Сонмище нигилистов (Сцена из литературного балагана)

«Сонмище нигилистов (Сцена из литературного балагана)» — критический фельетон Николая Надеждина 2 января 1829 года, опубликованный под псевдонимом Никодим Надоумко. Продолжил беспощадные нападения его дебютных «Литературных опасений за будущий год» на романтическую поэзию. Название пародийно инвертировало выражение «стачка гениев» из статьи Петра Вяземского «Сонеты Мицкевича» 1827 года.

Цитаты

Между тем как сильные, могучие Полканы-богатыри, обутые в семимильные сапоги всеведущего невежества, с гордым презрением к тесным пределам душной вещественной атмосферы, подымаются, от земли отделяются, <…> — мы, скромные пешеходы, бредём по земной поверхности потихоньку и полегоньку, не отставая назади и не непропуская меж ног добрых наших братьев и спутников. <…> Неоспоримо, что младенческая простота и доверчивость наших праотцев слишком уже устарели для настоящего века, отличающегося необузданным стремлением к самобытности и бестрепетным попиранием всех древних смешных предрассудков… <…> я нимало не стыжусь и не брезгую разделять иногда невинные заблуждения и причуды добрых стариков, тихо бредущих на костылях скромного смирения в нераздвинутых ещё до беспредельной пустоты пределах вещественной жизни. — начало

Обрекшись на странническую жизнь в Барабинских степях литературного мира, и я и сплю и вижу только одно — нашу Литературу, сию бедную Пенелопу, повитую во цвете юности вдовьим печальным крепом.

… Флюгеровский, юноша не без талантов и не без познаний, подававший о себе самые блестящие надежды, по несчастию, увлёкся всеобщим вихрем мнимо-философического науконенавидения, вознегодовал на учение, сбросил с себя тяжкую узду систематической дисциплины и, не дожидаясь окончания студенческого курса, выехал ратовать на чистое поле под знаменами литературного неологизма, проповедующего без наук всезнание, без трудов славу, без заслуг бессмертие. «<…> я зван, и спешу теперь на вечер к Конторкину, у которого будет собрание всех знаменитых наших литераторов — разумеется — не вашей масти. Идём со мной».

«Вы любите Поэзию?» спросил меня один из гостей <…>. -— Кто может не любить Поэзии? — отвечал я с живостью, — но это слово имеет ныне столь различные знаменования, что я… «Вы верно где нибудь учились?» перервал меня другой голос. Флюгер. (не давая мне вымолвить) К чести моего приятеля должен я сказать, что он есть истинный сын Природы, не повреждённый школьною пылью учения. Его душа носит на себе печать оригинальной самобытности: это гений автодидактический! <…> Приятель мой хочет сказать, что поэты наши все идут тою же самою дорогою; что единственная воспитательница и наставница гения есть Природа; что суровый холод наук убивает поэтическое вдохновение, и что не возможно иначе проложить себе путь в святилище литературного бессмертия, как отрешившись от тяжких уз школярного педантизма и предавшись безусловно самозаконному влиянию самобытной свободы. Один из собеседников. Где же имели вы счастие огласиться сим катехетическим учением истинной философии?… Флюгер. (не давая мне отвечать) Где?… В творениях великих наших мудрецов и поэтов! — [Он] читает с полною верою журнал…

Глаза мои обратились сначала на сановитый персонаж, исправлявший по видимому высокую должность спикера <…>. Из уст его слова не лились, подобно струям, но исторгались, как тяжкие камни, отрываемые от скал бурным стремлением Ниагарского водопада. Он говорил так мерно, полновесно и единозвучно, что беседу его можно было бы положить на демественные крюки, не оскорбляя благочестивого слуха самых строгих Брынских отшельников. Самый язык его представлял необыкновенное лингвистическое явление. Он состоял из пестрого маскерада греческих и латинских учёных терминов, перешедших сквозь седмерицею разженную пещь южно-европейского произношения и одетых наконец в грубые сермяки русских северных форм и окончаний. «Quid hoc hominis!» спросил я тихонько у Флюгеровского. <…> «Это знаменитый Чадский, великан философического сумрака наших времён. У него на зубу все новейшие философико-эстетико-романтические системы <…>. В диалектической стратегии он так силён и искусен, что посредством двух посылок может обратить муху в науку».

Наш литературный хаос, осеменяемый мрачною философиею ничтожества, разрожается — Нулиными! — Множить ли, делить нули на нули — они всегда остаются нулями!.. <…> Неужели для бедной нашей литературы не будет возврата с зимы на лето? неужели ей вечно мыкаться в мрачной преисподней губительного нигилизма? — Нет, подумал я: нет, это невозможно. <…> Будет время, когда слово, наилучшее произведение наилучшего создания божия, проливаться будет от избытка сердца чистого, растворённого святою любовью ко всему доброму, истинному и прекрасному!

О статье

	Зачем ходите вы <…> в дурное общество, каково описанное вами под именем Сонмища нигилистов? Зачем подслушиваете там всякий вздор, зачем помните его и пухлым, дурным слогом передаёте другим?
	— «Вопросы г. экс-студенту Недоумке»