Сергей Михайлович Бонди

Материал из Викицитатника
Сергей Бонди
Статья в Википедии
Медиафайлы на Викискладе

Сергей Михайлович Бонди (13 (25) июня 1891 — 29 августа 1983) — русский советский литературовед, текстолог, пушкинист.

Цитаты[править]

Пушкинистика[править]

  •  

То, что у другого поэта не доходит до бумаги — неясная мысль, слово, которое наверное будет отвергнуто, — Пушкин набрасывал на бумагу, сейчас же зачёркивая, иногда не успев даже дописать слова до конца.[1]

  — «Всё тихо — на Кавказ идёт ночная мгла…»
  •  

Работа текстолога часто представляется каким-то сухим педантизмом, крохоборством, <…> но по существу эта работа наиболее далека от крохоборства и сухости: в ней исследователь пытается проникнуть в мастерскую гения, подсмотреть его творческую работу.

  — там же
  •  

… в 1834 г. в «Молве» печаталась в ряде номеров знаменитая статья Белинского «Литературные мечтания», где, давая, так же как Пушкин, обзор русской литературы от Кантемира до 30-х годов XIX в., он в высшей степени талантливо и горячо (хотя и чрезмерно многословно) доказывал своё основное положение, что у нас пока ещё нет литературы. Прочтя эту статью Белинского, столь совпадающую по основной установке и даже по общему плану с начатой им статьёй, <…> Пушкин конечно должен был отказаться от своего замысла.

  — «Историко-литературные опыты Пушкина», 1934
  •  

Для того, чтобы создавать свои варианты народного стиха, ему вовсе не нужно было решать вопрос о подлинном ритме народных размеров, о связи или отсутствии связи их с напевами. Ведь стихи, создаваемые им, должны были звучать во всяком случае без напева. Пушкину предстояло или ограничиться простым, точным воспроизведением строя народного песенного стиха или же надо было создать чисто литературные, предназначаемые для чтения формы, адекватные формам народного стиха во всей полноте его воздействия.
Изучая ритмику пушкинских народных размеров, мы видим, что Пушкин делал и то и другое.

  — «Народный стих у Пушкина», 1945
  •  

На «Вадима» Пушкин ответил «Русланом и Людмилой», тоже сказочной поэмой из той же эпохи, c рядом сходных эпизодов. Но всё её идейное содержание резко полемично по отношению к идеям Жуковского. Вместо таинственно-мистических чувств и почти бесплотных образов — у Пушкина всё земное, материальное; вся поэма наполнена шутливой, озорной эротикой <…>.
Остроумная, блестящая, искрящаяся весельем поэма Пушкина сразу рассеяла мистический туман, окруживший в поэме Жуковского народные сказочные мотивы и образы. После «Руслана и Людмилы» стало уже невозможно использовать их для воплощения реакционных религиозных идей. <…>
Внешние особенности южных поэм Пушкина также связаны с байроновской традицией: простой, неразвитый сюжет, малое количество действующих лиц (двое, трое), отрывочность и иногда нарочитая неясность изложения.[2]

  — «Поэмы Пушкина», 1959

«Памятник»[править]

Статья 1976 года о стихотворении «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…», впервые опубликованная в книге «О Пушкине: Статьи и исследования» 1978 года.
  •  

«Памятник» Державина входит, так сказать, в состав пушкинского стихотворения, и, следя за тем, как Пушкин то буквально повторяет Державина, то решительно, полемически отступает от него, — только при таком чтении (а Пушкин именно на это и рассчитывал, «накладывая» свой текст на общеизвестный текст державинского «Памятника») мы поймём подлинный смысл этого замечательного пушкинского стихотворения.

  •  

… Пушкин прекрасно понимал огромное значение своей поэзии последних лет, своей новаторской прозы. И вот, видя, что уже никого из современников нет, кто понимал бы это, правильно оценивал его творчество, решил обратиться к потомкам и им раскрыть искренне, как он сам смотрит на свою поэзию, её значение, её главный смысл и её судьбу в далёком будущем.
Думал ли он напечатать теперь же это стихотворение («Памятник»)? Я совершенно убеждён, что Пушкин ни за что не стал бы публиковать его при жизни. <…>
Это стихотворение, повторяю, написано было для потомков, с которыми он мог свободно говорить и откровенно высказывать своё понимание поистине великого значения своего творчества…

  •  

Четвёртая строфа самая важная по содержанию <…>. В ней поэт говорит о ценности своих произведений <…> (у Горациядля римлян, у Державина — для русских, у Пушкина — для всего человечества).

  •  

Пушкин никогда не думал учить чему-нибудь своих читателей, проповедовать какие-нибудь «моральные нормы»…

  •  

Очень трудно было бы расшифровать формулу Пушкина: «…Что чувства добрые я лирой пробуждал». Потребовалось бы проанализировать всю поэзию Пушкина, чтобы подтвердить, как мне кажется, ясное для каждого серьёзного и чуткого читателя впечатление от всего творчества Пушкина в целом — чувства особой глубины, правды и светлости.

  •  

Пушкин на протяжении последних десяти лет своей жизни в высокохудожественной форме, публично в напечатанных тогда же произведениях уговаривал царя дать амнистию сосланным декабристам, «милость к падшим призывал».
Попробую теперь объяснить, как дело обстоит с последними наиболее мрачными и грустными строками пушкинского «Памятника».
В сущности, стихотворение Пушкина само по себе, казалось бы, не нуждается в этой строфе. Всё уже сказано — и о бессмертии поэзии Пушкина и славы его, и о мировом её значении в будущем. Но ведь Пушкин идёт в своей композиции за Державиным (и Горацием), так что эта пятая строфа необходима. И Пушкин заполняет её совершенно иным содержанием, чем его предшественники. В ней даётся объяснение того, почему поэт принужден писать так о себе и своей поэзии, писать для потомства.
Прямо он об этом не говорит, но в иносказательной форме констатирует, что ему нечего рассчитывать на правильное понимание и справедливую оценку его творчества современниками (включая даже друзей)…

Примечания к произведениям[править]

  •  

Поэма более всего приближается к канону романтической поэмы отрывочностью формы, иногда намеренной несвязностью хода рассказа, некоторой нарочитой неясностью содержания, <…> лиризмом, проникающим всю поэму, и особенной музыкальностью стиха. В этом отношении «Бахчисарайский фонтан» представляет собой удивительное явление: музыкальный подбор звуков, мелодическое течение речи, необыкновенная гармония в развертывании, чередовании поэтических образов и картин — выделяют эту поэму среди всех поэм Пушкина…[2]

  •  

«Братья разбойники» отличаются от других романтических поэм своим стилем и языком. Пушкин переходит от романтически приподнятого лирического стиля к живому просторечию…[2]

  •  

«Гавриилиада» — не просто <…> озорная шутка, а своего рода политическое выступление против новых методов, применявшихся правительством Александра I в борьбе с освободительным движением: на помощь этой борьбе были призваны религия и
мистика.[2]

  •  

Первая реалистическая поэма Пушкина. В «Графе Нулине» <…> Пушкин полностью отходит от возвышенного, «романтического» стиля и говорит простым, почти разговорным стилем, но в то же время высокопоэтическим, с быстрыми переходами от лёгкого шутливого тона к проникновенно-лирическому <…>. «Граф Нулин» — единственная из четырёх шутливых поэм Пушкина[3], в которой шутка, легкомысленный сюжет — не являются оружием в серьёзной литературной или политической борьбе <…>. Здесь Пушкин только иногда как бы слегка поддразнивает читателей и критиков, не привыкших к поэтическому воспроизведению обыденности. <…>
Некоторые места в «Графе Нулине» действительно представляют собой остроумную пародию шекспировской поэмы. Вряд ли, однако, можно всерьёз принимать слова Пушкина[4], что основной смысл «Графа Нулина» в пародировании мало кому известной поэмы Шекспира. Нет сомнения, что без этого указания самого поэта никому из исследователей не пришло бы в голову сделать подобные сопоставления — настолько далека «Лукреция» Шекспира от поэмы Пушкина и по сюжету и по всему характеру.[2]

  •  

«Домик в Коломне» <…>. В этой легкомысленно-весёлой, с первого взгляда, поэме то и дело неожиданно прорываются ноты глубокой грусти и горечи. <…>
Описания Коломны — тогдашнего глухого предместья Петербурга, — образы её жителей и их мещанского быта, несмотря на шутливый сюжет, даны с необыкновенной реалистической верностью, наблюдательностью и поэтичностью. Они пополняют ту обширную картину русской жизни, которую создал в своих реалистических произведениях Пушкин.[2]

  •  

По-видимому, закончив в 1831 г. «Евгения Онегина», Пушкин предполагал написать второй «роман в стихах». Об этом, помимо предполагавшихся обширных размеров произведения и примененной в нём той же «онегинской строфы», нигде более не использованной Пушкиным, говорит и прямое указание самого поэта в одном из черновиков «Езерского»:
…Имею право
Избрать соседа моего
В герои нового романа…[2]

  •  

«Медный всадник» <…>. Никакого эпилога, возвращающего нас к первоначальной теме величественного Петербурга, эпилога, примиряющего нас с исторически оправданной трагедией Евгения, Пушкин не даёт. Противоречие между полным признанием правоты Петра I, не могущего считаться в своих государственных «великих думах» и делах с интересами отдельного человека, и полным же признанием правоты маленького человека, требующего, чтобы с его интересами считались, — это противоречие остаётся неразрешённым в поэме. Пушкин был вполне прав, так как это противоречие заключалось не в его мыслях, а в самой жизни; оно было одним из самых острых в процессе исторического развития. Это противоречие между благом государства и счастием отдельной личности — неизбежно, пока существует классовое общество, и исчезнет оно вместе с окончательным его уничтожением.[2]

  •  

Пушкин не был бы великим гуманистом, если бы ограничился в своей поэме поэтическими размышлениями о государстве, восхвалением его мощи, забыв о человеке. Третья тема «Полтавы» — тема частного человека, раздавленного колесом истории. <…>
«Полтаве» предпослано необыкновенно поэтическое, полное глубокого чувства посвящение.[2]

  •  

Самым сильным и действенным средством [на горцев] Пушкин считал проповедь более гуманной религии — христианства. Это средство, по его мнению, должно смягчить суровые нравы горцев и уничтожить их кровавые обычаи. В поэме «Тазит» <…> Пушкин рисует реальную картину столкновения новой, христианской морали с суровым бытом и понятиями горцев и показывает трагические последствия этого столкновения.[2]

  •  

«Сказка о золотом петушке» <…> представляет собой единственный случай у Пушкина, когда в основу сюжета русской народной сказки положен чисто литературный источник: шутливая новелла американского писателя В. Ирвинга «Легенда об арабском звездочёте». Пушкин с удивительным мастерством заменил сложный, запутанный, обременённый посторонними деталями ход повествования Ирвинга простой, чёткой, художественно выразительной композицией, а условно литературные фантастические образы — образами русской народной поэзии. Он создал на этой основе свою сказку, близкую и в идейном и образном отношении к подлинно-народному творчеству.[2]

  •  

Тема этой сказки у Пушкина — чисто моральная. <…>
«Сказка о мёртвой царевне» — самая лирическая и поэтичная из всех сказок Пушкина. Некоторые места её — похороны царевны, ответ ветра королевичу Елисею и др. — принадлежат в поэтическом отношении к лучшему из того, что написано Пушкиным.[2]

  •  

«Сказка о попе и о работнике его Балде» <…> написана народным, так называемым «раешным» стихом. Текст распадается на резко отделенные двустишия, лишённые какого-либо стихотворного размера, но связанные внутри чёткой рифмой и нередко параллелизмом построения. Этот грубоватый, отрывистый по своему характеру стих Пушкин с величайшим мастерством применяет для плавного повествования сказки.[2]

  •  

«Сказка о рыбаке и рыбке» <…>. Изменение, внесённое Пушкиным в сюжет [народной сказки], придаёт [ей] совершенно новый идейный смысл. Во всех народных вариантах идея сказки — реакционная. Она отражает забитость, смиренность народа. В сказке осуждается стремление подняться выше своего убогого состояния. <…> Смысл сказки в её народных вариантах (у всех народов) — «всяк сверчок знай свой шесток».
В пушкинской сказке судьба старика отделена от судьбы старухи; он так и остаётся простым крестьянином-рыбаком, и чем выше старуха поднимается по «социальной лестнице», тем тяжелее становится гнет, испытываемый стариком. Старуха у Пушкина наказана не за то, что она хочет жить барыней или царицей, а за то, что, ставши барыней, она бьёт и «за чупрун таскает» своих слуг, мужа-крестьянина посылает служить на конюшню; ставши царицей, она окружена грозной стражей, которая чуть не изрубила топорами её старика, владычицей морскою она хочет быть для того, чтобы рыбка золотая служила ей и была у ней на посылках. Это придаёт сказке Пушкина глубокий прогрессивный смысл.[2]

Статьи о произведениях[править]

Примечания[править]

  1. Бонди С. М. Новые страницы Пушкина. — М., 1931. — С. 92-103.
  2. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 А. С. Пушкин. Собрание сочинений в 10 томах. Т. 3. Поэмы, сказки. — М.: ГИХЛ, 1960.
  3. «Руслан и Людмила», «Гавриилиада», «Домик в Коломне».
  4. В заметке о «Нулине» осени 1830.