by observing that when an ass had browsed upon one of them, it thrived the better and bore fairer fruit.

Ктесий <…> проявил гораздо большую смелость. Истинные критики его времени обращались с ним крайне сурово, поэтому он не мог удержаться от того, чтобы хоть раз не отомстить по-свойски всему этому племени. Намерения его так прозрачны, что я удивляюсь, как могли их проглядеть люди, отрицающие древнее происхождение истинных критиков. В самом деле, под предлогом описания разных диковинных животных Индии, он говорит следующие замечательные слова: «Среди других пород здесь водятся змеи беззубые и, следовательно, неспособные кусать; но их блевотина (которую они извергают очень часто), куда бы она ни попала, повсюду вызывает гниение и порчу. Змей этих обыкновенно находят в горах, где залегают драгоценные камни, и они часто выпускают ядовитую жидкость; у каждого, кто напьётся ею, вылезают носом мозги».

Ctesias <…> had been used with much severity by the true critics of his own age, and therefore could not forbear to leave behind him at least one deep mark of his vengeance against the whole tribe. His meaning is so near the surface that I wonder how it possibly came to be overlooked by those who deny the antiquity of the true critics. For pretending to make a description of many strange animals about India, he has set down these remarkable words. “Among the rest,” says he, “there is a serpent that wants teeth, and consequently cannot bite, but if its vomit (to which it is much addicted) happens to fall upon anything, a certain rottenness or corruption ensues. These serpents are generally found among the mountains where jewels grow, and they frequently emit a poisonous juice, whereof whoever drinks, that person’s brain flies out of his nostrils.”

Давно уже замечено, что истинный критик, <…> подобно проститутке и олдермену, никогда не меняет своего звания и своей природы; седобородый критик, наверное, был в своё время критиком желторотым, он лишь усовершенствовал и обогатил с возрастом юношеские дарования; его можно уподобить конопле, которая, по утверждению натуралистов, годится для удушения уже в семенах.

For it has been observed, both among ancients and moderns, that a true critic has one quality in common with a whore and an alderman, never to change his title or his nature; that a grey critic has been certainly a green one, the perfections and acquirements of his age being only the improved talents of his youth, like hemp, which some naturalists inform us is bad for suffocations, though taken but in the seed.

Приведу в заключение три правила, которые могут послужить и характеристикой современного истинного критика <…>. Первое: в противоположность всякой иной умственной деятельности, критика бывает самой правильной и удачной, когда она результат первого впечатления критика. Так охотники считают первый прицел самым верным, и дело редко обходится без промаха, если они не ограничиваются одним выстрелом. Второе: истинных критиков узнают по их манере увиваться вокруг самых благородных писателей, к которым они влекутся инстинктивно, как крыса к старому сыру или оса к сочному плоду. Так и король, выезжая верхом, наверняка оказывается самым грязным всадником всей кавалькады, потому что увивающиеся за ним царедворцы сильнее всех забрызгивают его грязью. Третье: истинный критик, читая книгу, подобен собаке у стола пирующих, все помыслы которой устремлены на бросаемые объедки и которая поэтому тем больше рычит, чем меньше костей в кушаньях.

However, I shall conclude with three maxims, which may serve both as characteristics to distinguish a true modern critic <…>. The first is, that criticism, contrary to all other faculties of the intellect, is ever held the truest and best when it is the very first result of the critic’s mind; as fowlers reckon the first aim for the surest, and seldom fail of missing the mark if they stay not for a second. Secondly, the true critics are known by their talent of swarming about the noblest writers, to which they are carried merely by instinct, as a rat to the best cheese, or a wasp to the fairest fruit. So when the king is a horseback he is sure to be the dirtiest person of the company, and they that make their court best are such as bespatter him most. Lastly, a true critic in the perusal of a book is like a dog at a feast, whose thoughts and stomach are wholly set upon what the guests fling away, and consequently is apt to snarl most when there are the fewest bones.

Раздел IV

Прежде всего он пожелал поставить своих братьев в известность, что он — старший и поэтому единственный наследник отца. Больше того, через некоторое время запретил им звать его братом и потребовал, чтобы его величали господин Пётр; потом — отец Пётр и даже милостивый государь Пётр. Вскоре он увидел, что для поддержания этого величия нужны более крупные средства, чем те, что были в его распоряжении; после долгих размышлений решил он стать прожектёром и мастером на все руки и так преуспел на этом поприще, что много знаменитых открытий, проектов и машин, которые теперь в таком ходу повсюду, всецело обязано своим возникновением изобретательности господина Петра. Приведу главнейшие из них на основании лучших сведений, какие мне удалось собрать, не заботясь о соблюдении хронологического порядка, потому что, насколько мне известно, среди учёных нет полного согласия на этот счёт. <…> Первым предприятием господина Петра была покупка обширного материка, по слухам, недавно открытого в terra australis incognita. Этот кусок земли он приобрёл за бесценок у открывших его людей (хотя есть скептики, сомневающиеся, что те когда-нибудь были там) и затем по частям перепродал разным предпринимателям, которые отправились туда вместе с колонистами, но все погибли в пути от кораблекрушения. После этого господин Пётр снова продал упомянутый материк другим покупателям, потом снова, и снова, и снова, всё с такой же выгодой. Вторым его изобретением, заслуживающим упоминания, было радикальное средство от глистов, особенно тех, что водятся в селезёнке. Пациенту воспрещалось в течение трёх ночей принимать какую-либо пищу после ужина; в постели он должен был непременно лежать на одном боку, а когда устанет, — перевернуться на другой; он должен был также смотреть обоими глазами на один и тот же предмет и ни в каком случае, без настоятельной нужды, не пускать ветров сверху и снизу одновременно. При тщательном соблюдении этих предписаний глисты незаметно выйдут при помощи испарины, поднявшись через мозг. Третьим изобретением было учреждение шептальни для блага всех, и особенно людей, подверженных ипохондрии или страдающих коликами, подобно, например, соглядатаям, врачам, повивальным бабкам, мелким политикам, рассорившимся друзьям, поэтам, декламирующим собственные стихи, счастливым или отчаявшимся любовникам, сводням, членам тайного совета, пажам, тунеядцам и шутам, — словом, всем подверженным опасности лопнуть от изобилия ветров. В этой шептальне так ловко помещалась ослиная голова, что больной легко мог приблизить свой рот к любому её уху; если он держал его в таком положении некоторое время, то благодаря особой силе, свойственной ослиным ушам, получал немедленно облегчение посредством отрыжки, испарины или рвоты. Другим весьма благодетельным проектом господина Петра было страхование трубок, мучениц современной страсти к курению; сборников стихов, теней … и рек, чтобы охранить их от повреждений со стороны огня.

He told his brothers he would have them to know that he was their elder, and consequently his father’s sole heir; nay, a while after, he would not allow them to call him brother, but Mr. Peter; and then he must be styled Father Peter, and sometimes My Lord Peter. To support this grandeur, which he soon began to consider could not be maintained without a better fonde than what he was born to, after much thought he cast about at last to turn projector and virtuoso, wherein he so well succeeded, that many famous discoveries, projects, and machines which bear great vogue and practice at present in the world, are owing entirely to Lord Peter’s invention. I will deduce the best account I have been able to collect of the chief amongst them, without considering much the order they came out in, because I think authors are not well agreed as to that point. <…> The first undertaking of Lord Peter was to purchase a large continent, lately said to have been discovered in Terra Australis incognita. This tract of land he bought at a very great pennyworth from the discoverers themselves (though some pretended to doubt whether they had ever been there), and then retailed it into several cantons to certain dealers, who carried over colonies, but were all shipwrecked in the voyage; upon which Lord Peter sold the said continent to other customers again and again, and again and again, with the same success. The second project I shall mention was his sovereign remedy for the worms, especially those in the spleen. The patient was to eat nothing after supper for three nights; as soon as he went to bed, he was carefully to lie on one side, and when he grew weary, to turn upon the other. He must also duly confine his two eyes to the same object, and by no means break wind at both ends together without manifest occasion. These prescriptions diligently observed, the worms would void insensibly by perspiration ascending through the brain. A third invention was the erecting of a whispering-office for the public good and ease of all such as are hypochondriacal or troubled with the cholic, as likewise of all eavesdroppers, physicians, midwives, small politicians, friends fallen out, repeating poets, lovers happy or in despair, bawds, privy-counsellors, pages, parasites and buffoons, in short, of all such as are in danger of bursting with too much wind. An ass’s head was placed so conveniently, that the party affected might easily with his mouth accost either of the animal’s ears, which he was to apply close for a certain space, and by a fugitive faculty peculiar to the ears of that animal, receive immediate benefit, either by eructation, or expiration, or evomition. Another very beneficial project of Lord Peter’s was an office of insurance for tobacco-pipes, martyrs of the modern zeal, volumes of poetry, shadows . . . and rivers, that these, nor any of these, shall receive damage by fire.

Из всех своих диковинок больше всего дорожил Пётр одной породой быков, в силу счастливой случайности оказавшихся прямыми потомками тех, что охраняли когда-то золотое руно. Впрочем, некоторые знатоки, внимательно их осматривавшие, сомневались в совершенной чистокровности породы, потому что быки утратили некоторые из качеств своих предков и приобрели совершенно необыкновенные новые, чуждого происхождения. <…> Вследствие ли тайного потакания и поощрения их хозяина или от собственной жадности к золоту, а может быть, от обеих этих причин разом быки Петра стали какими-то навязчивыми и наглыми попрошайками, и где им отказывали в милостыне, начинали такую музыку, что женщины преждевременно выкидывали, а у детей делался родимчик и они до сих пор обыкновенно называют привидения и домовых буками. Наконец, быки так всем опостылели, кругом, что некоторые господа с северо-запада спустили на них свору добрых английских бульдогов, и те здорово искусали попрошаек — наверное, и до сих пор бока у них болят.

Of all Peter’s rarities, he most valued a certain set of bulls, whose race was by great fortune preserved in a lineal descent from those that guarded the golden-fleece. Though some who pretended to observe them curiously doubted the breed had not been kept entirely chaste, because they had degenerated from their ancestors in some qualities, and had acquired others very extraordinary, but a foreign mixture. <…> Whether by secret connivance or encouragement from their master, or out of their own liquorish affection to gold, or both, it is certain they were no better than a sort of sturdy, swaggering beggars; and where they could not prevail to get an alms, would make women miscarry and children fall into fits; who to this very day usually call sprites and hobgoblins by the name of bull-beggars. They grew at last so very troublesome to the neighbourhood, that some gentlemen of the North-West got a parcel of right English bull-dogs, and baited them so terribly, that they felt it ever after.

— Говядина, — говорил умный горожанин, — царь всех кушаний. Она содержит в себе квинтэссенцию куропатки, перепёлки, оленины, фазана, пудинга с изюмом и паштета. Когда Пётр вернулся домой, ему пришло на ум воспользоваться этим рассуждением, приложив его, за отсутствием филея, к чёрному хлебу. — Хлеб, дорогие братья, — сказал он, — есть главная поддержка жизни; в нём содержится квинтэссенция говядины, баранины, телятины, оленины, куропатки, пудинга с изюмом и паштета; в довершение всего туда подмешано должное количество воды, жёсткость которой в свою очередь смягчена закваской или дрожжами, вследствие чего она превращается в полезную перебродившую жидкость, разлитую по всей массе хлеба. В строгом соответствии с этим рассуждением на другой день к обеду с большой торжественностью подан был каравай хлеба. — Пожалуйста, братья, — сказал Пётр, — кушайте, не стесняйтесь; это великолепная баранина <…>. Послушайте, господа, — в бешенстве закричал Пётр, — вы просто слепые, непроходимо глупые, упрямые щенки; вот вам один простой довод, который убедит вас в этом; ей-же-ей, это самый настоящий добротный, натуральный барашек, не хуже, чем с рынка Леден-Холл; чёрт вас побери совсем, если вы посмеете думать иначе. Такое громовое доказательство не допускало дальнейших возражений; маловеры поспешили загладить свой промах.

“Beef,” said the sage magistrate, “is the king of meat; beef comprehends in it the quintessence of partridge, and quail, and venison, and pheasant, and plum-pudding, and custard.” When Peter came home, he would needs take the fancy of cooking up this doctrine into use, and apply the precept in default of a sirloin to his brown loaf. “Bread,” says he, “dear brothers, is the staff of life, in which bread is contained inclusive the quintessence of beef, mutton, veal, venison, partridge, plum-pudding, and custard, and to render all complete, there is intermingled a due quantity of water, whose crudities are also corrected by yeast or barm, through which means it becomes a wholesome fermented liquor, diffused through the mass of the bread.” Upon the strength of these conclusions, next day at dinner was the brown loaf served up in all the formality of a City feast. “Come, brothers,” said Peter, “fall to, and spare not; here is excellent good mutton <…>.” “Look ye, gentlemen,” cries Peter in a rage, “to convince you what a couple of blind, positive, ignorant, wilful puppies you are, I will use but this plain argument; by G—, it is true, good, natural mutton as any in Leadenhall Market; and G— confound you both eternally if you offer to believe otherwise.” Such a thundering proof as this left no further room for objection; the two unbelievers began to gather and pocket up their mistake as hastily as they could.

Следует заметить, что господин Пётр, даже в минуты просветления, был крайне невоздержан на язык, упрям и самоуверен и скорее проспорил бы до смерти, чем согласился бы признать в чём-нибудь свою неправоту. Кроме того, он обладал отвратительной привычкой говорить заведомую чудовищную ложь по всякому поводу и при этом не только клялся, что говорит правду, но посылал к чёрту всякого, кто выражал малейшее сомнение в его правдивости. Однажды он поклялся, будто у него есть корова, которая даёт столько молока зараз, что им можно наполнить три тысячи церквей и — что ещё более удивительно — молоко это никогда не киснет.

However, it is certain that Lord Peter, even in his lucid intervals, was very lewdly given in his common conversation, extreme wilful and positive, and would at any time rather argue to the death than allow himself to be once in an error. Besides, he had an abominable faculty of telling huge palpable lies upon all occasions, and swearing not only to the truth, but cursing the whole company to hell if they pretended to make the least scruple of believing him. One time he swore he had a cow at home which gave as much milk at a meal as would fill three thousand churches, and what was yet more extraordinary, would never turn sour.

Словом, поведение Петра стало таким скандальным, что все соседи иначе не называли его как мошенником. Братья долго терпели дурное обращение, но наконец оно им надоело, и они решили покинуть Петра. Однако сначала обратились к нему с почтительной просьбой выдать им копию отцовского завещания, которое давным-давно лежало заброшенное. Вместо того чтобы исполнить законную просьбу, Пётр обозвал их сукиными сынами, мерзавцами, предателями — в общем, самыми последними словами, какие только мог припомнить. Но однажды, когда он отлучился из дому из-за своих проектов, братья воспользовались случаем, отыскали завещание и сняли с него copia vera; они убедились при этом, как грубо были обмануты: отец сделал их наследниками в равной доле и строго наказал владеть сообща всем, что они наживут. В исполнение отцовской воли они первым делом взломали дверь погреба и основательно выпили, чтоб ублажить себя и приободриться.

In short, Peter grew so scandalous that all the neighbourhood began in plain words to say he was no better than a knave; and his two brothers, long weary of his ill-usage, resolved at last to leave him; but first they humbly desired a copy of their father’s will, which had now lain by neglected time out of mind. Instead of granting this request, he called them rogues, traitors, and the rest of the vile names he could muster up. However, while he was abroad one day upon his projects, the two youngsters watched their opportunity, made a shift to come at the will, and took a copia vera, by which they presently saw how grossly they had been abused, their father having left them equal heirs, and strictly commanded that whatever they got should lie in common among them all. Pursuant to which, their next enterprise was to break open the cellar-door and get a little good drink to spirit and comfort their hearts.

Раздел V. Отступление в современном роде

A Digression in the Modern Kind

Возьмите исправные красивые, хорошо переплетённые в телячью кожу и с тиснением на корешке, издания всевозможных современных сводов разных наук и искусств на любых языках. Перегоните всё это в balneo Mariæ, подлив туда квинтэссенции мака Q. S. с тремя пинтами Леты, которую можно достать в аптеке. Отцедите тщательно нечистоты и caput mortuum и выпарьте всё летучее. Сохраните только первый отстой, который снова перегоните семнадцать раз, пока не останется только две драхмы. Держите этот остаток в герметически закупоренном стеклянном флаконе в течение двадцати одного дня. После этого приступите к вашему универсальному трактату, принимая каждое утро натощак (предварительно взболтав флакон) по три капли этого эликсира; принимать следует носом, при помощи сильного всасывания. В четырнадцать минут эликсир распространится по всему мозгу (если только у вас есть таковой), и ваша голова тотчас же наполнится бесчисленным множеством сводок, перечней, компендиев, извлечений, собраний, медулей, всяческих эксцерптов, флорилегий и т. п., располагающихся в отличном порядке и легко переносимых на бумагу. Должен признаться, что лишь благодаря этому секретному средству я, неспособный к наукам, решился на такую смелую попытку, никем ещё не предпринимавшуюся, за исключением одного писателя, по имени Гомер; но и у него, человека, в общем, не без способностей и даже довольно даровитого для древних, обнаружил я множество грубых ошибок, непростительных для его праха, если таковой сохранился. Правда, нас уверяют, будто его произведение задумано было как полный свод всех человеческих, божественных, политических и механических знаний, однако очевидно, что некоторых знаний он вовсе даже не касается, остальные же излагает крайне несовершенно. Так, прежде всего сведения Гомера об opus magnum крайне скудны и недостаточны, хотя ученики и выдают его за великого каббалиста; по-видимому, он лишь крайне поверхностно читал Сендивогиуса, Бёме и «Теомагическую антропософию». <…> Не менее значительны ошибки Гомера в разных частях механики. В самом деле, прочтя его произведения с величайшим вниманием, так свойственным современным учёным, я не мог открыть там ни малейшего указания на устройство такой полезной вещи, как подставка для огарков. За отсутствием её мы бы и до сих пор блуждали во тьме, не приди нам на помощь современные учёные. Но я приберёг ещё более крупный промах, в котором повинен этот писатель; я имею в виду его грубое невежество относительно законов нашего государства, а также относительно учения и обрядов английской церкви. Действительно, огромное упущение, за которое и Гомеру и всем древним справедливо достаётся от моего достойного и глубокомысленного друга, господина Уоттона, бакалавра богословия, в его несравненном трактате о древней и современной образованности…

You take fair correct copies, well bound in calf’s skin and lettered at the back, of all modern bodies of arts and sciences whatsoever, and in what language you please. These you distil in balneo Mariæ, infusing quintessence of poppy Q.S., together with three pints of lethe, to be had from the apothecaries. You cleanse away carefully the sordes and caput mortuum, letting all that is volatile evaporate. You preserve only the first running, which is again to be distilled seventeen times, till what remains will amount to about two drams. This you keep in a glass vial hermetically sealed for one-and-twenty days. Then you begin your catholic treatise, taking every morning fasting (first shaking the vial) three drops of this elixir, snuffing it strongly up your nose. It will dilate itself about the brain (where there is any) in fourteen minutes, and you immediately perceive in your head an infinite number of abstracts, summaries, compendiums, extracts, collections, medullas, excerpta quædams, florilegias and the like, all disposed into great order and reducible upon paper. I must needs own it was by the assistance of this arcanum that I, though otherwise impar, have adventured upon so daring an attempt, never achieved or undertaken before but by a certain author called Homer, in whom, though otherwise a person not without some abilities, and for an ancient of a tolerable genius; I have discovered many gross errors which are not to be forgiven his very ashes, if by chance any of them are left. For whereas we are assured he designed his work for a complete body of all knowledge, human, divine, political, and mechanic, it is manifest he hath wholly neglected some, and been very imperfect perfect in the rest. For, first of all, as eminent a cabalist as his disciples would represent him, his account of the opus magnum is extremely poor and deficient; he seems to have read but very superficially either Sendivogus, Behmen, or Anthroposophia Theomagica. <…> His failings are not less prominent in several parts of the mechanics. For having read his writings with the utmost application usual among modern wits, I could never yet discover the least direction about the structure of that useful instrument a save-all; for want of which, if the moderns had not lent their assistance, we might yet have wandered in the dark. But I have still behind a fault far more notorious to tax this author with; I mean his gross ignorance in the common laws of this realm, and in the doctrine as well as discipline of the Church of England. A defect, indeed, for which both he and all the ancients stand most justly censured by my worthy and ingenious friend Mr. Wotton, Bachelor of Divinity, in his incomparable treatise of ancient and modern learning…

Особенно рекомендую вниманию учёных некоторые открытия, никому ещё не приходившие в голову; из множества их назову следующие: моё «Новое пособие для недоучек или искусство стать глубоко учёным при помощи поверхностного чтения»; «Замечательное усовершенствование мышеловок»; «Универсальное правило рассуждать, или каждый сам кузнец своего счастья» и весьма полезное приспособление для ловли сов.

Particularly I recommend to the perusal of the learned certain discoveries that are wholly untouched by others, whereof I shall only mention, among a great many more, my “New Help of Smatterers, or the Art of being Deep Learned and Shallow Read,” “A Curious Invention about Mouse-traps,” “A Universal Rule of Reason, or Every Man his own Carver,” together with a most useful engine for catching of owls.

Раздел VII. Отступление в похвалу отступлений

A Digression in Praise of Digressions

	Но что бы ни говорили <…> высокомерные блюстители нравов, ясно, что общество писателей быстро уменьшилось бы до ничтожного числа, если бы они были связаны тяжёлым ограничением не выходить за пределы своей темы.
	But after all that can be objected by <…> supercilious censors, it is manifest the society of writers would quickly be reduced to a very inconsiderable number if men were put upon making books with the fatal confinement of delivering nothing beyond what is to the purpose.

В настоящее время существует два усовершенствованных способа пользоваться книгами: либо поступать по отношению к ним, как некоторые поступают по отношению к вельможам: затвердить их титулы и потом хвастать знакомством с ними; либо — и это лучший, более основательный и приличный способ — подробно изучать оглавление, которым вся книга управляется, как рыба хвостом. Ведь для того чтобы войти во дворец знания по парадной лестнице, требуется много времени и формальностей; поэтому, кто спешит и мало считается с этикетом, тот довольствуется чёрным ходом. И в самом деле, вся армия наук движется таким форсированным маршем, что одолеть её легче всего при нападении с тыла. Так, врачи определяют состояние всего тела через исследование того, что выходит сзади; так, читатели ловят знания, бросая свой ум на зады книг, вроде того, как мальчишки ловят воробьёв, посыпая им соли на хвост; так человеческую жизнь лучше всего оценивать по правилам мудреца: взирай на конец; так, мы овладеваем знаниями, как Геркулес овладел своими быками, идя по их следам задом наперёд. Так, старые науки распутываются подобно старым чулкам, начиная со ступни.

The most accomplished way of using books at present is twofold: either first to serve them as some men do lords, learn their titles exactly, and then brag of their acquaintance; or, secondly, which is indeed the choicer, the profounder, and politer method, to get a thorough insight into the index by which the whole book is governed and turned, like fishes by the tail. For to enter the palace of learning at the great gate requires an expense of time and forms, therefore men of much haste and little ceremony are content to get in by the back-door. For the arts are all in a flying march, and therefore more easily subdued by attacking them in the rear. Thus physicians discover the state of the whole body by consulting only what comes from behind. Thus men catch knowledge by throwing their wit on the posteriors of a book, as boys do sparrows with flinging salt upon their tails. Thus human life is best understood by the wise man’s rule of regarding the end. Thus are the sciences found, like Hercules’ oxen, by tracing them backwards. Thus are old sciences unravelled like old stockings, by beginning at the foot.

… нашим передовым умам нельзя рассчитывать на бесконечность материи, как на неиссякаемый источник тем. Что же нам остаётся в таком случае в качестве последнего прибежища, как не пространные оглавления и краткие компендиумы? Нужно набирать побольше цитат, располагая их в алфавитном порядке. Если для этой цели нет надобности советоваться с авторами, зато крайне необходимо обращаться к критикам, комментаторам и словарям. Особенно же полезно знаться с собирателями блестящих изречений, цветов красноречия и замечательных мыслей, которых иногда называют ситами и решётами знаний, хотя остаётся неясным, имеют ли они дело с перлами или с мукой, и поэтому, ценить ли нам больше то, что проходит сквозь них, или же то, что в них остаётся. При помощи этих методов можно в несколько недель изготовить писателя, способного справляться с самыми глубокими и всеобъемлющими темами. Неважно что голова у него пустая, — была бы полна записная книжка.

… our modern wits are not to reckon upon the infinity of matter for a constant supply. What remains, therefore, but that our last recourse must be had to large indexes and little compendiums? Quotations must be plentifully gathered and booked in alphabet. To this end, though authors need be little consulted, yet critics, and commentators, and lexicons carefully must. But above all, those judicious collectors of bright parts, and flowers, and observandas are to be nicely dwelt on by some called the sieves and boulters of learning, though it is left undetermined whether they dealt in pearls or meal, and consequently whether we are more to value that which passed through or what stayed behind. By these methods, in a few weeks there starts up many a writer capable of managing the profoundest and most universal subjects. For what though his head be empty, provided his commonplace book be full?

Раздел VIII

Учёные эолисты утверждают, что первопричиной всех вещей является ветер <…>. Рассуждая последовательно, они утверждают далее, что человек приносит с собой на свет некоторую частицу, или крупинку ветра, которая может быть названа quinta essentia162, извлекаемая из четырёх прочих. Эта квинтэссенция очень полезна при всех житейских обстоятельствах, применяется во всех искусствах и науках и может быть удивительно усовершенствована и распространена при помощи особых методов воспитания. Как только эта частица ветра в достаточной степени раздута, её нельзя скаредно прятать, глушить или держать под спудом, а, напротив, следует щедро расточать человечеству. По этим и другим столь же веским основаниям мудрые эолисты утверждают, что дар отрыжки есть благороднейшая способность разумного существа. Для усовершенствования этого искусства и лучшего употребления его на пользу человечества они применяют разные способы. В некоторые времена года вы можете видеть большие сборища их жрецов, стоящие против вихря с широко разинутыми ртами. В другое время вы видите целые сотни эолистов, выстроившихся в круг, причём каждый вооружён мехами, вставленными в зад соседа, при помощи которых они надувают друг друга, пока все не примут форму и величину пивных бочек; по этой причине они с большой меткостью называют обыкновенно свои тела сосудами. Достаточно наполнившись при помощи этой и подобных ей операций, они тотчас удаляются и для общественного блага разгружают добрую часть своего прибытка в челюсти учеников. Должно заметить, что всякое знание слагается, по их мнению, из того же первоначала, так как, во-первых, общепризнано и бесспорно, что знание надмевает, а во-вторых, они доказывают это при помощи следующего силлогизма: «слова только ветер; знание же не что иное, как слова; следовательно, знание есть не что иное, как ветер». По этой причине их философы преподают в школах все свои положения и мнения при помощи отрыжки, в каковом искусстве добились они изумительного красноречия и невероятного разнообразия.

The learned Æolists maintain the original cause of all things to be wind <…>. In consequence of this, their next principle was that man brings with him into the world a peculiar portion or grain of wind, which may be called a quinta essentia extracted from the other four. This quintessence is of catholic use upon all emergencies of life, is improveable into all arts and sciences, and may be wonderfully refined as well as enlarged by certain methods in education. This, when blown up to its perfection, ought not to be covetously boarded up, stifled, or hid under a bushel, but freely communicated to mankind. Upon these reasons, and others of equal weight, the wise Æolists affirm the gift of belching to be the noblest act of a rational creature. To cultivate which art, and render it more serviceable to mankind, they made use of several methods. At certain seasons of the year you might behold the priests amongst them in vast numbers with their mouths gaping wide against a storm. At other times were to be seen several hundreds linked together in a circular chain, with every man a pair of bellows applied to his neighbour, by which they blew up each other to the shape and size of a tun; and for that reason with great propriety of speech did usually call their bodies their vessels. When, by these and the like performances, they were grown sufficiently replete, they would immediately depart, and disembogue for the public good a plentiful share of their acquirements into their disciples’ chaps. For we must here observe that all learning was esteemed among them to be compounded from the same principle. Because, first, it is generally affirmed or confessed that learning puffeth men up; and, secondly, they proved it by the following syllogism: “Words are but wind, and learning is nothing but words; ergo, learning is nothing but wind.” For this reason the philosophers among them did in their schools deliver to their pupils all their doctrines and opinions by eructation, wherein they had acquired a wonderful eloquence, and of incredible variety.

Выбирая себе дьявола, человек всегда действует одним и тем же способом: останавливается на каком-нибудь действительном или воображаемом существе, составляющем диаметральную противоположность выдуманного им бога. Так и секта эолистов обзавелась двумя злобными существами, к которым питает страх, отвращение и ненависть; между этими существами и богами эолистов идёт извечная вражда. Первое из этих существ Хамелеон, заклятый враг вдохновения, который бесцеремонно пожирает большие порции вдохновения, посылаемого им богом, не возвращая ни кусочка его путём отрыжки. Второе — огромное страшное чудовище, по имени Муленаван; четырьмя мощными руками оно ведёт неустанный бой со всеми божествами эолистов, ловко увёртываясь от их ударов и отплачивая им с лихвой.

Thus in the choice of a devil it has been the usual method of mankind to single out some being, either in act or in vision, which was in most antipathy to the god they had framed. Thus also the sect of the Æolists possessed themselves with a dread and horror and hatred of two malignant natures, betwixt whom and the deities they adored perpetual enmity was established. The first of these was the chameleon, sworn foe to inspiration, who in scorn devoured large influences of their god, without refunding the smallest blast by eructation. The other was a huge terrible monster called Moulinavent, who with four strong arms waged eternal battle with all their divinities, dexterously turning to avoid their blows and repay them with interest.

Раздел IX. Отступление касательно происхождения, пользы и успехов безумия в человеческом обществе

A Digression Concerning the Original, the Use, and Improvement of Madness in a Commonwealth

В самом деле, если мы рассмотрим величайшие деяния, совершённые в истории отдельными личностями, например основание новых государств силою оружия, развитие новых философских систем, создание и распространение новых религий, то найдём, что виновниками всего этого были люди, здравый смысл которых сильно потерпел от пищи, воспитания, преобладания какой-нибудь наклонности, а также под влиянием особенного воздуха и климата. Кроме того, в некоторых человеческих душах заложено горючее вещество, легко воспламеняющееся при случайном соприкосновении с некоторыми обстоятельствами, с виду хотя и ничтожными, однако часто разрастающимися в крупные события. Великие перевороты не всегда производятся сильными руками: иногда достаточно бывает счастливого случая и подходящего момента; и неважно, где был зажжён огонь, лишь бы дым от него поднялся до мозга.

For if we take a survey of the greatest actions that have been performed in the world under the influence of single men, which are the establishment of new empires by conquest, the advance and progress of new schemes in philosophy, and the contriving as well as the propagating of new religions, we shall find the authors of them all to have been persons whose natural reason hath admitted great revolutions from their diet, their education, the prevalency of some certain temper, together with the particular influence of air and climate. Besides, there is something individual in human minds that easily kindles at the accidental approach and collision of certain circumstances, which, though of paltry and mean appearance, do often flame out into the greatest emergencies of life. For great turns are not always given by strong hands, but by lucky adaptation and at proper seasons, and it is of no import where the fire was kindled if the vapour has once got up into the brain.

Один могущественный государь собрал большую армию, наполнил сундуки несметными сокровищами, снарядил непобедимый флот, ни словом не обмолвившись о своих намерениях ни первым своим министрам, ни самым близким фаворитам. Весь мир пришёл в беспокойство: соседние венценосцы с трепетом ждали, в какую сторону разразится гроза; мелкие политиканы строили глубокомысленные предположения. <…> В разгаре всех этих планов и приготовлений один государственный хирург, определив по симптомам природу болезни, попытался её вылечить: одним ударом произвёл операцию, вскрыл опухоль и выпустил пары; после этого ничто не препятствовало полному выздоровлению государя, если бы по несчастной случайности он не умер во время операции. <…> Какое тайное колесо, какая скрытая пружина могли пустить в ход такую удивительную машину? Впоследствии обнаружилось, что весь этот сложный аппарат управлялся одной находившейся вдали женщиной, глаза которой вызвали у бедного государя известного рода опухоль; не дожидаясь, пока нарыв прорвёт, женщина эта скрылась во вражескую страну. Что было делать несчастному в столь щекотливых обстоятельствах? <…> Все успокоительные средства оказались безрезультатными; накопившееся семя бурлило и пылало; разгорелось, обратилось в желчь, поднялось по спинному каналу и бросилось в мозг. Та самая причина, под влиянием которой буян бьёт окна у обманувшей его потаскушки, естественно побуждает могущественного государя собирать огромные армии и думать лишь об осадах, сражениях и победах.

A certain great prince raised a mighty army, filled his coffers with infinite treasures, provided an invincible fleet, and all this without giving the least part of his design to his greatest ministers or his nearest favourites. Immediately the whole world was alarmed, the neighbouring crowns in trembling expectation towards what point the storm would burst, the small politicians everywhere forming profound conjectures. <…> In the midst of all these projects and preparations, a certain state-surgeon, gathering the nature of the disease by these symptoms, attempted the cure, at one blow performed the operation, broke the bag and out flew the vapour; nor did anything want to render it a complete remedy, only that the prince unfortunately happened to die in the performance. <…> What secret wheel, what hidden spring, could put into motion so wonderful an engine? It was afterwards discovered that the movement of this whole machine had been directed by an absent female, who was removed into an enemy’s country. What should an unhappy prince do in such ticklish circumstances as these? <…> Having to no purpose used all peaceable endeavours, the collected part of the semen, raised and inflamed, became adust, converted to choler, turned head upon the spinal duct, and ascended to the brain. The very same principle that influences a bully to break the windows of a woman who has jilted him naturally stirs up a great prince to raise mighty armies and dream of nothing but sieges, battles, and victories.

… некий могущественный король в течение свыше тридцати лет забавлялся тем, что брал и терял города; разбивал неприятельские армии и сам бывал бит; выгонял государей из их владений; пугал детей, так что те роняли из рук куски хлеба; жёг, опустошал, грабил, устраивал драгонады, избивал подданных и чужеземцев, друзей и врагов, мужчин и женщин. Говорят, философы всех стран долго ломали голову, какими физическими, моральными и политическими причинами следует объяснить возникновение столь странного феномена. Наконец, пар или дух, оживлявший мозг героя, в своём непрестанном круговращении забрался в ту область человеческого тела, что так славится производством так называемой zibeta occidentalis, и сгустился там в опухоль, вследствие чего народы получили на некоторое время передышку. Вот какое важное значение имеет место, где собираются упомянутые пары; — и сколь несущественно, откуда они происходят, те самые пары, которые при движении кверху завоёвывают государства, опускаясь к заднему проходу, разрешаются фистулой. Рассмотрим теперь великих создателей новых философских систем, <…> ведь несомненно, что виднейшие из них, как в древности, так и в новое время, большей частью принимались их противниками, да, пожалуй, и всеми, исключая своих приверженцев, за людей свихнувшихся, находящихся не в своём уме, поскольку в повседневных своих речах и поступках они совсем не считались с пошлыми предписаниями непросвещённого разума и во всём похожи были на теперешних общепризнанных последователей своих из Академии нового Бедлама <…>. Такие, <…> если бы сейчас были на свете, то оказались бы крепко связанными, разлучёнными со своими последователями и подверглись бы в наш неразборчивый век явной опасности кровопускания, плетей, цепей, темниц и соломенной подстилки. В самом деле, может ли человек в здравом уме и твёрдой памяти когда-нибудь забрать себе в голову, будто он в силах перекроить понятия всего человечества по длине, ширине и высоте своих собственных? Между тем таково именно скромное и почтительное притязание всех новаторов в царстве разума.

… a mighty king, who, for the space of above thirty years, amused himself to take and lose towns, beat armies and be beaten, drive princes out of their dominions, fright children from their bread and butter, burn, lay waste, plunder, dragoon, massacre subject and stranger, friend and foe, male and female. It is recorded that the philosophers of each country were in grave dispute upon causes natural, moral, and political, to find out where they should assign an original solution of this phenomenon. At last the vapour or spirit which animated the hero’s brain, being in perpetual circulation, seized upon that region of the human body so renowned for furnishing the zibeta occidentalis, and gathering there into a tumour, left the rest of the world for that time in peace. Of such mighty consequence is it where those exhalations fix, and of so little from whence they proceed. The same spirits which in their superior progress would conquer a kingdom descending upon the anus, conclude in a fistula. Let us next examine the great introducers of new schemes in philosophy, <…> because it is plain that several of the chief among them, both ancient and modern, were usually mistaken by their adversaries, and, indeed, by all, except their own followers, to have been persons crazed or out of their wits, having generally proceeded in the common course of their words and actions by a method very different from the vulgar dictates of unrefined reason, agreeing for the most part in their several models with their present undoubted successors in the academy of modern Bedlam <…>. Of this kind <…> who, if they were now in the world, tied fast and separate from their followers, would in this our undistinguishing age incur manifest danger of phlebotomy, and whips, and chains, and dark chambers, and straw. For what man in the natural state or course of thinking did ever conceive it in his power to reduce the notions of all mankind exactly to the same length, and breadth, and height of his own? Yet this is the first humble and civil design of all innovators in the empire of reason.

Говоря начистоту, мы совершаем фатальный промах, неудачно выбирая себе компанию, в которой слывём дураками, тогда как в другой компании могли бы стяжать репутацию философов <…>. Такую роковую ошибку действительно совершил мой достойнейший и остроумнейший друг, мистер Уоттон <…>. Право, никто ещё не выступал на общественном поприще с более подходящими для проповедника новой религии телесными и душевными качествами. О, если бы его счастливые дарования, так неудачно применённые к суетной философии, направились по более подходящим для них путям грёз и видений, на которых открывается такой широкий простор для судорожных корч души и лица! Никогда бы низкий и падкий на клевету свет не посмел сказать, что с ним творится неладное, что ум его помутился; а теперь даже его неблагодарные братья, поклонники современности, шепчутся о постигшей его беде так громко, что слова их доносятся до чердака, на котором я пишу эти строки.

For, to speak a bold truth, it is a fatal miscarriage so ill to order affairs as to pass for a fool in one company, when in another you might be treated as a philosopher <…>. This, indeed, was the fatal mistake of that worthy gentleman, my most ingenious friend Mr. Wotton <…>. Surely no man ever advanced into the public with fitter qualifications of body and mind for the propagation of a new religion. Oh, had those happy talents, misapplied to vain philosophy, been turned into their proper channels of dreams and visions, where distortion of mind and countenance are of such sovereign use, the base, detracting world would not then have dared to report that something is amiss, that his brain hath undergone an unlucky shake, which even his brother modernists themselves, like ungrates, do whisper so loud that it reaches up to the very garret I am now writing in.

	Больше всего ценим мы в жизни те удовольствия и развлечения, которые морочат и обманывают наши чувства. В самом деле, если мы разберём, что обыкновенно понимается под счастьем как в отношении ума, так и в отношении чувств, то найдём, что все его свойства и признаки можно охватить следующим коротеньким определением: быть счастливым значит вечно находиться в состоянии человека, ловко околпаченного.
	Those entertainments and pleasures we most value in life are such as dupe and play the wag with the senses. For if we take an examination of what is generally understood by happiness, as it has respect either to the understanding or the senses we shall find all its properties and adjuncts will herd under this short definition, that it is a perpetual possession of being well deceived.

По всем этим и многим другим, столь же веским, но менее любопытным основаниям, я с удовольствием пользуюсь настоящим случаем, чтобы <…> внести билль о назначении над Бедламом и соседними местами особых инспекторов, снабжённых полномочиями требовать к себе лиц, бумаги и протоколы, исследовать достоинства и способности всех питомцев и наставников этого учреждения и наблюдать с величайшей тщательностью за разными их наклонностями и поведением. Этим способом, после должного различения и целесообразного применения их дарований, могут быть созданы замечательные орудия для исполнения различных государственных должностей, … гражданских и военных, для чего нужно только пользоваться скромно предлагаемыми мной методами.

Upon all which, and many other reasons of equal weight, though not equally curious, I do here gladly embrace an opportunity I have <…> to bring in a Bill for appointing commissioners to inspect into Bedlam and the parts adjacent, who shall be empowered to send for persons, papers, and records, to examine into the merits and qualifications of every student and professor, to observe with utmost exactness their several dispositions and behaviour, by which means, duly distinguishing and adapting their talents, they might produce admirable instruments for the several offices in a state, . . . civil and military, proceeding in such methods as I shall here humbly propose.

Раздел X. Дополнительное отступление

A Farther Digression

Я публично здесь заявляю о своём решении исчерпать в этой книге полностью весь накопленный мной за много лет материал. Раз уж мой фонтан открылся, я с радостью вылью его до последней капли на общее благо всего человечества и на пользу моей дорогой родины в особенности. Гости мои многочисленны, и, как радушный хозяин, я выкладываю им всё своё угощение; не в моих обычаях прятать остатки в буфет: что останется после гостей, будет отдано бедным, а кости можно будет бросить собакам под стол, пусть и те погложут.

In the meantime, I do here give this public notice that my resolutions are to circumscribe within this discourse the whole stock of matter I have been so many years providing. Since my vein is once opened, I am content to exhaust it all at a running, for the peculiar advantage of my dear country, and for the universal benefit of mankind. Therefore, hospitably considering the number of my guests, they shall have my whole entertainment at a meal, and I scorn to set up the leavings in the cupboard. What the guests cannot eat may be given to the poor, and the dogs under the table may gnaw the bones.

	Наконец, кто возьмёт на себя труд сосчитать, сколько раз повторяется в настоящем трактате каждая буква, и точно определит разность между всеми этими числами, уясняя себе истинную естественную причину для каждой такой разности, тот с избытком будет вознаграждён за свой труд полученными в результате открытиями.
	Lastly, whoever will be at the pains to calculate the whole number of each letter in this treatise, and sum up the difference exactly between the several numbers, assigning the true natural cause for every such difference, the discoveries in the product will plentifully reward his labour.

Раздел XI

Джек не только расчётливо воспользовался первым расстройством своего мозга, чтобы положить основание эпидемической секте эолистов, но, благодаря необычайно деятельной работе воображения, пришёл ещё к некоторым странным понятиям, с виду, правда, весьма бессвязным, но не лишённым какого-то таинственного смысла, и нашлось немало людей, готовых принять их и усовершенствовать. <…> И я нисколько не сомневаюсь в том, что они дадут богатейший материал для всех, кто способен в горниле воображения переливать вещи в прообразы, кто и без солнца умеет создавать тени, и без помощи философии лепить из них субстанции, — словом, для всех, кто обладает счастливым даром присоединять к букве тропы и аллегории и утончать буквальный смысл в иносказательный и загадочный. Джек обзавёлся прекрасной копией отцовского завещания, переписанной по форме на большом листе пергамента, и, решив играть роль почтительного сына, привязался к этому пергаменту свыше всякой меры. Хотя завещание, как я уже неоднократно говорил читателю, состояло лишь из ряда ясных, легко выполнимых предписаний, как сохранять и носить кафтаны, с перечислением наград и наказаний в случае соблюдения или несоблюдения этих предписаний, однако Джек забрал себе в голову, что они заключают более глубокий и тёмный смысл и под ними непременно кроется какая-то великая тайна. «Господа, — говорил он, — я докажу вам, что этот кусок пергамента является пищей, питьём и одеждой, философским камнем и всеисцеляющим средством». Преисполнясь восторга, он решил пользоваться завещанием как в важнейших, так и в ничтожнейших обстоятельствах жизни. Джек научился придавать ему какую угодно форму: завещание служило ему ночным колпаком, когда он ложился спать, и зонтиком в дождливую погоду. Оторвав от него кусок, он обвязывал пораненный палец на ноге, а в случае припадков сжигал два дюйма пергамента у себя под носом; почувствовав тяжесть в желудке, скоблил его и глотал щепотку порошка, сколько помещалось на серебряном пенни — все такие лекарства действовали отлично. В соответствии с этими ухищрениями он иначе и не разговаривал, как текстами завещания; в пределах завещания было заключено всё его красноречие; он не осмеливался проронить ни единого звука, который не подкреплялся бы завещанием. Однажды в чужом доме он вдруг почувствовал одну неотложную нужду, о которой неудобно слишком подробно распространяться; в этой крайности он не мог с должной быстротой припомнить точный текст завещания, чтобы спросить дорогу в нужник, и поэтому счёл более благоразумным подвергнуться обычной в таких случаях неприятности. И всё красноречие общества не могло убедить его почиститься, потому что справившись с завещанием по поводу этого приключения, он наткнулся на одно место в самом конце его (может быть, даже вставленное переписчиком), по-видимому, воспрещавшее чистоплотность.

Jack had not only calculated the first revolution of his brain so prudently as to give rise to that epidemic sect of Æolists, but succeeding also into a new and strange variety of conceptions, the fruitfulness of his imagination led him into certain notions which, although in appearance very unaccountable, were not without their mysteries and their meanings, nor wanted followers to countenance and improve them. <…> Nor do I at all question but they will furnish plenty of noble matter for such whose converting imaginations dispose them to reduce all things into types, who can make shadows—no thanks to the sun—and then mould them into substances—no thanks to philosophy—whose peculiar talent lies in fixing tropes and allegories to the letter, and refining what is literal into figure and mystery. Jack had provided a fair copy of his father’s will, engrossed in form upon a large skin of parchment, and resolving to act the part of a most dutiful son, he became the fondest creature of it imaginable. For although, as I have often told the reader, it consisted wholly in certain plain, easy directions about the management and wearing of their coats, with legacies and penalties in case of obedience or neglect, yet he began to entertain a fancy that the matter was deeper and darker, and therefore must needs have a great deal more of mystery at the bottom. “Gentlemen,” said he, “I will prove this very skin of parchment to be meat, drink, and cloth, to be the philosopher’s stone and the universal medicine.” In consequence of which raptures he resolved to make use of it in the most necessary as well as the most paltry occasions of life. He had a way of working it into any shape he pleased, so that it served him for a nightcap when he went to bed, and for an umbrella in rainy weather. He would lap a piece of it about a sore toe; or, when he had fits, burn two inches under his nose; or, if anything lay heavy on his stomach, scrape off and swallow as much of the powder as would lie on a silver penny—they were all infallible remedies. With analogy to these refinements, his common talk and conversation ran wholly in the praise of his Will, and he circumscribed the utmost of his eloquence within that compass, not daring to let slip a syllable without authority from thence. Once at a strange house he was suddenly taken short upon an urgent juncture, whereon it may not be allowed too particularly to dilate, and being not able to call to mind, with that suddenness the occasion required, an authentic phrase for demanding the way to the back, he chose rather, as the more prudent course, to incur the penalty in such cases usually annexed; neither was it possible for the united rhetoric of mankind to prevail with him to make himself clean again, because, having consulted the will upon this emergency, he met with a passage near the bottom (whether foisted in by the transcriber is not known) which seemed to forbid it.

Он чувствовал необыкновенное пристрастие к вылавливанию изюма из горящего спирта и к зажжённым огаркам, которые хватал и глотал с непостижимым проворством; таким образом, Джек поддерживал в своём брюхе неугасимое пламя, которое, вырываясь раскалёнными парами из его глаз, ноздрей и рта, придавало ему в темноте сходство с ослиным черепом, в который озорной мальчишка вставил грошовую свечку, чтобы пугать верноподданных его величества. Поэтому он не пользовался никакими другими средствами, чтобы освещать себе путь домой, говоря обыкновенно, что мудрец сам себе светоч. Джек ходил по улицам с закрытыми глазами, и если ему случалось удариться головой о столб или угодить в канаву (что случалось с ним частенько), он говорил с насмешкой глазевшим на него подмастерьям, что безропотно переносит своё несчастье, как подшиб или удар судьбы, с которой, по его убеждению, вынесенному из долгого опыта, бесполезно спорить или бороться; кто на это решается, тот, наверное, выходит из борьбы со сломанной ногой или расквашенным носом. — За несколько дней до сотворения мира, — говорил он, — определено было, чтобы мой нос и этот столб столкнулись, и поэтому Провидение сочло нужным послать нас в мир одновременно и сделать соотечественниками и согражданами. Если бы глаза мои были открыты, то, по всей вероятности, дело кончилось бы гораздо хуже. Разве не оступаются ежедневно люди, несмотря на всю свою предусмотрительность? Кроме того, глаза разума видят лучше, когда глаза чувств не препятствуют им; вот почему замечено, что слепые размеряют свои шаги с большей осторожностью, осмотрительностью и благоразумием, чем те, кто слишком полагаются на силу зрительного нерва, который ничтожнейшая случайность сбивает с толку, а какая-нибудь капелька или плёнка приводит в полное замешательство; наш глаз похож на фонарь, вокруг которого собралась банда шатающихся по улицам шумных буянов: он навлекает и на себя и на своего владельца пинки и затрещины, которых легко можно было бы избежать, если бы тщеславие позволило им ходить в темноте.

He bore a strange kind of appetite to snap-dragon and to the livid snuffs of a burning candle, which he would catch and swallow with an agility wonderful to conceive; and by this procedure maintained a perpetual flame in his belly, which issuing in a glowing steam from both his eyes, as well as his nostrils and his mouth, made his head appear in a dark night like the skull of an ass wherein a roguish boy hath conveyed a farthing-candle, to the terror of his Majesty’s liege subjects. Therefore he made use of no other expedient to light himself home, but was wont to say that a wise man was his own lanthorn. He would shut his eyes as he walked along the streets, and if he happened to bounce his head against a post or fall into the kennel (as he seldom missed either to do one or both), he would tell the gibing apprentices who looked on that he submitted with entire resignation, as to a trip or a blow of fate, with whom he found by long experience how vain it was either to wrestle or to cuff, and whoever durst undertake to do either would be sure to come off with a swingeing fall or a bloody nose. “It was ordained,” said he, “some few days before the creation, that my nose and this very post should have a rencounter, and therefore Providence thought fit to send us both into the world in the same age, and to make us countrymen and fellow-citizens. Now, had my eyes been open, it is very likely the business might have been a great deal worse, for how many a confounded slip is daily got by man with all his foresight about him. Besides, the eyes of the understanding see best when those of the senses are out of the way, and therefore blind men are observed to tread their steps with much more caution, and conduct, and judgment than those who rely with too much confidence upon the virtue of the visual nerve, which every little accident shakes out of order, and a drop or a film can wholly disconcert; like a lanthorn among a pack of roaring bullies when they scour the streets, exposing its owner and itself to outward kicks and buffets, which both might have escaped if the vanity of appearing would have suffered them to walk in the dark.”

При всех государственных переворотах он домогался должности главного палача и в исправлении этих благородных обязанностей обнаруживал большую ловкость, пользуясь вместо маски длинной Молитвой. Язык у него был такой мускулистый и тонкий, что он мог просовывать его в нос и держать таким образом весьма странные речи. Он первый также в наших королевствах стал совершенствовать испанскую способность реветь по-ослиному; и при длинных ушах, постоянно насторожённых и стоявших торчком, он довёл своё искусство до такого совершенства, что при помощи зрения или слуха было крайне трудно отличить копию от оригинала.

In all revolutions of government, he would make his court for the office of hangman-general, and in the exercise of that dignity, wherein he was very dexterous, would make use of no other vizard than a long prayer. He had a tongue so musculous and subtile, that he could twist it up into his nose and deliver a strange kind of speech from thence. He was also the first in these kingdoms who began to improve the Spanish accomplishment of braying; and having large ears perpetually exposed and erected, he carried his art to such a perfection, that it was a point of great difficulty to distinguish either by the view or the sound between the original and the copy.

В высшей степени замечательны были выражения взаимного отвращения между Джеком и братом его Петром, которое они всячески подчёркивали. <…> Но несмотря на все эти предосторожности, судьба постоянно сталкивала их. Причину этого понять не трудно. Причуды и сумасбродство обоих имели одну и ту же основу, так что мы можем уподобить их двум циркулям, раскрытым на одинаковый радиус: если укрепить такие циркули одной ножкой в том же центре и вращать в противоположные стороны, они непременно встретятся на какой-нибудь точке окружности. Вдобавок, на свою беду, Джек обладал поразительным внешним сходством со своим братом Петром. <…> Можете себе представить, как обидно было Джеку получить такую награду за долголетние труды и хлопоты; видеть, что результаты всех его стараний прямо противоположны единственной преследуемой им цели. Могло ли это обойтись без ужасающих последствий для его разума и сердца? За всё платились жалкие остатки наследственного кафтана. Утреннее солнце, начиная свой дневной путь, всегда бывало свидетелем какой-нибудь новой его порчи. Призвав портного, Джек велел ему так сузить воротник, что почти задыхался в нём, и глаза его лезли на лоб. Жалкие лохмотья кафтана он ежедневно тёр по два часа о грубо оштукатуренную стену, чтобы удалить остатки галунов и шитья, и делал это с таким неистовством, что похож был на языческого философа. Но, несмотря на все свои старания, никак не мог добиться желанной цели. Лохмотья всегда имеют какое-то забавное сходство с роскошью: в обоих есть что-то броское, так что издали, в темноте или при близорукости легко впасть в ошибку. Вот почему рубище Джека с первого взгляда казалось щегольским нарядом; это обстоятельство, в соединении с большим внешним сходством, губило все его планы обособиться от Петра и так усиливало родственные черты братьев, что даже ученики и последователи часто их смешивали.

It was highly worth observing the singular effects of that aversion or antipathy which Jack and his brother Peter seemed, even to affectation, to bear towards each other. <…> Yet, after all this, it was their perpetual fortune to meet, the reason of which is easy enough to apprehend, for the frenzy and the spleen of both having the same foundation, we may look upon them as two pair of compasses equally extended, and the fixed foot of each remaining in the same centre, which, though moving contrary ways at first, will be sure to encounter somewhere or other in the circumference. Besides, it was among the great misfortunes of Jack to bear a huge personal resemblance with his brother Peter. <…> This, we may suppose, was a mortifying return of those pains and proceedings Jack had laboured in so long, and finding how directly opposite all his endeavours had answered to the sole end and intention which he had proposed to himself, how could it avoid having terrible effects upon a head and heart so furnished as his? However, the poor remainders of his coat bore all the punishment. The orient sun never entered upon his diurnal progress without missing a piece of it. He hired a tailor to stitch up the collar so close that it was ready to choke him, and squeezed out his eyes at such a rate as one could see nothing but the white. What little was left of the main substance of the coat he rubbed every day for two hours against a rough-cast wall, in order to grind away the remnants of lace and embroidery, but at the same time went on with so much violence that he proceeded a heathen philosopher. Yet after all he could do of this kind, the success continued still to disappoint his expectation, for as it is the nature of rags to bear a kind of mock resemblance to finery, there being a sort of fluttering appearance in both, which is not to be distinguished at a distance in the dark or by short-sighted eyes, so in those junctures it fared with Jack and his tatters, that they offered to the first view a ridiculous flaunting, which, assisting the resemblance in person and air, thwarted all his projects of separation, and left so near a similitude between them as frequently deceived the very disciples and followers of both.

Заключение

Запоздалые роды дают таких же ублюдков, что и преждевременные, хотя случаются они не так часто; это особенно вредно по отношению к родовым мукам мозга. Спасибо благородному иезуиту, который первый решился признаться в печати, что книги, подобно платьям, кушаньям и развлечениям, хороши в своё время; и ещё большое спасибо нашей славной нации за то, что она довела до тонкости эту и другие французские моды. Надеюсь, что доживу до тех времён, когда книга, вышедшая не вовремя, будет в таком же пренебрежении, как луна днём или макрель спустя неделю после окончания сезона. Никто не изучал нашего климата лучше, чем книгопродавец, купивший рукопись этого произведения. Ему до мелочей известно, какие сюжеты будут самыми ходкими в засушливый год и что нужно выставлять на прилавке, когда барометр показывает проливной дождь. <…> Наконец мы сошлись на следующем: если какой-нибудь покупатель спросит у него экземпляр моей книги и пожелает конфиденциально узнать имя автора, он назовёт ему под величайшим секретом, как другу, модных в ту неделю писателей; если, например, будет пользоваться успехом последняя комедия Дерфи, то я с такой же охотой соглашусь сойти за Дерфи, как и за Конгрива. Я упоминаю об этом потому, что мне прекрасно известны вкусы теперешних читателей и часто с большим удовольствием случалось наблюдать, как муха, которую прогнали с горшка с мёдом, немедленно садится на навозную кучу и с большим аппетитом кончает там свой обед.

Going too long is a cause of abortion as effectual, though not so frequent, as going too short, and holds true especially in the labours of the brain. Well fare the heart of that noble Jesuit who first adventured to confess in print that books must be suited to their several seasons, like dress, and diet, and diversions; and better fare our noble notion for refining upon this among other French modes. I am living fast to see the time when a book that misses its tide shall be neglected as the moon by day, or like mackerel a week after the season. No man has more nicely observed our climate than the bookseller who bought the copy of this work. He knows to a tittle what subjects will best go off in a dry year, and which it is proper to expose foremost when the weather-glass is fallen to much rain. <…> At length we agreed upon this expedient, that when a customer comes for one of these, and desires in confidence to know the author, he will tell him very privately as a friend, naming whichever of the wits shall happen to be that week in the vogue, and if Durfey’s last play should be in course, I had as lieve he may be the person as Congreve. This I mention, because I am wonderfully well acquainted with the present relish of courteous readers, and have often observed, with singular pleasure, that a fly driven from a honey-pot will immediately, with very good appetite, alight and finish his meal on an excrement.

Попробую теперь произвести один очень распространённый среди современных авторов эксперимент: писать ни о чём; продолжать двигать пером, когда тема уже совершенно исчерпана. Это был признак остроумия, проявляющийся после смерти своего тела. Правду говоря, ни одна отрасль знания так слабо не разработана, как искусство уметь кончать вовремя. Пока автор писал свою книгу, он и его читатели стали старыми знакомыми, которые никак не могут расстаться. Я не раз замечал, что с писанием дело обстоит так же, как с визитами, когда церемония прощания отнимает больше времени, чем всё посещение. Заключение книги похоже на заключение человеческой жизни, которое иногда сравнивали с концом пиршества, откуда многие уходят, утолив голод ut plenus vitae conviva; ведь после обильнейшей еды гости все сидят за столом, часто только для того только, чтобы дремать или спать весь остаток дня.

I am now trying an experiment very frequent among modern authors, which is to write upon nothing, when the subject is utterly exhausted to let the pen still move on; by some called the ghost of wit, delighting to walk after the death of its body. And to say the truth, there seems to be no part of knowledge in fewer hands than that of discerning when to have done. By the time that an author has written out a book, he and his readers are become old acquaintance, and grow very loathe to part; so that I have sometimes known it to be in writing as in visiting, where the ceremony of taking leave has employed more time than the whole conversation before. The conclusion of a treatise resembles the conclusion of human life, which has sometimes been compared to the end of a feast, where few are satisfied to depart ut plenus vitæ conviva. For men will sit down after the fullest meal, though it be only to dose or to sleep out the rest of the day.

С тех пор, как благодаря свободе и поощрению печати я получил неограниченную возможность блистать приобретёнными мною дарованиями, я начал обнаруживать, что поток моих размышлений становится чересчур обильным и читатель не в состоянии их переварить. Поэтому я делаю здесь временную остановку, пока не найду, пощупав пульс публики и свой собственный, что для нашего общего блага мне совершенно необходимо снова взяться за перо. — конец

Now, since, by the liberty and encouragement of the press, I am grown absolute master of the occasions and opportunities to expose the talents I have acquired, I already discover that the issues of my observanda begin to grow too large for the receipts. Therefore I shall here pause awhile, till I find, by feeling the world’s pulse and my own, that it will be of absolute necessity for us both to resume my pen.

Трактат о механическом действии духа

A Discourse concerning the Mechanical Operation of the Spirit

… потуги фанатизма, или настойка энтузиазма; поддерживаемое некоторыми людьми и обществами и передаваемое массам состояние это способно было произвести самые крупные перевороты в истории человечества <…>. Оно оказало, далее, огромное влияние в области знания, где трудно указать искусство или науку, не отмеченные в какой-либо своей части печатью фанатизма; взять хотя бы философский камень, fummum bonum, планетные миры, квадратуру круга, высшее благо, утопические республики и другие, менее замечательные вещи, единственное назначение которых — давать пищу наклонности к энтузиазму, заложенной в душе каждого человека.

… a fanatick strain, or tincture of enthusiasm; which, improved by certain persons or societies of men, and by them practised upon the rest, has been able to produce revolutions of the greatest figure in history <…>. Farther, it has possessed as great a power, in the kingdom of knowledge; where it is hard to assign one art or science, which has not annexed to it some fanatick branch: such are, the philosopher's stone; the grand elixir; the planetary worlds; the squaring of the circle; the fummum bonum; Utopian commonwealths; with some others of less or subordinate note: which all serve for nothing else, but to employ or amuse this grain of enthusiasm, dealt into every composition.

Если мы обратимся к обычному ходу современного ухаживания, мы увидим, что оно состоит из благоговейного поворота глаза, называемого «делать глазки»; из искусственной формы вранья и скулежа по очереди, причём каждый интервал, за отсутствием другого предмета, заполняется подёргиванием плеча, гмыканьем, вздохом или стоном; причём стиль складывается из одних бессодержательных слов, невнятиц и повторений; таковы, сколько мне известно, самые усовершенствованные правила обращения к любимой; но кто же выполняет их с большей ловкостью, чем святые? Больше того, если нужны ещё доказательства, некоторые полнокровные братья первого класса рассказывали мне, что вершина и оргазм их духовного упражнения нередко сопровождались ******, сразу после чего, по их словам, дух терял своё напряжение и они были вынуждены спешно оканчивать.

If we inspect into the usual process of modern courtship, we shall find it to consist in a devout turn of the eyes, called ogling; an artificial form of canting and whining by rote, every interval, for want of other matter, made up with a shrug, or a humm; a sigh or a groan; the style compact of insignificant words, incoherences, and repetition. These I take to be the most accomplished rules of address to a mistress; and where are these performed with more dexterity, than by the saints? Nay, to bring this argument yet closer, I have been informed by certain sanguine brethren of the first class, that in the height and orgasmus of their spiritual exercise, it has been frequent with them ******; immediately after which, they found the spirit to relax and flag of a sudden with the nerves, and they were forced to hasten to a conclusion.

Примечания Свифта

Включены в 5-е издание 1710 г. (часть из них ироничны).

Примечания У. Уоттона

Ради иронии включены Свифтом в издание 1710 г. из враждебных «Замечаний на „Сказку бочки“» (Observations upon the Tale of a Tub, 1705), т.к. они либо относились к достаточно явным для образованных современников намёкам, либо были ошибочными.

Перевод

А. А. Франковский, 1930

О «Сказке бочки»

	… Свифт <…> высмеял <…> католичество, лютеранство и кальвинизм. Он ссылается на то, что не коснулся христианства, он уверяет, что был исполнен почтения к отцу, хотя попотчевал его трёх сыновей сотней розог; но недоверчивые люди нашли, что розги были настолько длинны, что задевали и отца.
	… Swift <…> se soit moqué <…> du catholicisme, du luthéranisme, et du calvinisme : il dit pour ses raisons qu’il n’a pas touché au christianisme. Il prétend avoir respecté le père en donnant cent coups de fouet aux trois enfants ; des gens difficiles ont cru que les verges étaient si longues qu’elles allaient jusqu’au père.
	— Вольтер, «Философские письма» (XXII), 1732

В целом, «Сказка о бочке», касаясь различных религиозных вероучений, существующих в Западной Европе, затрагивает глубочайшие чувства человека. Бесстрашно распластывает их Свифт на анатомическом столе и при помощи своего беспощадного скальпеля вскрывает и рассекает один за другим нагноения, болезненные наросты и вообще всевозможные отложения человеческих суеверий. Она написана, когда Свифт не принимал ещё горячего участия в партийной борьбе, не был, следовательно, поглощён партийными страстями, и представляет поэтому свободное, не связанное никакими условностями, выражение его действительных мыслей. Впоследствии, когда «Сказке», получившая громадную известность, служила ему большой помехой в устройстве личной карьеры, он пытался было оправдаться, доказывая, что она вовсе не заключает в себе нападок на англиканскую церковь, но вряд ли это так на самом деле. Действительно, Свифт до конца жизни оставался ревностным приверженцем англиканской церкви, но он поддерживал её просто как полезное государственное учреждение, и в «Сказке» имеет с нею дело как с верованием.

— Валентин Яковенко, «Джонатан Свифт. Его жизнь и литературная деятельность» (гл. V), 1891

	Это скучная аллегория, и ирония в ней не самого высокого разбора. Но слог — удивительный. Я не могу себе представить, чтобы можно было лучше писать по-английски. Здесь нет ни цветистых периодов, ни оригинальных оборотов, ни высокопарных образов. Это — культурная проза, естественная, сдержанная и отточенная. Никаких попыток удивить читателя необычным словоупотреблением. Похоже, будто Свифт обходился первым попавшимся словом, но, поскольку у него был острый и логический ум, это всегда оказывалось самое нужное слово, и стояло оно на нужном месте. Сила и стройность его предложений объясняются превосходным вкусом. Как и прежде, я списывал куски текста, а потом пытался воспроизвести их по памяти. Я пробовал заменять слова или ставить их в другом порядке. Я обнаружил, что единственно возможные слова — это те, которые употребил Свифт, а единственно возможный порядок — тот, в котором он их поставил. Это — безупречная проза.
	It is a tiresome allegory and the irony is facile. But the style is admirable. I cannot imagine that English can be better written. Here are no flowery periods, fantastic turns of phrase or high-flown images. It is a civilized prose, natural, discreet and pointed. There is no attempt to surprise by an extravagant vocabulary. It looks as though Swift made do with the first word that came to hand, but since he had an acute and logical brain it was always the right one, and he put it in the right place. The strength and balance of his sentences are due to an exquisite taste. As I had done before I copied passages and then tried to write them out again from memory. I tried altering words or the order in which they were set. I found that the only possible words were those Swift had used and that the order in which he had placed them was the only possible order. It is an impeccable prose.
	— Сомерсет Моэм, «Подводя итоги», 1935

• см. Дмитрий Святополк-Мирский, 2-ю половину гл. III в «Свифте», 1935

«Сказка бочки» — это <…> целеустремлённый документ вроде тщательно аргументированного судебного приговора <…>. В ту эпоху, <…> когда дело доходило до полемики, до борьбы, особенно в политических памфлетах, с какой лёгкостью и профессора и аристократы отказывались от академизма и изящества и вооружались увесистыми дубинами! <…> одна из второстепенных, побочных целей свифтовского памфлета — это откровенная пародия на современное английское эссе со всей его сложной орнаментикой предисловий, посвящений, отступлений, вводных частей, формалистических композиционных узоров <…>. Но вот отброшены в сторону мистификаторски-пародийные цели; Свифт хочет нанести прямой удар по врагу, и стиль его — отточенная сабля и узловатая дубина одновременно, не поймёшь, сабля ли, дубина ли в руках: дубиной фехтует, как саблей, и саблей наносит страшный удар наотмашь — такая полемика не столь груба, сколь смертоносна…<…> За пародией, издёвкой и мистификацией отчётливо слышен приглушённый, сдерживаемый, такой подлинный вопль «молодого современного автора»: «Дорогие современники, я не в вашей культуре, я не с вами, не ваш, не ваш!» <…> Через весь сюжет «Сказки бочки» проходит мотив одежды и всего связанного с ней. <…> История культуры, морали, а значит и религии, нынешняя практика культуры, морали, религии — это, по Свифту, история и практика облачения культурных, моральных и религиозных ценностей в одежды и покровы. И он, Свифт, снимает покровы, буквально разоблачает, раздевает, оголяет, отделяет внешнее от подлинного, видимость от сути и показывает, что за покровами — мерзость, гниль, ложь! <…> Исповедь он написал. «Сказка бочки» — это могучая и горькая исповедь единственного в эпохе подлинного гуманиста, всю силу своей властной любви к правде, свободе, разуму, всю силу горькой своей ненависти к лжи, рабству, тупости вложившего в робкую, но бесконечно дорогую ему надежду, мысль, переживание: «Я объяснил, — если вы поймёте — вы же захотите это изменить?..»

— Михаил Левидов, «Путешествие в некоторые отдалённые страны мысли и чувства Джонатана Свифта…», 1939

	Намёк на материалиста Гоббса в «Предисловии», считавшего религию только государственным учреждением, не случаен. Религия служит бочкой, при помощи которой государство пытается отвлечь народ спорами, чтобы уцелеть самому. — вероятно, на основе его статьи «Сатира и реализм Свифта», 1936
	— Михаил Заблудовский, «Свифт», [1941]

	Сам факт, что Свифту так легко прощали — прощали даже самые благочестивые верующие — конщунственные выходки в его «Сказке бочки», убедительно демонстрирует слабосилие религиозных чувств по сравнению с политическими.
	The ease with which Swift has been forgiven — and forgiven, sometimes, by devout believers — for the blasphemies of A Tale of a Tub demonstrates clearly enough the feebleness of religious sentiments as compared with political ones.
	— Джордж Оруэлл, «Политика против литературы: анализ «Путешествия Гулливера», 1946

• см. Владимир Муравьёв, «Джонатан Свифт» (глава 2), 1968

	… лучшей книгой Свифта [в XIX веке] <…> обычно признавали «Сказку бочки» — главным образом по слухам или из снобизма, а также оттого, что она казалась достаточно неактуальной и вполне пригодной на роль литературного монумента.
	— Владимир Муравьёв, «Путешествие с Гулливером», 1972

Насмешка <…> вовлекает в сферу разрушительного действия сатиры главные христианские святыни. Далее того — самую сердцевину христианской религии, ибо символический смысл кафтанов легко поддаётся откровенно вольнодумному толкованию, которое подсказывается рассказом о секте, объявившей портного богом, верхнюю одежду — душою человека, а нижнюю — телом. В этом свете религия становится простым платьем, которое можно украшать, перешивать, менять и вообще снимать по любой прихоти. Именно так поняли «Сказку бочки» современники Свифта — ревнители христианской религии и англиканской церкви, разразившиеся по его адресу ливнем негодующих обвинений в атеизме, разрушении нравственности, непристойном шутовстве. <…> Разум, как им пользуются люди, особенно в самое последнее время, т. е. «новые», создаёт, убеждал Свифт, лишь видимость полезного и нужного, являющее в действительности нечто, происшедшее из ничего.

— Вадим Рак, 1986

Воспроизводя форму сочинений тех авторов, которых Свифт поставил целью развенчать, «Сказка бочки» представляет собою нечто вроде компендиума жанров XVII в. <…> Обильно пародируются «тёмные» авторы: алхимики и мистики, — их в XVII в. было множество толков. Внимание, им уделённое в «Сказке», и подражание им со стороны её сочинителя, чьей маской прикрылся Свифт, имели целью стойко закрепить в сознании читателя ассоциацию непосредственного родства между их маловразумительными писаниями и всей учёностью «новых». Все пародийные черты, в полной своей совокупности, перемежаясь с пассажами, где каждая строка дышит напыщенным хвастовством и самолюбованием, рельефно вырисовывают спесь, невежество и претенциозность «новых», способных создать, как убеждал Свифт, лишь некую уродливую смесь, выдаваемую ими то за художественное произведение, то за глубокий научный труд. Многие объекты своей пародии Свифт назвал сам. Исследователи выявили — с уверенностью или гипотетически — ещё немалое число авторов и конкретных книг, которые под неё подпадают. Целил ли Свифт намеренно и в них, или попадание было чисто типологическим, в любом случае несомненно, что «Сказка бочки» уходила своими разветвлёнными корнями в самую глубь национальной традиции и, откликаясь на необычайно тонкие нюансы различных явлений общественной и культурной жизни Англии конца XVII в., ярко выражала дух истекавшего столетия, представляя как бы энциклопедию эпохи — энциклопедию своеобразную, которая и содержанием, и формою была её детищем, но собою же её отрицала и развенчивала.

— Вадим Рак, 1986

Ссылки

• Факсимиле издания 1710 г. в Google Books
• Текст издания 1710 г. на сайте Лихайского университета