Философские мысли (Дидро)

«Философские мысли» (фр. Pensées philosophiques) — первое оригинальное произведение Дени Дидро, написанное в начале 1746 года с деистических позиций. 7 июля Парижский парламент, постановил сжечь это сочинение вместе с подобными, что не предотвратили ни аргументы Дидро против атеизма в мыслях XXII и XXIII, ни мнимая правоверность в VIII, членов парламента, очевидно, больше убедил фронтиспис с изображением истины, срывающей маску с суеверия. Появилось немало подделок под «Мысли» и возражений, в ответ Дидро в конце 1747 — начале 1748 года написал «Прибавление», опубликованное анонимно лишь в 1770. Второе издание «Мыслей» вышло в 1757 под названием «Новогодние подарки вольнодумцам» (Etrennes aux Esprits forts).

Цитаты

Оригиналы записей, процитированных полностью и почти, см. в Викитеке.

	… из религиозной ревности вытравливая в себе все естественные чувства, люди перестают быть людьми и превращаются в истуканов, желая стать истинными христианами. — VI
	… se dépouiller, par religion, des sentiments de la nature, cesser d’être hommes, et faire les statues pour être vrais chrétiens.

Слыша, как изображают верховное существо, слыша о его гневливости, о суровости его мести, <…> самая честная душа была бы готова пожелать, чтобы такого существа никогда не было. Люди жили бы довольно спокойно в этом мире, если бы были вполне уверены, что им нечего бояться в другом; мысль, что Бога нет, не испугала ещё никого, но скольких ужасала мысль, что существует такой бог, какого мне изображают. — IX

Sur le portrait qu’on me fait de l’Être suprême, sur son penchant à la colère, sur la rigueur de ses vengeances, <…> l’âme la plus droite serait tentée de souhaiter qu’il n’existât pas. L’on serait assez tranquille en ce monde, si l’on était assez bien assuré que l’on n’a rien à craindre dans l’autre : la pensée qu’il n’y a point de Dieu n’a jamais effrayé personne, mais bien celle qu’il y en a un tel que celui qu’on me peint.

Только деист может противостоять атеисту. Суеверному человеку не хватит на это сил. Его бог — не более чем плод воображения. Кроме трудностей, обусловленных самим предметом, он не защищён от всех тех трудностей, которые проистекают от ложности его собственных понятий. — XIII (без последнего предложения)

Одного человека как-то спросили, существуют ли настоящие атеисты. Вы думаете, ответил он, что существуют настоящие христиане? — XVI

	Представляет ли движение существенное или случайное свойство материи, я убежден теперь, что его результатом является только развитие… — XIX
	Que le mouvement soit essentiel ou accidentel à la matière, je suis maintenant convaincu que ses effets se terminent à des développements…

… если крылышко бабочки носит на себе следы разума в тысячу раз более ясные, чем имеющиеся у вас свидетельства, что ваш ближний одарён способностью мыслить, то отрицать существование Бога было бы в тысячу раз безрассуднее, чем отрицать, что ваш ближний мыслит. <…> случалось ли вам заметить, чтобы: в рассуждениях, действиях и поведении какого бы то ни было человека заключалось больше разумности, порядка, проницательности и последовательности, чем в механизме какого-нибудь насекомого? Не отпечатлено ли божество столь же ясно в глазу какого-нибудь клеща, как способность мысли в творениях великого Ньютона? Как? Неужели реальный мир обнаруживает меньше разумности, чем мир, объяснённый человеком?.. <…> И обратите внимание, что я выдвинул против вас только крылышко бабочки, только глаз клеща; а ведь я мог бы раздавить вас всею тяжестью вселенной. — XX

… que si l’aile d’un papillon m’offre des traces mille fois plus distinctes d’une intelligence que vous n’avez d’indices que votre semblable est doué de la faculté de penser, il serait mille fois plus fou de nier qu’il existe un Dieu que de nier que votre semblable pense. <…> avez-vous jamais remarqué dans les raisonnements, les actions et la conduite de quelque homme que ce soit, plus d’intelligence, d’ordre, de sagacité, de conséquence que dans le mécanisme d’un insecte ? La Divinité n’est-elle pas aussi clairement empreinte dans l’œil d’un ciron que la faculté de penser dans les ouvrages du grand Newton ? Quoi ! le monde formé prouve moins une intelligence que le monde expliqué ?… Quelle assertion !… <…> Songez donc que je ne vous objectais qu’une aile de papillon, qu’un œil de ciron, quand je pouvais vous écraser du poids de l’univers.

Я раскрываю тетрадь одного знаменитого профессора и читаю: «Атеисты, я согласен с вами, что движение есть существенное свойство материи; но что же вы заключаете отсюда?.. Что мир возник в результате случайного сочетания атомов? С таким же успехом вы могли бы мне сказать, что «Илиада» Гомера или «Генриада» Вольтера есть результат случайного сочетания букв». Я бы не решился выступить с подобным рассуждением против атеиста: это сравнение было бы ему только на руку. Согласно законам теории вероятностей, возразил бы мне он, я отнюдь не должен удивляться, что некоторая комбинация осуществляется, раз она возможна и раз трудность её осуществления компенсируется количеством бросаний. <…> Если бы мне предложили выбрасыванием букв наудачу воссоздать «Илиаду», то каково бы ни было конечное число букв, при определённом конечном числе бросаний я имел бы большие шансы на успешный результат; мои шансы стали бы даже бесконечно большими, если бы предоставленное мне число бросаний было бесконечно. Вы готовы согласиться со мной, продолжал бы мой атеист, что материя существует от века и что движение от неё неотделимо. <…> я предположу вместе с вами, что мир не имеет границ, что множество атомов бесконечно и что изумляющий вас порядок вселенной не нарушается нигде. Из этих взаимных уступок следует только то, что возможность случайного образования вселенной крайне мала, но число бросаний бесконечно, т. е. что трудность наступления [рассматриваемого события] с избытком компенсируется количеством бросаний. Значит, если что противно разуму, так это предположение, что при вечном движении материи и при вероятном наличии бесконечного числа изумительных сочетаний внутри бесконечного множества возможных комбинаций ни одно из этих изумительных сочетаний не встретилось среди бесконечного множества тех, которые последовательно складывались в материи. И значит, ум должен больше поражаться предполагаемой длительности хаоса, чем реальному возникновению вселенной. — XXI

J’ouvre les cahiers d’un professeur célèbre et je lis : « Athées, je vous accorde que le mouvement est essentiel à la matière ; qu’en concluez-vous ?… que le monde résulte du jet fortuit des atomes ? J’aimerais autant que vous me dissiez que l’Iliade d’Homère, ou la Henriade de Voltaire est un résultat de jets fortuits de caractères. » Je me garderai bien de faire ce raisonnement à un athée : cette comparaison lui donnerait beau jeu. Selon les lois de l’analyse des sorts, me dirait-il, je ne dois point être surpris qu’une chose arrive lorsqu’elle est possible, et que la difficulté de l’événement est compensée par la quantité des jets. <…> Quelle que fût la somme finie des caractères avec laquelle on me proposerait d’engendrer fortuitement l’Iliade, il y a telle somme finie de jets qui me rendrait la proposition avantageuse : mon avantage serait même infini si la quantité de jets accordée était infinie. Vous voulez bien convenir avec moi, continuerait-il, que la matière existe de toute éternité, et que le mouvement lui est essentiel. <…> je vais supposer avec vous que le monde n’a point de bornes ; que la multitude des atomes était infinie, et que cet ordre qui vous étonne ne se dément nulle part : or, de ces aveux réciproques, il ne s’ensuit autre chose, sinon que la possibilité d’engendrer fortuitement l’univers est très-petite, mais que la quantité des jets est infinie, c’est-à-dire que la difficulté de l’événement est plus que suffisamment compensée par la multitude des jets. Donc, si quelque chose doit répugner à la raison, c’est la supposition que, la matière s’étant mue de toute éternité, et qu’y ayant peut-être dans la somme infinie des combinaisons possibles un nombre infini d’arrangements admirables, il ne se soit rencontré aucun de ces arrangements admirables dans la multitude infinie de ceux qu’elle a pris successivement. Donc, l’esprit doit être plus étonné de la durée hypothétique du chaos que de la naissance réelle de l’univers.

Я разделяю атеистов на три группы: одни прямо заявляют вам, что Бога нет, и действительно так думают; это — настоящие атеисты; другие — их довольно много — не знают, что об этом думать, и охотно бы решили вопрос жребием; это — атеисты-скептики; третьи — и их гораздо больше — хотели бы, чтобы Бога не было, они прикидываются убеждёнными в его небытии и живут так, как если бы они действительно были в этом убеждены; это — фанфароны атеизма. — XXII (без последнего предложения)

Скептицизм не всем подходит. Он предполагает глубокое и бескорыстное исследование; кто сомневается потому, что не знает оснований достоверности, тот простой невежда. Настоящий скептик тот, кто подсчитал и взвесил основания. Но сделать это не так-то легко. Кто из нас может точно оценить их? Пусть будет представлено сто доказательств одной и той же истины — каждое найдет своих сторонников. У каждого ума свой собственный телескоп. — XXIV

Le scepticisme ne convient pas à tout le monde. Il suppose un examen profond et désintéressé : celui qui doute parce qu’il ne connaît pas les raisons de crédibilité n’est qu’un ignorant. Le vrai sceptique a compté et pesé les raisons. Mais ce n’est pas une petite affaire que de peser des raisonnements. Qui de nous en connaît exactement la valeur ? Qu’on apporte cent preuves de la même vérité, aucune ne manquera de partisans. Chaque esprit a son télescope.

Известно, в каком возрасте надо учить ребёнка читать, петь, танцевать, в каком — преподавать ему латынь и геометрию. Только в области религии не считаются с его развитием; едва он начнет понимать, как его уже спрашивают: что такое Бог? В одно и то же время и из одних и тех же уст он узнаёт, что существуют домовые, привидения, оборотни и Бог. С одной из важнейших истин его знакомят таким способом, что когда-нибудь она будет опорочена перед судилищем его разума. В самом деле, что удивительного, если, обнаружив в возрасте двадцати лет, что вера в бытие Бога смешана у него в голове с кучей нелепых предрассудков, он не захочет признать её и отнесётся к ней так же, как наши судьи относятся к честному человеку, случайно замешавшемуся в толпу мошенников. — XXV (2-й абзац)

… плохо также, что мысль о его существовании внушают не так настойчиво, как следовало бы. Люди изгнали божество из своей среды, они заточили его в святилище; стенами храма замыкается место, где его можно видеть; за их пределами оно не существует. Безумцы! Сломайте эти ограды, которые сужают ваши мысли, освободите Бога, зрите его повсюду, где он есть, или скажите, что его нет. Если бы мне пришлось воспитывать ребёнка, я сделал бы для него присутствие божества настолько реальным, что ему, может быть, легче было бы стать атеистом, нежели забыть о Боге по рассеянности. <…> На молодой ум надо действовать чувственными впечатлениями. Поэтому я умножил бы вокруг него знаки, указывающие на присутствие божества. Когда бы, например, у меня собирались гости, я оставлял бы особое место для Бога и приучил бы своего питомца говорить: нас было четверо — бог, мой друг, мой воспитатель и я. — XXVI

… on n’insiste pas assez sur sa présence. Les hommes ont banni la Divinité d’entre eux ; ils l’ont réléguée dans un sanctuaire ; les murs d’un temple bornent sa vue ; elle n’existe point au delà. Insensés que vous êtes ! détruisez ces enceintes qui rétrécissent vos idées ; élargissez Dieu ; voyez-le partout où il est, ou dites qu’il n’est point. Si j’avais un enfant à dresser, moi, je lui ferais de la Divinité une compagnie si réelle, qu’il lui en coûterait peut-être moins pour devenir athée que pour s’en distraire. <…> Les jeunes gens veulent être pris par les sens. Je multiplierais donc autour de lui les signes indicatifs de la présence divine. S’il se faisait, par exemple, un cercle chez moi, j’y marquerais une place à Dieu, et j’accoutumerais mon élève à dire : Nous étions quatre, Dieu, mon ami, mon gouverneur et moi.

Пусть пирронист станет искренним, и перед нами будет скептик. — XXX (последнее предложение)

Верить слишком сильно так же рискованно, как и верить слишком слабо. Быть политеистом не более и не менее опасно, чем атеистом, и только скептицизм может охранить, всегда и повсюду, от этих двух крайностей. — XXXIII (возможно, трюизм)

	Со всех сторон доносятся вопли о нечестии. Христианина считают нечестивым в Азии, мусульманина в Европе, паписта в Лондоне, кальвиниста в Париже <…>. Кто же действительно нечестив? Все или никто? — XXXV
	J’entends crier de toute part à l’impiété. Le chrétien est impie en Asie, le musulman en Europe, le papiste à Londres, le calviniste à Paris <…>. Qu’est-ce donc qu’un impie ? Tout le monde l’est-il, ou personne ?

Когда набожные люди ополчаются против скептицизма, они, по-моему, либо плохо понимают свои интересы, либо сами себе противоречат. Если только верно, что достаточно как следует узнать истинный и ложный культы, чтобы принять первый и отвергнуть второй, то было бы желательно, чтобы на земле распространилось всеобщее сомнение и чтобы все народы решили поставить под вопрос истинность своих религий; для наших миссионеров половина дела была бы сделана. — XXXVI

Тот, кто остаётся верен своей религии только потому, что он был в ней воспитан, имеет столько же оснований гордиться своим христианством или мусульманством, сколько тем, что он не родился слепым или хромым. Это — счастье, а не заслуга. — XXXVII

Тот, кто умер бы за какую-то религию, сознавая её ложность, был бы сумасшедшим. — XXXVIII (начало)

Истинный мученик ждет смерти; фанатик бежит ей навстречу. — XXXIX

В наших церквах сохраняются картины, написанные, как нас уверяют, ангелами и самим божеством; если бы эти произведения вышли из рук Лесюэра или Лебрена, что мог бы я возразить против этого незапамятного предания? Может быть, ровно ничего. Но когда я вижу, что в этих небесных творениях правила живописи нарушаются на каждом шагу в замысле и в исполнении, когда я нахожу в них полное отсутствие художественной правды, то, не имея возможности предположить, что создатель их был невежда, я поневоле должен признать вымышленным все предание. Я легко мог бы применить этот вывод и к Священному писанию, если бы не знал, до какой степени безразлично, хорошо или плохо изложено то, что в нём содержится! — XLV

On conserve dans nos églises des tableaux qu’on nous assure avoir été peints par des anges et par la Divinité même : si ces morceaux étaient sortis de la main de Le Sueur ou de Le Brun, que pourrais-je opposer à cette tradition immémoriale ? Rien du tout, peut-être. Mais quand j’observe ces célestes ouvrages, et que je vois à chaque pas les règles de la peinture violées dans le dessin et dans l’exécution, le vrai de l’art abandonné partout, ne pouvant supposer que l’ouvrier était un ignorant, il faut bien que j’accuse la tradition d’être fabuleuse. Quelle application ne ferais-je point de ces tableaux aux saintes Écritures, si je ne savais combien il importe peu que ce qu’elles contiennent soit bien ou mal dit ?

В истории всех народов есть события, которые были бы в самом деле чудесными, если бы только они были истинными, с помощью которых доказывается всё, но которые сами остаются недоказанными; которых нельзя отрицать, не впавши в нечестие, и в которые нельзя поверить, не впавши в слабоумие. — XLVIII

Одно единственное доказательство поражает меня больше, чем пятьдесят фактов. Благодаря моему крайнему доверию к собственному разуму моя вера не зависит от прихоти первого встречного фигляра. Священник Магомета, ты можешь возвращать дар речи немым и зрение слепым, исцелять расслабленных, воскрешать мёртвых, даже воссоздать недостающие члены на теле калек (чудо, ещё не сотворенное никем), — и к твоему великому изумлению моя вера не поколеблется нисколько. <…> Если возвещаемая тобою религия истинна, её истинность может быть сделана очевидной и доказана неопровержимыми основаниями. Найди эти основания. К чему докучать мне столькими чудесами, когда ты можешь сразить меня одним силлогизмом? Скажи, неужели тебе легче исцелить расслабленного, чем просветить мой ум? — L

Une seule démonstration me frappe plus que cinquante faits. Grâce à l’extrême confiance que j’ai en ma raison, ma foi n’est point à la merci du premier saltimbanque. Pontife de Mahomet, redresse des boiteux ; fais parler des muets ; rends la vue aux aveugles ; guéris des paralytiques ; ressuscite des morts ; restitue même aux estropiés les membres qui leur manquent, miracle qu’on n’a point encore tenté, et à ton grand étonnement ma foi n’en sera point ébranlée. <…> Si la religion que tu m’annonces est vraie, sa vérité peut être mise en évidence et se démontrer par des raisons invincibles. Trouve-les, ces raisons. Pourquoi me harceler par des prodiges, quand tu n’as besoin, pour me terrasser, que d’un syllogisme ? Quoi donc ! te serait-il plus facile de redresser un boiteux que de m’éclairer ?

Я готов поклясться, что все, кто видел привидения, заранее испытывали перед ними страх и что все, видевшие тут чудеса, твёрдо решили их видеть. — LIII (последнее предложение)

	Разве недостаточно быть христианином, разве нужно быть им непременно на негодных основаниях? — LVII
	N’est-ce pas assez que l’on soit chrétien ; faut-il encore l’être par de mauvaises raisons ?

Перевод

И. Б. Румер (1935) под ред. В. Н. Кузнецова.

О книге

	В «Философских мыслях» с напускным притворством ставились все религии на один уровень, чтобы не признать в конце концов ни одной из них.
	— из указанного постановления Парижского парламента

	… отличное произведение, которое, однако, не убедит ни одного атеиста.
	… sublime ouvrage qui ne convaincra pas un athée.
	— Жюльен Ламетри, «Человек-машина», 1747