Рождение реализма в творчестве Пушкина

«Рождение реализма в творчестве Пушкин» — статья Сергея Бонди 1966 года, впервые опубликованная в книге «О Пушкине: Статьи и исследования» 1978 года.

Цитаты

Последние восемь стихов «Демона» сделались для Пушкина как бы программой дальнейшей поэтической деятельности. Разочарование в поэзии, <…> в любви, в свободе — каждой из этих тем Пушкин посвятил отдельное, и притом крупное, значительное произведение. К этому следует присоединить ещё одну тему из того же круга идей, не названную в «Демоне», — тему окончательного разочарования в романтическом герое, главном объекте изображения Пушкина-романтика. — глава III

Разоблачение романтического идеала истинной, вечной любви является темой <…> «Сцены из Фауста». <…> Пушкинский Фауст — бывший романтик, разочаровавшийся не только в жизни, но и в самих романтических идеалах, «великодушных мечтах» его прошлого. <…> Фауст, будучи не в силах дольше выслушивать разоблачения его романтических верований (а возразить Мефистофелю ему нечего), в гневе и отчаянии гонит его прочь, давая ему попутно поручение утопить приближающийся «корабль испанский трёхмачтовый» с несколькими сотнями плывущих на нём людей — матросов и пассажиров. Эта последняя деталь также очень существенна в концепции Пушкина. Он здесь подчёркивает особую психологическую черту в облике разочаровавшегося во всём бывшего романтика — его антигуманный, даже больше, общественно опасный характер. Иногда сознательно, как в данном случае, иногда нечаянно, от эгоистического невнимания к людям, такой озлобленный скептик, готовый цинически издеваться над своими прошлыми мечтами и идеалами, всегда при соприкосновении с людьми несёт им зло, гибель, несчастья. Сам Пушкин позже, а за ним и другие русские писатели подробно разработали эту характерную черту разочарованного романтика. Близок к этому типу Евгений Онегин, «чудак печальный и опасный», убийца своего молодого друга, сделавший на всю жизнь несчастной полюбившую его девушку; таковы герои Лермонтова — Печорин, убивший Грушницкого, погубивший двух любящих его женщин, «Демона», который «сеял зло без наслажденья», Арбенин, повторивший историю Демона в условиях петербургского «света»… В ослабленном виде те же губительные для окружающих черты мы находим в «эпигонах» этого типа — «лишних людях» 1840-х годов в произведениях Тургенева и Герцена. В «Сцене из Фауста» эта черта дана в символически обобщенном, схематическом виде. — глава IV

Глава I

Верное изображение действительности: природы, людских характеров, событий — встречается то и дело в литературе всех времён и всех направлений, от первобытной поэзии до литературы сегодняшнего дня. Слово «реализм» как историко-литературный термин имеет смысл применять только к таким произведениям, к таким направлениям и авторам, для которых верное изображение действительности является основной задачей литературы, подчиняющей себе все прочие (красоту, эмоциональность, поучительность и др.).

Смена романтического направления реалистическим (то есть сознательным стремлением сделать литературу органом познания, верного отражения действительности) в русской литературе произошла в творчестве Пушкина в середине 1820-х годов. Этот переход на новую ступень был у Пушкина вовсе не спокойным и постепенным, а сопровождался не длительным, но в высшей степени тяжёлым и мучительным кризисом. В этот период (1823—1824) мы обнаруживаем в стихах Пушкина мотивы, чуждые дотоле его поэзии и после не повторявшиеся в ней, настроения и идеи, резко противоречащие общему характеру пушкинского творчества: глубокий пессимизм, разочарование в идеале свободы, просвещения, разочарование в поэзии, любви, дружбе, едко-саркастическое, «циническое», по выражению самого Пушкина, отношение ко всему существующему. Эти же, необычные для Пушкина, настроения звучат и в его письмах того периода. Если бы перед нами были отдельные, время от времени прорывающиеся горькие сетования на общем фоне светлой, жизнеутверждающей стихии его поэзии (как это бывало у Пушкина позже), то мы могли бы говорить о случайном характере этих настроений, о частных, биографических причинах их. Но здесь не то. Стихи 1823—1824 годов представляют собой целую полосу мрачных, скептических, глубоко разочарованных высказываний. <…> кризис романтического мировоззрения Пушкина был гораздо серьёзнее и глубже, чем принято думать; он отразился в большом количестве произведений и сыграл в высшей степени важную роль в эволюции творчества Пушкина.

Глава VI

Обычно предполагается (подразумевается или прямо бывает высказано), что разоблачение романтического героя в «Цыганах» ведётся Пушкиным с более высоких позиций, как морально-общественных, так и литературных, то есть с позиций реализма и народности. Предполагается обычно, что образ Алеко, в отличие от лирических, субъективных образов романтической поэзии, дан объективно, что поэт ни в какой мере не отождествляет героя с собой, его чувства и страдания со своими. Это неверно. Белинский в этом вопросе был более прав. Свойственная ему критическая чуткость не обманула его. Он ошибался, конечно, когда писал, что «Пушкин думал сказать не то, что сказал в самом деле» <…>. Более чем столетнее изучение творчества Пушкина после Белинского точно установило ошибочность этой основной концепции великого критика. Неправ Белинский и в том, что Пушкин изрекал над своими героями «суд неумолимо-трагический и вместе с тем горько-иронический»… «желая и думая из этой поэмы создать апофеозу Алеко». Однако в этой последней ошибке высказывается косвенно правильное чувство и верное понимание пушкинской поэмы. Речь идёт о внутренней близости героя поэмы к автору. То, что показалось Белинскому «апофеозой» Алеко, было на самом деле предельной лиричностью, субъективностью этого образа, неотделимостью его от самого поэта. Если отрешиться от привычного нам со школьной скамьи представления о том, что Пушкин со стороны, как нечто чуждое, враждебное ему, разоблачает эгоистическое начало в Алеко, и непосредственно воспринимать содержание поэмы, её мысли и чувства, то сразу бросается в глаза необыкновенная лиричность всех тирад в поэме, говорящих о чувствах и переживаниях Алеко. В этом отношении «Цыганы» ничем не отличаются от «Кавказского пленника», с его максимально субъективным по отношению к автору героем. <…> Между тем о максимальной близости образа Алеко к его автору, почти тождестве их, мы находим указания Пушкина в самом тексте поэмы. Имя героя совпадает с именем поэта, действие поэмы происходит в тех местах, где жил в это время Пушкин, даже основная ситуация поэмы — русский образованный юноша живёт в цыганском таборе и любит цыганку, — как намекает сам Пушкин в эпилоге, — взят из жизни поэта <…>. Белинский <…> ошибается только в том, что эта «сатира» получилась у Пушкина нечаянно, против его воли. <…> эта «сатира», «неумолимо-трагический суд», разоблачение у Пушкина было критическим саморазоблачением и явилось одним из моментов генерального пересмотра всех основ его собственного мировоззрения, вероятно, кульминационной точкой его кризиса.

Итак, как бы ни решался естественный конфликт между двумя свободными проявлениями своих чувств и желаний, эгоистически или альтруистически, сама по себе свобода не обеспечивает счастия — вот что хочет сказать Пушкин в поэме «Цыганы.

Надо сказать, что обычный распространенный взгляд на идейный смысл этих образов представляется мне совершенно неверным. Считается, что осуждаемому Пушкиным эгоисту-насильнику Алеко он противопоставляет как воплощение своего собственного идеала свободной жизни в обществе цыганский табор и его представителя — старого цыгана, а как воплощение своего идеала свободной любви — Земфиру. К этому нередко присоединяется мысль о том, что, рисуя свободное цыганское общество, Пушкин даёт (хотя и несколько идеализированное) изображение народа <…>. Эта идея вызывает самые решительные возражения. Что общего между изображенными в поэме цыганами и народом, тем русским народом, о котором молодой Пушкин столько думал, хотя как романтик не понимал ещё его подлинного значения и роли в истории? Если Пушкин в поэме заведомо игнорировал крепостное состояние бессарабских цыган, то как он мог забыть о таком же положении русского народа? Крепостное право, рабство — это первое, что приходило в голову при мысли о народе. У Пушкина в поэзии так это и есть. <…> Народ, страдающий под ярмом рабства, — таково представление Пушкина о народе. Оно далеко выходит за пределы русской крепостной действительности. Таковы в его изображении и другие европейские народы. <…> Какой неправдоподобной в устах Пушкина клеветой на народ (то есть крестьян) было бы отождествление с ним ленивых и вольных цыган! Пушкин в своей поэме давал не «изображение народа», а нарочитое противопоставление ему, искусственно созданное поэтом свободное общество, живущее без труда и общественного порядка («Мы дики, нет у нас законов»). Пушкинские цыгане вольны, дики, то есть свободны от «оков просвещенья», они ленивы, не трудятся. Но не только. Пушкин рисует их трусливыми, робкими.

Таким образом, Пушкин в своих «Цыганах» показал, как выглядела бы в действительности та идеальная среда, где царит полная, неограниченная свобода для каждого и куда так жадно стремился его романтический герой, покидая «неволю душных городов». Неужели же эта среда, эта «толстовская» непротивленческая, анархическая община была для Пушкина в 1824 году положительным идеалом общественности? Неужели же Пушкин, осудивший злого и смелого Алеко как эгоиста, собственника и насильника, противопоставлял ему как положительный идеал добродушных и робких непротивленцев — цыган? Надо сказать, что никому из современников, первых читателей «Цыган», не приходила в голову эта мысль. Никто из них не понимал идею (или «цель», по тогдашней терминологии) поэмы в том смысле, что в ней, развенчав романтического героя — эгоиста и «неволю душных городов», Пушкин создаёт апофеоз «цыганской» свободы. Правда, современные читатели-романтики вообще неправильно понимали идею поэмы, видя в ней обычное (то есть возвышающее, идеализирующее) изображение традиционного романтического изгнанника. <…> Во всяком случае, в самом цыганском обществе они не видели «положительного» противопоставления «отрицательному» Алеко. Даже Жуковскому, который, видимо, один только понял глубоко трагический идейный смысл поэмы, не пришла эта мысль в голову.

Поэт Вячеслав Иванов <…> написал блестящую статью о «Цыганах» Пушкина. В этой статье, необыкновенно богатой по содержанию, написанной с большой серьёзностью и искренним воодушевлением, полной глубоких интересных мыслей и тонких поэтических наблюдений, <…> основным недостатком, делающим всю его статью неверной, является стремление представить Пушкина выразителем идей, близких самому автору статьи. Недостаток этот, как известно, свойствен очень многим (и притом вполне добросовестным) работам о Пушкине. По В. Иванову выходит, что Пушкин в «Цыганах» развивает идеи «мистического анархизма», религиозно-политической теории, которую проповедовал в своих статьях сам В. Иванов. Поскольку пушкинский текст, пушкинские образы, его отношение к своей поэме уж слишком явно в ряде случаев противоречили такому толкованию, на помощь автору приходили спасительные рассуждения о том, что Пушкин сам не вполне понимал свою идею, не знал, о чём пишет… <…> положение В. Иванова о том, что для Пушкина эта цыганская община является общественным идеалом, который он противопоставляет индивидуализму Алеко — прочно вошло в наше литературоведение, хотя нет никаких оснований ни в самой поэме, ни в других высказываниях Пушкина считать, что он когда-нибудь мог видеть в ничем общественно не организованной, лишённой законов, трудовой деятельности общине ленивых, робких и добрых цыган — идеал общественного устройства!

Пушкин показал в своей поэме, что не только любимый его романтический герой не способен к истинной свободе, что он «для себя лишь хочет воли», но что и эта «свобода» (в её романтическом понимании) ничего привлекательного в себе не заключает: она осуществима только в среде добрых, робких, ленивых, бездельных и примитивных по своим потребностям людей, да и им она вовсе не гарантирует счастья. Глубоко пессимистический вывод из этой поэтически доказанной «теоремы» Пушкин даёт в заключительных стихах эпилога, <…> в этом стихе как раз и сосредоточена главная тогдашняя мысль Пушкина о том, что нет никакого выхода из трагических противоречий жизни, что бегство романтического героя от городской жизни в природу, к простым, свободным племенам бесполезно; и там то же самое!

Как и в отношении общественной жизни, Пушкин показывает в поэме, что полная «свобода» любви, то есть возможность легко и без всяких препятствий внешних и внутренних отдаваться непосредственному чувству, осуществима только для общества примитивного, живущего почти животной жизнью. Абсолютная «свобода» в любви, говорит Пушкин своими «Цыганами», несовместима с подлинно человеческими отношениями, она отвергает всякие взаимные обязанности между любящими, всякие связи между ними — духовные, моральные, интеллектуальные, кроме физических.

Глава VIII

Пушкина спасла в это время не поэзия сама по себе, а новое содержание её, точнее, новая установка поэта, новый взгляд на задачу поэзии, получивший выражение во всём его творчестве начиная с середины 1820-х годов. Новый взгляд на задачу литературы явился результатом нового понимания жизни, нового отношения к ней, резко отличающегося и от прежнего романтизма, и от «цинического» «демонизма» эпохи его кризиса.

Только летом 1824 года, в Михайловском изгнании Пушкин в первый раз оказался в близком и постоянном соприкосновении с народом — и не только с дворовыми слугами, но и с крестьянами. Насильственно привязанный к Михайловскому, отказавшийся от общения с соседями-помещиками (за исключением своих друзей из Тригорского), Пушкин имел полную возможность ежедневно, ежечасно наблюдать крестьян в их труде, быту, разговаривать с ними. Мы знаем, что он до конца использовал эту возможность.

Самое важное, что извлёк Пушкин из своего глубокого и всестороннего изучения народа, крестьянства — это убеждение в безусловной ошибочности его представления о народе как о стаде, покорно несущем своё вековое ярмо, о «мирных народах», не мечтающих о «дарах свободы».

Глава X

Пушкин не назвал [в набросках предисловия к «Борису Годунову»] свой четвёртый и очень важный источник: непосредственное, настойчивое изучение народа, крестьянства, его психологии, его «духа», его поэтического творчества, сложной и часто неожиданной эволюции политических настроений.

В последней сцене «Бориса Годунова» Пушкин с удивительной прозорливостью показывает то, чем всегда кончаются неорганизованные крестьянские восстания: свергнув одного угнетателя, народ сажает себе на шею другого, революционный подъём уже спадает, народ возвращается к прежнему пассивному настроению, снова становится послушным <…>. Главная мысль автора не навязывается зрителю, а логически вытекает из всего хода действия, воспроизводящего, по замыслу поэта, подлинный ход исторических событий в художественно обобщённом виде.

<В рассуждениях Пушкина в статье <О народной драме…> о беспристрастности драматического поэта> речь идёт о новой в мировой драматургии задаче — верном, соответствующем подлинной исторической действительности художественном изображении событий прошлого, изображении, которое должно привести зрителя к тем же выводам, к каким пришёл автор, добросовестно изучивший эту эпоху.

Глава XV

Положив начало этому направлению, так сказать, «бытовому реализму», Пушкин скоро увидел, что для глубокого решения задачи художественного познания жизни нельзя ограничиться только изучением простой, обычной действительности. Ведь и «необычные», редко встречаемые, «исключительные» события, героические или, наоборот, преступные страсти и характеры тоже существуют в действительности. И притом, очень часто именно в этих событиях, в психологии этих необычных людей лучше, яснее, глубже раскрываются самые важные свойства человеческой души, самые важные закономерности социальной, исторической действительности.

Пушкин, с его стремлением к крайнему лаконизму, к максимальной смысловой насыщенности каждого образа, каждого слова, искал особые методы своего рода «сгущения» текста. Он нашёл способ в самом сжатом объёме давать большое, глубокое содержание, и притом художественно непосредственно убеждающее читателя (или зрителя) в своей истинности.

У Пушкина каждый фантастический образ является максимально емкой метафорой, аллегорией или, точнее, символом, выражающим в условной форме (Пушкину в голову не могло прийти, чтобы читатель или зритель поверил в реальное существование этих «потусторонних явлений»!) большое и важное обобщение. Такое обобщение, глубокий и мудрый познавательный вывод Пушкин мог бы, конечно, развернуть перед нами и в чисто реальных образах и событиях, но это потребовало бы много места, нужна была бы обширная форма, раскрывающая со всей художественной убедительностью конкретные события и чувства персонажей, в которых и воплотился бы подготовленный всем предыдущим развитием действия вывод.

Пушкин после 1825 года уже не отступал от своей главной, основной задачи — верного, глубокого познания объективной действительности, проникнутого максимальной поэтической насыщенностью изображения жизни во всей её сложности и противоречивости. <…> Даже в сказках, заведомо не претендующих на реалистичность ни своими образами, ни сюжетами, всё же за текстом живёт та же основная задача пушкинского творчества. Ведь эти сказки он рассказывает не от себя, а воплотившись в народного сказителя, в представителя народа. В некоторых сказках это прямо выражено в самом стиле повествования, языке, в других — поэт не стремится воспроизводить стиль народной поэзии… Но везде, во всех сказках идейное, моральное, социальное и даже политическое содержание и точка зрения рассказчика верно и объективно воспроизводят в обобщённом, типизированном виде точку зрения не поэта Пушкина, а народа, его моральные и общественные идеалы.