Сон Д’Аламбера

В 1769 году Дени Дидро написал три связанных философских диалога, не предназначенных для печати, он давал их читать близким друзьям. В них сделаны в основном правильные выводы из данных физиологии, во многом обогнавшие выводы современников и предвосхитившие дальнейшее её развитие. Диалоги вкладывали в уста персон решительные материалистические мысли, затрагивали власти и облекали в литературную форму то, о чём считалось неприличным говорить вслух. Подруга Ж. Л. Д’Аламбера Жюли де Леспинас, считая себя скомпрометированной третьим диалогом, через него настаивала на уничтожении всех рукописей, и Дидро пошёл на это, будучи уверенным, что от диалогов ничего не осталось, кроме отрывков и развёрнутых заметок по затронутым вопросам, «Элементов физиологии». Однако сохранились копии, о которых он узнал в 1774 и доработал. Диалоги вошли в рукописную «Литературную переписку», которую Ф. М. Гримм разослал нескольким европейским монархам, а впервые опубликовали их в 1830 году под описательными названиями.

Диалоги

Разговор Д’Аламбера с Дидро

Entretien entre d’Alembert et Diderot

Дидро. Перемещение тела с одного места на другое не есть движение, а только действие его. Движение есть как в движущемся теле, так и в неподвижном. <…> Уберите препятствие с пути неподвижного тела, и оно передвинётся. Разредите внезапно воздух, окружающий ствол огромного дуба, и вода, содержащаяся в дубе, под влиянием внезапного расширения, разорвёт его на сотни частиц. То же скажу я о вашем теле. Д’Аламбер. Так. Но какая связь между движением и чувствительностью? Уж не признаёте ли вы существование деятельной и инертной чувствительности наподобие живой и мёртвой силы? Как живая сила проявляется при передвижении, а мёртвая — при давлении, так деятельная чувствительность характеризуется у животного и, может быть, у растения теми или другими заметными действиями, а в существовании инертной чувствительности можно удостовериться при переходе её в состояние деятельной. Дидро. Великолепно. Вы указали эту связь.

Diderot. Le transport d’un corps d’un lieu dans un autre n’est pas le mouvement, ce n’en est que l’effet. Le mouvement est également et dans le corps transféré et dans le corps immobile. <…> Ôtez l’obstacle qui s’oppose au transport local du corps immobile, et il sera transféré. Supprimez par une raréfaction subite l’air qui environne cet énorme tronc de chêne, et l’eau qu’il contient, entrant tout à coup en expansion, le dispersera en cent mille éclats. J’en dis autant de votre propre corps. D’Alembert. Soit. Mais quel rapport y a-t-il entre le mouvement et la sensibilité ? Serait-ce par hasard que vous reconnaîtriez une sensibilité active et une sensibilité inerte, comme il y a une force vive et une force morte ? Une force vive qui se manifeste par la translation, une force morte qui se manifeste par la pression ; une sensibilité active qui se caractérise par certaines actions remarquables dans l’animal et peut-être dans la plante ; et une sensibilité inerte dont on serait assuré par le passage à l’état de sensibilité active. Diderot. À merveille. Vous l’avez dit.

Дидро. Вот в нескольких словах формула: ешьте, переваривайте, перегоняйте in vast licito et flat homo secundum artem. И тому, кто стал бы излагать в Академии процесс образования человека или животного, пришлось бы прибегать только к материальным факторам, последовательными результатами действия которых явилось бы существо инертное, чувствующее, мыслящее <…>. Д’Аламбер. Вы, следовательно, не верите в предсуществующие зародыши? Дидро. Нет. <…> Это не согласуется ни с опытом, ни с разумом: опыт безуспешно стал бы искать эти зародыши в яйце и у большинства животных, не достигших известного возраста; а разум учит, что в природе есть предел делимости материи, хотя мысленно она делима до бесконечности; а потому ни с чем не сообразно представление о том, что в атоме содержится вполне сформированный слои, а в атоме этого слона — другой слон, и так далее до бесконечности. Д’Аламбер. Но без них невозможно объяснить появление первого поколения животных? Дидро. Если вас смущает вопрос о приоритете яйца перед курицей или курицы перед яйцом, то это происходит оттого, что вы предполагаете, что животные вначале были такими же, какими мы их видим теперь. Какая бессмыслица! Ведь совершенно же неизвестно, чем они были прежде, равно как неизвестно и то, чем они будут впоследствии. Невидимый червячок, который возится в грязи, находится, может быть, на пути к превращению в большое животное, а огромное животное, которое ужасает нас своей громадой, является, может быть, случайным, эфемерным произведением нашей планеты.

Diderot. Voici en quatre mots la formule générale : Mangez, digérez, distillez in vasi licito, et fiat homo secundum artem. Et celui qui exposerait à l’Académie le progrès de la formation d’un homme ou d’un animal, n’emploierait que des agents matériels dont les effets successifs seraient un être inerte, un être sentant, un être pensant <…>. D’Alembert. Vous ne croyez donc pas aux germes préexistants ? Diderot. Non. <…> Cela est contre l’expérience et la raison : contre l’expérience qui chercherait inutilement ces germes dans l’œuf et dans la plupart des animaux avant un certain âge ; contre la raison qui nous apprend que la divisibilité de la matière a un terme dans la nature, quoiqu’elle n’en ait aucun dans l’entendement, et qui répugne à concevoir un éléphant tout formé dans un atome, et dans cet atome un autre éléphant tout formé, et ainsi de suite à l’infini. D’Alembert. Mais sans ces germes préexistants, la génération première des animaux ne se conçoit pas. Diderot. Si la question de la priorité de l’œuf sur la poule ou de la poule sur l’œuf vous embarrasse, c’est que vous supposez que les animaux ont été originairement ce qu’ils sont à présent. Quelle folie ! On ne sait non plus ce qu’ils ont été qu’on ne sait ce qu’ils deviendront. Le vermisseau imperceptible qui s’agite dans la fange, s’achemine peut-être à l’état de grand animal ; l’animal énorme, qui nous épouvante par sa grandeur, s’achemine peut-être à l’état de vermisseau, est peut-être une production particulière et momentanée de cette planète.

Дидро. Вы соглашаетесь, чтобы я потушил наше солнце? Д’Аламбер. Тем охотнее, что до него другие потухали. Дидро. Что же произойдёт? Солнце потухло. Планеты и животные погибнут, и земля превратится в немую пустыню. Зажгите вновь это светило, и в миг восстановится действие причины, необходимой для зарождения бесконечной цепи новых поколений, и я не осмелился бы утверждать, возродятся или не возродятся, спустя века, современные нам животные и растения. Д’Аламбер. Но почему бы одним и тем же элементам, рассеянным по вселенной, не дать одних и тех же результатов, когда они соединятся? Дидро. Потому, что всё связано в природе, и кто в своих построениях предполагает какое-нибудь новое явление или вводит один из моментов прошлого, тот воссоздаёт новый мир.

Diderot. Vous consentez que j’éteigne notre soleil ? D’Alembert. D’autant plus volontiers que ce ne sera pas le premier qui se soit éteint. Diderot. Le soleil éteint, qu’en arrivera-t-il ? Les plantes périront, les animaux périront, et voilà la terre solitaire et muette. Rallumez cet astre, et à l’instant vous rétablissez la cause nécessaire d’une infinité de générations nouvelles entre lesquelles je n’oserais assurer qu’à la suite des siècles nos plantes, nos animaux d’aujourd’hui se reproduiront ou ne se reproduiront pas. D’Alembert. Et pourquoi les mêmes éléments épars venant à se réunir, ne rendraient-ils pas les mêmes résultats ? Diderot. C’est que tout tient dans la nature, et que celui qui suppose un nouveau phénomène ou ramène un instant passé, recrée un nouveau monde.

	Д’Аламбер. Без памяти не было бы осознания себя, так как, чувствуя своё существование только в момент восприятия, существо не имело бы истории своей жизни. Его жизнь представляла бы из себя беспрерывный ряд ощущений, ничем не связанных между собою.
	Sans cette mémoire il n’aurait point de lui, puisque, ne sentant son existence que dans le moment de l’impression, il n’aurait aucune histoire de sa vie. Sa vie serait une suite interrompue de sensations que rien ne lierait.

… [я] иногда сравниваю фибры наших органов с чувствительными вибрирующими струнами. Чувствительная вибрирующая струна дрожит и звучит ещё долго спустя после того, как ударили по ней. Вот, именно такое дрожание, нечто вроде такого резонанса, необходимо для того, чтобы предмет стоял пред разумом в то время, как разум занят рассмотрением присущего ему свойства. Но вибрирующие струны имеют ещё другое свойство: они заставляют звучать другие струны, и точно таким же образом первая мысль вызывает вторую, они обе — третью, все три — четвёртую и т. д., так что нельзя поставить границ мыслям, пробуждающимся и сцепляющимся в голове философа, который размышляет или прислушивается к своим мыслям в тиши полумрака! Этот инструмент делает удивительные скачки, и пробудившаяся мысль иногда заставляет дрожать созвучную мысль, стоящую с первоначальной в непонятной связи. Если такое явление наблюдается у звучащих струн, инертных и отделённых друг от друга, то почему бы не иметь ему места среди точек, одарённых жизнью и связанных между собою, — среди фибр, расположенных без промежутков и одарённых чувствительностью? Д’Аламбер. Если это и неверно, то, во всяком случае, очень остроумно. Но я склонен думать, что вы поневоле наталкиваетесь на затруднение, которого хотели избежать. Дидро. На какое? Д’Аламбер. Вы не миритесь с мыслью о существовании двух различных субстанций. <…> Присмотревшись поближе, вы увидите, что из разумения философа вы делаете существо, отличное от инструмента, нечто вроде музыканта, который прислушивается к вибрирующим струнам и высказывается насчёт согласованности или несогласованности их звуков. Дидро. Возможно, что я дал вам повод к такому возражению, которого вы, может быть, не сделали бы, если бы приняли в соображение разницу, существующую между инструментом-философом и музыкальным инструментом. Инструмент-философ одарён чувствительностью, он — музыкант и инструмент в одно и то же время. Как в существе чувствующем, в нём возникает сознание звука, тотчас же, как только он производит его, а, как животное, он удерживает его в памяти. Эта органическая способность, связывая в нём звуки, производит и сохраняет в нём мелодию. Предположите музыкальный инструмент, одарённый чувствительностью и памятью, и скажите, разве он самостоятельно не будет повторять арий, которые вы раньше исполнили на его клавишах? Мы — инструменты, одарённые чувствительностью и памятью. Наши чувства — клавиши, по которым ударяет окружающая нас природа и которые часто ударяют сами себя <…>. Причиной, лежащей в инструменте или вне его, вызывается известное впечатление; от впечатления рождается ощущение, более или менее длительное, так как невозможно представить, чтобы оно возникло и замерло в неделимое мгновение; за ним следуют другое впечатление, причина которого равным образом кроется вне или внутри инструмента; другое ощущение и голоса, выражающие их в естественных или условных звуках. Д’Аламбер. Понимаю. Следовательно, если бы этот чувствующий и одушевлённый инструмент был к тому же одарён способностью питаться и воспроизводиться, он жил бы и производил бы, один или вместе со своей самкой, маленькие одарённые жизнью и звучащие музыкальные инструменты? Дидро. Без сомнения. Что же иное, по-вашему, представляют из себя зяблик, соловей, музыкант, человек? И какую иную разницу находите вы между чижом и органчиком), с помощью которого чиж научается петь? Возьмите, например, яйцо. Оно ниспровергает все теологические школы и все храмы на земле. А что такое яйцо? Бесчувственная масса, пока не введён туда зародышевый пузырёк. А когда он введён туда, что оно представляет из себя? Опять-таки бесчувственную массу, так как зародышевый пузырёк сам по себе является лишь инертной и простой жидкостью. Что может сообщить этой массе другую организацию, чувствительность, жизнь? Теплота. Что создаёт теплоту? Движение. Каковы будут последовательные результаты движения? <…> Сначала это — колеблющаяся точка, затем — ниточка, которая растягивается, окрашивается; потом — формирующееся тело, у которого появляются клюв, концы крыльев, глаза, лапки; желтоватая материя, которая развертывается и производит внутренности; наконец, это — животное. <…> Д’Аламбер. Не совсем понятно, как, согласно вашей системе, мы образуем силлогизмы и выводим следствия. Дидро. Мы не выводим их: все они выведены природой. Мы только регистрируем соприкасающиеся известные нам из опыта явления, между которыми существует необходимая или условная связь, — необходимая в математике, физике и других точных науках, условная — в морали, политике и других не-точных науках.

Diderot. … m’a fait quelquefois comparer les fibres de nos organes à des cordes vibrantes sensibles. La corde vibrante sensible oscille, résonne longtemps encore après qu’on l’a pincée. C’est cette oscillation, cette espèce de résonance nécessaire qui tient l’objet présent, tandis que l’entendement s’occupe de la qualité qui lui convient. Mais les cordes vibrantes ont encore une autre propriété, c’est d’en faire frémir d’autres ; et c’est ainsi qu’une première idée en rappelle une seconde, ces deux-là une troisième, toutes les trois une quatrième, et ainsi de suite, sans qu’on puisse fixer la limite des idées réveillées, enchaînées, du philosophe qui médite ou qui s’écoute dans le silence et l’obscurité. Cet instrument a des sauts étonnants, et une idée réveillée va faire quelquefois frémir une harmonique qui en est à un intervalle incompréhensible. Si le phénomène s’observe entre des cordes sonores, inertes et séparées, comment n’aurait-il pas lieu entre des points vivants et liés, entre des fibres continues et sensibles ? D’Alembert. Si cela n’est pas vrai, cela est au moins très-ingénieux. Mais on serait tenté de croire que vous tombez imperceptiblement dans l’inconvénient que vous vouliez éviter. Diderot. Quel ? D’Alembert. Vous en voulez à la distinction des deux substances. <…> Et si vous y regardez de près, vous faites de l’entendement du philosophe un être distinct de l’instrument, une espèce de musicien qui prête l’oreille aux cordes vibrantes, et qui prononce sur leur consonnance ou leur dissonance. Diderot. Il se peut que j’aie donné lieu à cette objection, que peut-être vous ne m’eussiez pas faite si vous eussiez considéré la différence de l’instrument philosophe et de l’instrument clavecin. L’instrument philosophe est sensible ; il est en même temps le musicien et l’instrument. Comme sensible, il a la conscience momentanée du son qu’il rend ; comme animal, il en a la mémoire. Cette faculté organique, en liant les sons en lui-même, y produit et conserve la mélodie. Supposez au clavecin de la sensibilité et de la mémoire, et dites-moi s’il ne se répétera pas de lui-même les airs que vous aurez exécutés sur ses touches. Nous sommes des instruments doués de sensibilité et de mémoire. Nos sens sont autant de touches qui sont pincées par la nature qui nous environne, et qui se pincent souvent elles-mêmes <…>. Il y a une impression qui a sa cause au dedans ou au dehors de l’instrument, une sensation qui naît de cette impression, une sensation qui dure ; car il est impossible d’imaginer qu’elle se fasse et qu’elle s’éteigne dans un instant indivisible ; une autre impression qui lui succède, et qui a pareillement sa cause au dedans et au dehors de l’animal ; une seconde sensation et des voix qui les désignent par des sons naturels ou conventionnels. D’Alembert. J’entends. Ainsi donc, si ce clavecin sensible et animé était encore doué de la faculté de se nourrir et de se reproduire, il vivrait et engendrerait de lui-même, ou avec sa femelle, de petits clavecins vivants et résonnants. Diderot. Sans doute. À votre avis, qu’est-ce autre chose qu’un pinson, un rossignol, un musicien, un homme ? Et quelle autre différence trouvez-vous entre le serin et la serinette ? Voyez-vous cet œuf ? c’est avec cela qu’on renverse toutes les écoles de théologie et tous les temples de la terre. Qu’est-ce que cet œuf ? une masse insensible avant que le germe y soit introduit ; et après que le germe y est introduit, qu’est-ce encore ? une masse insensible, car ce germe n’est lui-même qu’un fluide inerte et grossier. Comment cette masse passera-t-elle à une autre organisation, à la sensibilité, à la vie ? par la chaleur. Qui produira la chaleur ? le mouvement. Quels seront les effets successifs du mouvement ? <…> D’abord c’est un point qui oscille, un filet qui s’étend et qui se colore ; de la chair qui se forme ; un bec, des bouts d’ailes, des yeux, des pattes qui paraissent ; une matière jaunâtre qui se dévide et produit des intestins ; c’est un animal. <…> D’Alembert. On ne conçoit pas trop, d’après votre système, comment nous formons des syllogismes, ni comment nous tirons des conséquences. Diderot. C’est que nous n’en tirons point : elles sont toutes tirées par la nature. Nous ne faisons qu’énoncer des phénomènes conjoints, dont la liaison est ou nécessaire ou contingente, phénomènes qui nous sont connus par l’expérience : nécessaires en mathématiques, en physique et autres sciences rigoureuses ; contingents en morale, en politique et autres sciences conjecturales.

	Дидро. … во всех случаях нашим истинным мнением является не то, в правильности которого мы никогда не сомневались, а то, к которому мы чаще всего возвращались.
	… tout, notre véritable sentiment n’est pas celui dans lequel nous n’avons jamais vacillé, mais celui auquel nous sommes le plus habituellement revenus.

	Дидро. Добрый вечер, мой друг, и memento quia pulvis es, et in pulverem reverteris. Д’Аламбер. Это печально. Дидро. И необходимо. Дайте человеку, не скажу бессмертие, а только вдвое большую продолжительность жизни, и вы увидите, что из этого выйдет.
	Diderot. Bonsoir, mon ami, et memento quia pulvis es, et in pulverem reverteris. D’Alembert. Cela est triste. Diderot. Et nécessaire. Accordez à l’homme, je ne dis pas l’immortalité, mais seulement le double de sa durée, et vous verrez ce qui en arrivera.

Сон Д’Аламбера

Le Rêve de d’Alembert

Леспинас. Это был, по всей вероятности, бред… Какая-то галиматья о вибрирующих струнах и чувствующих фибрах… Мне показалось это столь диким, что я решила не оставлять его на ночь одного и, не зная, что делать, пододвинула к его кровати маленький столик и села записывать то, что могла уловить из бреда. <…> «Видели ли вы когда-нибудь, как рой пчёл вылетает из своего улья? Мир, или вся масса материи, это — улей… Вы видели, как они образуют на конце ветки длинную гроздь маленьких крылатых животных, схватившихся друг за друга лапками?.. Эта гроздь — существо, индивид, некое животное… Но эти гроздья должны были бы все походить друг на друга… Да, если предположить только одну однородную материю… <…> Если одна из этих пчёл вздумает ужалить каким-нибудь образом другую пчелу, за которую она ухватилась, — как вы думаете, что произойдёт тогда? <…> эта вторая пчела ужалит следующую, что во всей грозди будет столько укусов, сколько в ней маленьких животных, что всё заволнуется, задвигается, изменит положение и форму, что поднимется шум, писк и что человек, никогда не видевший, как образуется подобная гроздь, примет её за животное с пятью — шестьюстами голов и с тысячью, тысячью двумястами крыльев…» <…> Бордё. Хотите превратить гроздь пчёл в одно единственное животное? Уничтожьте лапки, которыми они держатся; из смежных сделайте их беспрерывными. Между этим новым состоянием грозди и предыдущим есть, конечно, значительное различие; но в чём ином состоит это различие, как не в том, что теперь гроздь — нечто целое, единое животное, между тем как раньше она была совокупностью животных…

Mademoiselle de L’Espinasse. Non ; cela avait tout l’air du délire. C’était, en commençant, un galimatias de cordes vibrantes et de fibres sensibles. Cela m’a paru si fou que, résolue de ne le pas quitter de la nuit et ne sachant que faire, j’ai approché une petite table du pied de son lit, et je me suis mise à écrire tout ce que j’ai pu attraper de sa rêvasserie. <…> « Avez-vous vu quelquefois un essaim d’abeilles s’échapper de leur ruche ?… Le monde, ou la masse générale de la matière, est la ruche… Les avez-vous vues s’en aller former à l’extrémité de la branche d’un arbre une longue grappe de petits animaux ailés, tous accrochés les uns aux autres par les pattes ?… Cette grappe est un être, un individu, un animal quelconque… Mais ces grappes devraient se ressembler toutes… Oui, s’il n’admettait qu’une seule matière homogène… <…> Si l’une de ces abeilles s’avise de pincer d’une façon quelconque l’abeille à laquelle elle s’est accrochée, que croyez-vous qu’il en arrive ? <…> celle-ci pincera la suivante ; qu’il s’excitera dans toute la grappe autant de sensations qu’il y a de petits animaux ; que le tout s’agitera, se remuera, changera de situation et de forme ; qu’il s’élèvera du bruit, de petits cris, et que celui qui n’aurait jamais vu une pareille grappe s’arranger, serait tenté de la prendre pour un animal à cinq ou six cents têtes et à mille ou douze cents ailes… » <…> Bordeu. Voulez-vous transformer la grappe d’abeilles en un seul et unique animal ? amollissez les pattes par lesquelles elles se tiennent ; de contiguës qu’elles étaient, rendez-les continues. Entre ce nouvel état de la grappe et le précédent, il y a certainement une différence marquée ; et quelle peut être cette différence, sinon qu’à présent c’est un tout, un animal un, et qu’auparavant ce n’était qu’un assemblage d’animaux ?…

Леспинас. «Человеческие полипы на Юпитере или Сатурне! Самцы, разрешающиеся самцами, самки — самками, это забавно. <…> Человек, разрешающийся бесконечным числом людей-атомов, которых складывают, как яйца насекомых, между листами бумаги, которые вырабатывают свою скорлупу, остаются некоторое время куколками, пробивают скорлупу и вылетают бабочками, — так образуется целое общество людей, целая населённая провинция на развалинах одного индивидуума. Забавно… <…> Если где-нибудь человек разрешается бесконечным числом людей-атомов, там смерть должна вызывать меньше отвращения; там так легко восстанавливается утрата человека, что она должна вызвать мало огорчения. <…> Однако, хорошо обдумав всё это, я предпочитаю наш способ размножения, <…> скажите мне, растворение различных частей не производит ли людей различного характера?… Мозг, сердце, грудь, ноги, руки, половые железы… О, как это упростило бы мораль!.. Родился мужчина, женщина… <…> Тёплая комната, уставленная маленькими баночками, и на каждой баночке надпись: воины, судьи, философы, поэты, баночка придворных, баночка распутных женщин, баночка королей… <…> В капле воды Нидхема всё совершается, всё происходит в мгновение ока. В мире то же явление занимает немного больше времени; но что такое продолжительность в нашей жизни по сравнению с вечностью? Меньше, чем капля, которую я взял концом иголки, по сравнению с окружающим меня безграничным пространством. Бесконечная цепь маленьких животных в атоме, находящемся в состоянии брожения, точно такая же бесконечная цепь маленьких животных в другом атоме, который называется Землёй! Кто знает породы, которые сменят ныне существующие? Всё изменяется, всё исчезает, только целое остаётся. Мир зарождается и умирает беспрерывно, каждый момент он находится в состоянии зарождения и смерти; никогда не было другого мира, никогда и не будет другого. В этом безмерном океане материи нет ни одной молекулы, похожей на другую, ни одной молекулы, похожей на себя самое в каждый последующий момент. Rerum novus nascitur ordo — вот его вечный девиз…».

« Dans Jupiter ou dans Saturne, des polypes humains ! Les mâles se résolvant en mâles, les femelles en femelles, cela est plaisant… <…> L’homme se résolvant en une infinité d’hommes atomiques, qu’on renferme entre des feuilles de papier comme des œufs d’insectes, qui filent leurs coques, qui restent un certain temps en chrysalides, qui percent leurs coques et qui s’échappent en papillons, une société d’hommes formée, une province entière peuplée des débris d’un seul, cela est tout à fait agréable à imaginer… <…> Si l’homme se résout quelque part en une infinité d’hommes animalcules, on y doit avoir moins de répugnance à mourir ; on y répare si facilement la perte d’un homme, qu’elle y doit causer peu de regrets. <…> « Tout bien considéré, pourtant, j’aime mieux notre façon de repeupler, <…> dites-moi, la dissolution de différentes parties n’y donne-t-elle pas des hommes de différents caractères ? La cervelle, le cœur, la poitrine, les pieds, les mains, les testicules… Oh ! comme cela simplifie la morale !… Un homme né, une femme provenue… <…> Une chambre chaude, tapissée de petits cornets, et sur chacun de ces cornets une étiquette : guerriers, magistrats, philosophes, poëtes, cornet de courtisans, cornet de catins, cornet de rois. <…> « Dans la goutte d’eau de Needham, tout s’exécute et se passe en un clin d’œil. Dans le monde, le même phénomène dure un peu davantage ; mais qu’est-ce que notre durée en comparaison de l’éternité des temps ? moins que la goutte que j’ai prise avec la pointe d’une aiguille, en comparaison de l’espace illimité qui m’environne. Suite indéfinie d’animalcules dans l’atome qui fermente, même suite indéfinie d’animalcules dans l’autre atome qu’on appelle la Terre. Qui sait les races d’animaux qui nous ont précédés ? qui sait les races d’animaux qui succéderont aux nôtres ? Tout change, tout passe, il n’y a que le tout qui reste. Le monde commence et finit sans cesse ; il est à chaque instant à son commencement et à sa fin ; il n’en a jamais eu d’autre, et n’en aura jamais d’autre. « Dans cet immense océan de matière, pas une molécule qui ressemble à une molécule, pas une molécule qui ressemble à elle-même un instant : Rerum novus nascitur ordo, voilà son inscription éternelle… »

Леспинас. «Пусть исчезнут породы существующих ныне животных; предоставьте громадному инертному осадку свободно действовать в течение нескольких миллионов веков. Для возрождения видов потребуется, быть может, в десять раз больше времени, чем отпущено им на существование. <…> У вас имеются два великих явления: переход из состояния инертности в состояние чувствительности и самопроизвольные зарождения;..»

« Laissez passer la race présente des animaux subsistants ; laissez agir le grand sédiment inerte quelques millions de siècles. Peut-être faut-il, pour renouveler les espèces, dix fois plus de temps qu’il n’en est accordé à leur durée. <…> Vous avez deux grands phénomènes, le passage de l’état d’inertie à l’état de sensibilité, et les générations spontanées ;..»

Д’Аламбер. Почему я такой? Разве нужно было, чтобы я был таким?.. Здесь — да, а в другом месте? На полюсе? Под экватором? На Сатурне?.. Если на расстоянии нескольких тысяч лье мой вид изменяется, то что же может произойти на расстоянии нескольких тысяч земных диаметров?.. Если всё находится в общем водовороте, то что могут произвести здесь и в других местах продолжительность и смена нескольких миллионов веков? Кто знает, что такое мыслящее и чувствующее существо на Сатурне?.. Но есть ли на Сатурне чувство и мысль?.. Почему бы нет?.. Быть может, у мыслящего и чувствующего существа на Сатурне больше чувств, чем у меня?.. Если это так, — о, как он несчастен, этот житель Сатурна!.. Чем больше чувств, тем больше потребностей. Бордё. Он прав: органы производят потребности, и, наоборот, потребности производят органы. <…> Я видел, как из двух обрубков с течением времени выросли две руки. <…> но я видел, как за отсутствием рук лопатки стали удлиняться, двигаться наподобие клешней и превращаться в зачатки рук. <…> Предположите длинный ряд безруких поколений, предположите наличность беспрестанных усилий, и вы увидите, как обе эти оконечности всё больше и больше удлиняются, сокращаются на спине, вытягиваются спереди, образуют, может быть, пальцы и превращаются в руки. Первоначальное их строение изменяется или совершенствуется под влиянием необходимости и отправления их обычных функций. Мы так мало двигаемся, так мало занимаемся физическим трудом и так много работаем умственно, что я не теряю надежды на то, что человек в конце концов превратится в сплошную голову. Леспинас. В сплошную голову? Одной головы мало! Надеюсь, что безудержное волокитство… <…> Д’Аламбер. Все существа взаимно скрещиваются, следовательно, и все виды их. <…> И всё находится в состоянии беспрерывного изменения. Всякое животное — более или менее человек; всякий минерал — более или менее растение, всякое растение — более или менее животное. Нет ничего определённого в природе… <…> Родиться, жить, исчезать — это значит менять формы… А не всё ли равно: та или другая форма? С каждой формой связаны свойственные ей счастье и несчастье. От слона до мошки… от мошки до чувствующей и живой молекулы, начала всего, нет во всей природе ни одной точки, которая не страдает или не наслаждается.

D’Alembert. Pourquoi suis-je tel ? c’est qu’il a fallu que je fusse tel… Ici, oui, mais ailleurs ? au pôle ? mais sous la ligne ? mais dans Saturne ?… Si une distance de quelques mille lieues change mon espèce, que ne fera point d’intervalle de quelques milliers de diamètres terrestres ?… Et si tout est un flux général, comme le spectacle de l’univers me le montre partout, que ne produiront point ici et ailleurs la durée et les vicissitudes de quelques millions de siècles ? Qui sait ce qu’est l’être pensant et sentant en Saturne ?… Mais y a-t-il en Saturne du sentiment et de la pensée ?… pourquoi non ?… L’être sentant et pensant en Saturne aurait-il plus de sens que je n’en ai ?… Si cela est, ah ! qu’il est malheureux le Saturnien !… Plus de sens, plus de besoins. Bordeu. Il a raison ; les organes produisent les besoins, et réciproquement les besoins produisent les organes. <…> J’ai vu deux moignons devenir à la longue, deux bras. <…> mais au défaut de deux bras qui manquaient, j’ai vu deux omoplates s’allonger, se mouvoir en pince, et devenir deux moignons. <…> Supposez une longue suite de générations manchotes, supposez des efforts continus, et vous verrez les deux côtés de cette pincette s’étendre, s’étendre de plus en plus, se croiser sur le dos, revenir par devant, peut-être se digiter à leurs extrémités, et refaire des bras et des mains. La conformation originelle s’altère ou se perfectionne par la nécessité et les fonctions habituelles. Nous marchons si peu, nous travaillons si peu et nous pensons tant, que je ne désespère pas que l’homme ne finisse par n’être qu’une tête. Mademoiselle de L’Espinasse. Une tête ! une tête ! c’est bien peu de chose ; j’espère que la galanterie effrénée… <…> D’Alembert. Tous les êtres circulent les uns dans les autres, par conséquent toutes les espèces… tout est en un flux perpétuel… Tout animal est plus ou moins homme ; tout minéral est plus ou moins plante ; toute plante est plus ou moins animal. Il n’y a rien de précis en nature… <…> Naître, vivre et passer, c’est changer de formes… Et qu’importe une forme ou une autre ? Chaque forme a le bonheur et le malheur qui lui est propre. Depuis l’éléphant jusqu’au puceron… depuis le puceron jusqu’à la molécule sensible et vivante, l’origine de tout, pas un point dans la nature entière qui ne souffre ou qui ne jouisse.

Леспинас. Представьте себе паука, сидящего в центре паутины. Разорвите одно волоконце, и вы увидите, как проворно подскочит к этому месту паук. Так вот, если бы волокна паутины, которые насекомое извлекает из своих внутренностей и втягивает обратно, когда захочет, составляли чувствующую часть его самого… Бордё. Понимаю. Вы представляете себе, что где-то внутри вас, в каком-то уголке вашей головы, в том, например, который называется мозговыми оболочками, есть один или несколько пунктов, куда сносятся все ощущения, вызванные в волокнах. <…> Кто знает человека только в том виде, в каком он представляется при рождении, тот не имеет ни малейшего понятия о нём. Его голова, ноги, руки, все его члены, все его сосуды, все его органы, нос, глаза, уши, сердце, лёгкие, внутренности, мускулы, кости, нервы, перепонки, — собственно говоря, не что иное, как простые отростки ткани, которая формируется, растёт, расширяется, разбрасывает множество невидимых волоконцев. <…> Леспинас. Если дать самый лёгонький удар по одному концу длинного бревна, я услышу его, приложив ухо к другому концу. Тот же самый эффект должен был бы получиться, если одним концом бревна коснуться Земли, а другим — Сириуса. Если все, таким образом, соединено, связано друг с другом, то есть если бревно действительно существует, то почему мне не услышать, что происходит в обширном окружающем меня пространстве, в особенности, когда я прислушиваюсь к нему? Бордё. Кто же вам сказал, что вы не услышали бы кое-чего? Но расстояние слишком велико, впечатление, перекрещивающееся по дороге с другими, слишком слабо… Вас окружает и оглушает столь разнообразный и сильный шум… к тому же на всём расстоянии от Сатурна до вас между телами существует только смежность, а не непрерывность…

Mademoiselle de L’Espinasse. Imaginez une araignée au centre de sa toile. Ébranlez un fil, et vous verrez l’animal alerte accourir. Eh bien ! si les fils que l’insecte tire de ses intestins, et y rappelle quand il lui plaît, faisaient partie sensible de lui-même ?… Bordeu. Je vous entends. Vous imaginez en vous, quelque part, dans un recoin de votre tête, celui, par exemple, qu’on appelle les méninges, un ou plusieurs points où se rapportent toutes les sensations excitées sur la longueur des fils. <…> Celui qui ne connaît l’homme que sous la forme qu’il nous présente en naissant, n’en a pas la moindre idée. Sa tête, ses pieds, ses mains, tous ses membres, tous ses viscères, tous ses organes, son nez, ses yeux, ses oreilles, son cœur, ses poumons, ses intestins, ses muscles, ses os, ses nerfs, ses membranes, ne sont, à proprement parler, que les développements grossiers d’un réseau qui se forme, s’accroît, s’étend, jette une multitude de fils imperceptibles. <…> Mademoiselle de L’Espinasse. Si l’on frappe du coup le plus léger à l’extrémité d’une longue poutre, j’entends ce coup, si j’ai mon oreille placée à l’autre extrémité. Cette poutre toucherait d’un bout sur la terre et de l’autre bout dans Sirius, que le même effet serait produit. Pourquoi tout étant lié, contigu, c’est-à-dire la poutre existante et réelle, n’entends-je pas ce qui se passe dans l’espace immense qui m’environne, surtout si j’y prête l’oreille ? Bordeu. Et qui est-ce qui vous a dit que vous ne l’entendiez pas plus ou moins ? Mais il y a si loin, l’impression est si faible, si croisée sur la route ; vous êtes entourée et assourdie de bruits si violents et si divers ; c’est qu’entre Saturne et vous il n’y a que des corps contigus, au lieu qu’il y faudrait de la continuité.

	Бордё. Был бы урожай на добрых и злых гениев — самые незыблемые законы природы нарушались бы естественными факторами; стали бы более тяжёлыми общие условия нашего физического существования, но совершенно исчезли бы чудеса.
	Ce serait une épidémie de bons et de mauvais génies ; les lois les plus constantes de la nature seraient interrompues par des agents naturels ; notre physique générale en deviendrait plus difficile, mais il n’y aurait point de miracles.

Бордё. … в вопросе о формировании животного слишком поспешно останавливать свой взгляд и размышления на окончательно сформировавшемся животном; что следует восходить до его первоначальных зачатков и что вам необходимо отвлечься от вашей настоящей организации и вернуться к тому моменту, когда вы были только мягким, волокнистым, бесформенным, червеобразным веществом, скорее похожим на луковицу и корень растения, чем на животное. <…> Сделайте мысленно то, что делает иногда природа. Уничтожьте другой побег пучка, который должен образовать, например, нос, — и животное будет без носа. Уничтожьте побег, который должен образовать ухо, — и животное будет без ушей или с одним ухом, и анатом не найдет при вскрытии пи обонятельных, ни слуховых нервов, или найдет только по одному. Продолжайте дальше уничтожать побеги, и животное будет без головы, без ног, без рук; жизнь его станет короче, но оно будет жить. <…> Удвойте число некоторых побегов у пучка, и у животного будут две головы, четыре глаза, четыре уха, три ноги, четыре руки, по шести пальцев на каждой руке. Переместите побеги пучка — и органы разместятся иначе: голова займёт место посреди груди, лёгкие окажутся на левой стороне, сердце — на правой. Склейте два побега, и органы сольются: руки — с телом, ноги, бедра соединятся, и у вас получатся всевозможные уроды. Леспинас. Но мне кажется, что такой сложный механизм, как животное, который родится от одной точки, от одной взбудораженной, а может быть, от двух случайно смешанных жидкостей, — ибо в тот момент почти не знаешь, что делаешь, — что механизм, который движется к своему совершенству по бесконечному ряду ступеней последовательного развития, правильное или неправильное образование которого зависит от пучка тонких, не связанных между собою и эластичных волоконцев, от некоего клубка, где без вреда для целого не может быть порвана, нарушена, смещена ни одна даже малейшая частичка, — что такой механизм должен был бы ещё чаще сбиваться в месте своего формирования, чем мой шёлк на прялке. Бордё. И оно страдает от этого чаще, чем думают. Недостаточно часто прибегают к вскрытию, и потому наши представления об его формировании очень далеки от истины.

Bordeu. … dans une question où il s’agit de la formation première de l’animal, c’est s’y prendre trop tard que d’attacher son regard et ses réflexions sur l’animal formé ; qu’il faut remonter à ses premiers rudimens, et qu’il est à propos de vous dépouiller de votre organisation actuelle, et de revenir à un instant où vous n’étiez qu’une substance molle, filamenteuse, informe, vermiculaire, plus analogue au bulbe et à la racine d’une plante qu’à un animal. <…> Faites par la pensée ce que nature fait quelquefois. Supprimez un autre brin du faisceau, le brin qui doit former le nez, l’animal sera sans nez. Supprimez le brin qui doit former l’oreille, l’animal sera sans oreilles, ou n’en aura qu’une, et l’anatomiste ne trouvera dans la dissection ni les filets olfactifs, ni les filets auditifs, ou ne trouvera qu’un de ceux-ci. Continuez la suppression des brins, et l’animal sera sans tête, sans pieds, sans mains ; sa durée sera courte, mais il aura vécu. <…> Doublez quelques-uns des brins du faisceau, et l’animal aura deux têtes, quatre yeux, quatre oreilles, trois testicules, trois pieds, quatre bras, six doigts à chaque main. Dérangez les brins du faisceau, et les organes seront déplacés : la tête occupera le milieu de la poitrine, les poumons seront à gauche, le cœur à droite. Collez ensemble deux brins, et les organes se confondront ; les bras s’attacheront au corps ; les cuisses, les jambes et les pieds se réuniront, et vous aurez toutes les sortes de monstres imaginables. Mademoiselle de L’Espinasse. Mais il me semble qu’une machine aussi composée qu’un animal, une machine qui naît d’un point, d’un fluide agité, peut-être de deux fluides brouillés au hasard, car on ne sait guère alors ce qu’on fait ; une machine qui s’avance à sa perfection par une infinité de développements successifs ; une machine dont la formation régulière ou irrégulière dépend d’un paquet de fils minces, déliés et flexibles, d’une espèce d’écheveau où le moindre brin ne peut être cassé, rompu, déplacé, manquant, sans conséquence fâcheuse pour le tout, devrait se nouer, s’embarrasser encore plus souvent dans le lieu de sa formation que mes soies sur ma tournette. Bordeu. Aussi en souffre-t-elle beaucoup plus qu’on ne pense. On ne dissèque pas assez, et les idées sur sa formation sont bien éloignées de la vérité.

Бордё. … так как неправильности проявляются скачками, — через сотню лет у кого-нибудь из детей их детей снова обнаружилось бы причудливое строение его предка. Леспинас. А отчего происходят эти скачки? Бордё. Кто знает? Чтобы произвести одного ребёнка, необходимы, как вам известно, двое. Может быть, один из агентов исправляет недостатки другого, и наделенная дефектами ткань нарождается вновь только в тот момент, когда господствует и предписывает формирующейся ткани свои законы потомок уродливого поколения. В пучке волоконцев создаётся первоначальная разница между всеми видами животных. Разнообразиями, таящимися в пучке вида, вызываются все уродливые разнообразия этого вида.

Bordeu. … quelqu’un des enfants de leurs enfants, au bout d’une centaine d’années, car ces irrégularités ont des sauts, reviendra à la conformation bizarre de son aïeul. Mademoiselle de L’Espinasse. Et d’où viennent ces sauts ? Bordeu. Qui le sait ? Pour faire un enfant on est deux, comme vous savez. Peut-être qu’un des agents répare le vice de l’autre, et que le réseau défectueux ne renaît que dans le moment où le descendant de la race monstrueuse prédomine et donne la loi à la formation du réseau. Le faisceau de fils constitue la différence originelle et première de toutes les espèces d’animaux. Les variétés du faisceau d’une espèce font toutes les variétés monstrueuses de cette espèce.

Леспинас. Мужчина, может быть, не больше, как уродливая женщина, а женщина — уродливый мужчина. Бордё. Эта мысль ещё скорее пришла бы вам, если бы вы знали, что у женщины есть все органы мужчины; что единственная разница между ними состоит в положении мешочка, который у мужчины висит снаружи, а у женщины обращён внутрь; что женский зародыш похож на мужской так, что их не различишь; что у женского зародыша часть, которая вводит в заблуждение, опадает, по мере того как расширяется внутренний мешочек; что она никогда не опадает до такой степени, чтобы утратить свою первоначальную форму; что она сохраняет эту форму в уменьшенном виде; что она восприимчива к тем же самым движениям; играет ту же роль стимула страсти; имеет свою головку, свою крайнюю плоть, и на оконечности её замечается точка, которая, по-видимому, была отверстием закрывшегося мочевого канала; что у мужчины между задним проходом и мошонкой имеется так называемая промежность, а от мошонки до конца полового члена тянется шов, который, по-видимому, представляет собой воспроизведение рудиментарных наружных женских половых органов; что женщины с чрезмерным клитором имеют бороду; что у евнухов нет бороды, что ляшки у них становятся крупнее, бёдра шире, колени круглее и что, утрачивая характерные черты организации одного пола, они, по-видимому, возвращаются к характерному строению другого. Те из арабов, которые не расстаются с лошадью, становятся скопцами, лишаются бороды, приобретают тонкий голос, одеваются по-женски, располагаются среди женщин на арбах, мочатся, сидя на корточках, и во всём ведут себя, как женщины… — вероятно, неоригинально

Mademoiselle de L’Espinasse. L’homme n’est peut-être que le monstre de la femme, ou la femme le monstre de l’homme. Bordeu. Cette idée vous serait venue bien plus vite encore, si vous eussiez su que la femme a toutes les parties de l’homme, et que la seule différence qu’il y ait est celle d’une bourse pendante en dehors, ou d’une bourse retournée en dedans ; qu’un fœtus femelle ressemble, à s’y tromper, à un fœtus mâle ; que la partie qui occasionne l’erreur s’affaisse dans le fœtus femelle à mesure que la bourse intérieure s’étend ; qu’elle ne s’oblitère jamais au point de perdre sa première forme ; qu’elle garde cette forme en petit ; qu’elle est susceptible des mêmes mouvements ; qu’elle est aussi le mobile de la volupté ; qu’elle a son gland, son prépuce, et qu’on remarque à son extrémité un point qui paraîtrait avoir été l’orifice d’un canal urinaire qui s’est fermé ; qu’il y a dans l’homme, depuis l’anus jusqu’au scrotum, intervalle qu’on appelle le périnée, et du scrotum jusqu’à l’extrémité de la verge, une couture qui semble être la reprise d’une vulve faufilée ; que les femmes qui ont le clitoris excessif ont de la barbe ; que les eunuques n’en ont point, que leurs cuisses se fortifient, que leurs hanches s’évasent, que leurs genoux s’arrondissent, et qu’en perdant l’organisation caractéristique d’un sexe, ils semblent s’en retourner à la conformation caractéristique de l’autre. Ceux d’entre les Arabes que l’équitation habituelle a châtrés perdent la barbe, prennent une voix grêle, s’habillent en femmes, se rangent parmi elles sur les chariots, s’accroupissent pour pisser, et en affectent les mœurs et les usages…

Бордё. Если бы вы во мгновение ока перешли из детского возраста в старческий, вы оказались бы таким, каким были в первый момент рождения; вы не существовали бы ни для других, ни для себя, и другие не существовали бы для вас. Все связи были бы нарушены, погибла бы вся история вашей жизни для меня и вся история моей жизни для вас. <…> Вы не поняли бы своих собственных работ, не узнали бы самого себя, не узнали бы никого, и никто вас не узнал бы, изменилась бы вся картина мира. Подумайте, что между вами в момент рождения и вами — ребёнком разницы меньше, чем между вами — ребёнком и вами, вдруг ставшим дряхлым человеком. Подумайте, что, хотя ваше рождение было связано с первыми годами детства целым рядом беспрерывных ощущений, все же три первые года вашего существования никогда не составят всей истории вашей жизни. Что же представляло бы для вас время вашего детства, которое ничем не было бы связано с моментом вашей дряхлости? У дряхлого Д’Аламбера не было бы ни малейшего воспоминания о Д’Аламбере-ребёнке. Леспинас. В грозди пчёл не было бы ни одной, которая имела бы время освоиться с духом целого организма. <…> монастырский дух сохраняется, потому что сам монастырь обновляется постепенно, и когда поступает новый монах, он находит там сотню старых, которые заставляют его думать и чувствовать, как они. В грозди на место одной улетевшей пчелы появляется другая, которая тотчас же осваивается с целым. <…> Бордё. У животного только одно сознание, зато бесконечно много желаний; у каждого органа своё.

Bordeu. Si vous eussiez passé en un clin d’œil de la jeunesse à la décrépitude, vous auriez été jeté dans ce monde comme au premier moment de votre naissance ; vous n’auriez plus été vous ni pour les autres ni pour vous, pour les autres qui n’auraient point été eux pour vous. Tous les rapports auraient été anéantis, toute l’histoire de votre vie pour moi, toute l’histoire de la mienne pour vous, brouillée. <…> Vous n’eussiez pas entendu vos propres ouvrages, vous ne vous fussiez pas reconnu vous-même, vous n’eussiez reconnu personne, personne ne vous eût reconnu ; toute la scène du monde aurait changé. Songez qu’il y eut moins de différence encore entre vous naissant et vous jeune, qu’il n’y en aurait entre vous jeune et vous devenu subitement décrépit. Songez que, quoique votre naissance ait été liée à votre jeunesse par une suite de sensations ininterrompues, les trois premières années de votre existence n’ont jamais été l’histoire de votre vie. Qu’aurait donc été pour nous le temps de votre jeunesse que rien n’eût lié au moment de votre décrépitude ? D’Alembert décrépit n’eût pas eu le moindre souvenir de D’Alembert jeune. Mademoiselle de L’Espinasse. Dans la grappe d’abeilles, il n’y en aurait pas une qui eût eu le temps de prendre l’esprit du corps. <…> l’esprit monastique se conserve parce que le monastère se refait peu à peu, et quand il entre un moine nouveau, il en trouve une centaine de vieux qui l’entraînent à penser et à sentir comme eux. Une abeille s’en va, il en succède dans la grappe une autre qui se met bientôt au courant. <…> Bordeu. S’il n’y a qu’une conscience dans l’animal, il y a une infinité de volontés ; chaque organe a la sienne.

Бордё. … сознание <…> может быть только в одном месте, в центре всех ощущений: там, где находится память; там, где делаются сравнения. Каждый побег способен воспринять только определённое число впечатлений, ощущений, последовательных, изолированных, не задерживающихся. Начало воспринимает их все, регистрирует, хранит в памяти или беспрерывно ощущает, и животное с первого момента своего формирования связывается с ними, фиксирует их в себе и существует с ними. Леспинас. А если бы мой палец мог иметь память? Бордё. Ваш палец мыслил бы.

Bordeu. … la conscience <…> est qu’elle ne peut être que dans un endroit, au centre commun de toutes les sensations, là où est la mémoire, là où se font les comparaisons. Chaque brin n’est susceptible que d’un certain nombre déterminé d’impressions, de sensations successives, isolées, sans mémoire. L’origine est susceptible de toutes, elle en est le registre, elle en garde la mémoire ou une sensation continue, et l’animal est entraîné dès sa formation première à s’y rapporter soi, à s’y fixer tout entier, à exister. Mademoiselle de L’Espinasse. Et si mon doigt pouvait avoir de la mémoire ?… Bordeu. Votre doigt penserait.

Бордё. … выгодные стороны лжи преходящи, а выгоды истины вечны, зато неудобные последствия истины, если они есть, проходят быстро, а неудобные последствия лжи прекращаются только вместе с ней. Проследите последствия лжи в голове человека и в его поведении. В голове его ложь или переплетается так или иначе с истиной (и голова работает непоследовательно), или стройно и последовательно связывается с другой ложью (и голова заблуждается).

… les avantages du mensonge sont d’un moment, et ceux de la vérité sont éternels ; mais les suites fâcheuses de la vérité, quand elle en a, passent vite, et celles du mensonge ne finissent qu’avec lui. Examinez les effets du mensonge dans la tête de l’homme, et ses effets dans sa conduite ; dans sa tête, ou le mensonge s’est lié tellement quellement avec la vérité, et la tête est fausse ; ou il est bien et conséquemment lié avec le mensonge, et la tête est erronée.

Леспинас. … подведём итог. Мне кажется, что, согласно вашим принципам, прибегая к чисто механическим операциям, я сведу гения мира к массе неорганизованного тела, у которой осталась только чувствительность, и что эту бесформенную массу можно опять вывести из состояния невыразимо глубокой бессмысленности и поднять до степени человека-гения. Первая из этих операций состоит в том, чтобы искалечить первоначальный моток нитей и внести беспорядок во все остальное, а вторая в том, чтобы восстановить в мотке разорванные нити и предоставить все прочее свободному развитию. Пример. Я отнимаю у Ньютона оба слуховых побега, и он не воспринимает больше звуков; я отнимаю у него носовые, и он не чувствует запаха; я отнимаю зрительные, и он не видит цвета; я отнимаю вкусовые, и он лишается вкуса; затем я разрушаю или спутываю остальные, и гибнет вся организация мозга: память, способность к суждению, желания, страсти, воля, сознание самого себя, и вот вам бесформенная масса, в которой сохранились лишь жизнь и чувствительность. Бордё. Два свойства почти идентичные: жизнь — агрегат, чувствительность — её элемент. Леспинас. Я снова беру эту массу и восстановляю последовательно побеги <…>. Я предоставляю свободу развития остальным побегам и вижу, как возрождаются память, способность к сравнению и суждению, разум, желания, страсти, талант, все способности организма, и вот снова предо мною человек-гений, и всё это сделано без вмешательства какого-нибудь постороннего и непонятного фактора. Бордё. Чудесно. Придерживайтесь этих принципов, а остальное — галиматья… Но абстракции и воображение? Воображение — это память о формах и цветах. <…> Д’Аламбер. А абстракции? Бордё. Их нет. Существуют только обычные фигуры умолчания, эллипсисы, которые делают предложения более общими и речь — более быстрой и удобной. Словесными знаками языка порождены абстрактные науки. Качество, общее многим действиям, дало начало словам: «порок», «добродетель»; качество, общее многим существам, дало начало словам: «уродливость» и «красота». Сначала говорили: один человек, одна лошадь, два животных, а потом стали говорить: один, два, три; отсюда зародилась вся наука о числах. Представления о том, что выражено в абстракции, у людей нет. Были подмечены во всех телах три измерения: длина, ширина, высота; занялись каждым из них — отсюда все математические науки. Всякая абстракция — не что иное, как пустой знак представления. Представление исключили, отделив знак от физического предмета, и познание представлений становится возможным только при условии сведения знаков к физическим предметам; отсюда необходимость часто обращаться в разговорах и литературных работах к примерам. <…> Почти всякий разговор есть таблица готовых ответов… Где же моя палка?.. В головах собеседников нет ясных представлений… А шапка?.. И в силу того, что ни один человек не бывает совершенно похож на другого, мы никогда точно не понимаем и никогда не бываем точно поняты; есть всегда кое-что большее или меньшее того, что понятно; наша речь всегда или не исчерпывает ощущения, или переступает его пределы. Всякий замечает, какое существует различие в суждениях людей; на самом деле оно в тысячу раз больше, но мы не замечаем его и, к счастью, может быть, не заметим…

Mademoiselle de L’Espinasse. … récapitulons. D’après vos principes, il me semble que, par une suite d’opérations purement mécaniques, je réduirais le premier génie de la terre à une masse de chair inorganisée, à laquelle on ne laisserait que la sensibilité du moment, et que l’on ramènerait cette masse informe de l’état de stupidité le plus profond qu’on puisse imaginer à la condition de l’homme de génie. L’un de ces deux phénomènes consisterait à mutiler l’écheveau primitif d’un certain nombre de ses brins, et à bien brouiller le reste ; et le phénomène inverse à restituer à l’écheveau les brins qu’on en aurait détachés, et à abandonner le tout à un heureux développement. Exemple : J’ôte à Newton les deux brins auditifs, et plus de sensations de sons ; les brins olfactifs, et plus de sensations d’odeurs ; les brins optiques, et plus de sensations de couleurs ; les brins palatins, et plus de sensations de saveurs ; je supprime ou brouille les autres, et adieu l’organisation du cerveau, la mémoire, le jugement, les désirs, les aversions, les passions, la volonté, la conscience du soi, et voilà une masse informe qui n’a retenu que la vie et la sensibilité. Bordeu. Deux qualités presque identiques ; la vie est de l’agrégat, la sensibilité est de l’élément. Mademoiselle de L’Espinasse. Je reprends cette masse et je lui restitue les brins <…>. En démêlant le reste de l’écheveau, je permets aux autres brins de se développer, et je vois renaître la mémoire, les comparaisons, le jugement, la raison, les désirs, les aversions, les passions, l’aptitude naturelle, le talent, et je retrouve mon homme de génie, et cela sans l’entremise d’aucun agent hétérogène et inintelligible. Bordeu. À merveille : tenez-vous-en là, le reste n’est que du galimatias… Mais les abstractions ? mais l’imagination ? L’imagination, c’est la mémoire des formes et des couleurs. <…> D’Alembert. Et les abstractions ? Bordeu. Il n’y en a point ; il n’y a que des réticences habituelles, des ellipses qui rendent les propositions plus générales et le langage plus rapide et plus commode. Ce sont les signes du langage qui ont donné naissance aux sciences abstraites. Une qualité commune à plusieurs actions a engendré les mots vice et vertu ; une qualité commune à plusieurs êtres a engendré les mots laideur et beauté. On a dit un homme, un cheval, deux animaux ; ensuite on a dit un, deux, trois, et toute la science des nombres a pris naissance. On n’a nulle idée d’un mot abstrait. On a remarqué dans tous les corps trois dimensions, la longueur, la largeur, la profondeur ; on s’est occupé de chacune de ces dimensions, et de là toutes les sciences mathématiques. Toute abstraction n’est qu’un signe vide d’idée. On a exclu l’idée en séparant le signe de l’objet physique, et ce n’est qu’en rattachant le signe à l’objet physique que la science redevient une science d’idées ; de là le besoin, si fréquent dans la conversation, dans les ouvrages, d’en venir à des exemples. <…> Presque toutes les conversations sont des comptes faits… Je ne sais plus où est ma canne… On n’y a aucune idée présente à l’esprit… Et mon chapeau… Et par la raison seule qu’aucun homme ne ressemble parfaitement à un autre, nous n’entendons jamais précisément, nous ne sommes jamais précisément entendus ; il y a du plus ou du moins en tout : notre discours est toujours en deçà ou au delà de la sensation. On aperçoit bien de la diversité dans les jugements, il y en a mille fois davantage qu’on n’aperçoit pas, et qu’heureusement on ne saurait apercevoir…

Продолжение разговора

Suite de l’Entretien

Бордё. При полнокровии пускают кровь, и какую роль при этом играет природа излишней жидкости, её цвет и способ, каким избавляются от неё? Она одинаково излишня как в одном состоянии, так и в другом, и если, переполнив свои резервуары и разлившись по всей машине, она выходит другим, более длинным, более трудным и опасным путём — разве от этого её теряют меньше, чем нужно? Природа не выносит ничего бесполезного: каким же образом я окажу ей содействие, когда она взывает к моей помощи самыми недвусмысленными симптомами? Не будем никогда провоцировать её, но, когда нужно, подадим ей руку помощи; глупо лишать себя удовольствия, отказывая ей в помощи или бездействуя.

On se fait saigner dans la pléthore ; et qu’importe la nature de l’humeur surabondante, et sa couleur, et la manière de s’en délivrer ? Elle est tout aussi superflue dans une de ces indispositions que dans l’autre ; et si, repompée de ses réservoirs, distribuée dans toute la machine, elle s’évacue par une autre voie plus longue, plus pénible et dangereuse, en sera-t-elle moins perdue ? La nature ne souffre rien d’inutile ; et comment serais-je coupable de l’aider, lorsqu’elle appelle mon secours par les symptômes les moins équivoques ? Ne la provoquons jamais, mais prêtons-lui la main dans l’occasion ; je ne vois au refus et à l’oisiveté que de la sottise et du plaisir manqué.

Бордё. … у нас очень мало произведено опытов благодаря нашей трусости, нашему отвращению, Нашим законам и предрассудкам; что нам неизвестно, какие совокупления были бы совершенно бесплодными; что мы не знаем случаев, когда полезное сочеталось бы о приятным, какие виды можно было бы создать благодаря последовательным и разнообразным попыткам; существуют ли в действительности фавны или это миф; не умножились ли бы на сотни разнообразных способов породы мулов, и действительно ли бесплодны известные нам породы их. <…> Я предполагаю, что распространение животного царства идёт постепенно, и ассимиляцию животных нужно подготовлять; поэтому, чтобы иметь успех в таких опытах, следовало бы начинать издалека и поработать сначала над сближением животных, поставив их в одинаковые условия существования. Леспинас. Трудно будет довести человека до такого состояния, чтобы он начал щипать траву. Бордё. Но часто нетрудно заставить его пить козье молоко, и козу легко заставить питаться хлебом. <…> коз мы сделали бы сильную, умную, неутомимую и быстроногую ророду превосходных слуг. <…> Леспинас. Но постойте: ваши козлоногие, может быть, будут разнузданными, развратными. Бордё. Не гарантирую, что они будут в высшей степени нравственными. Леспинас. У честных женщин не будет никакой гарантии безопасности; они будут размножаться без конца, и современем придётся уничтожать их или покоряться им. <…> Бордё. А вопрос о крещении их? Леспинас. Вызовет хорошую свалку в Сорбонне. Бордё. Видели ли вы в Королевском саду в стеклянной клетке оранг-утанга, похожего на святого Иоанна, который проповедывал в пустыне? <…> Кардинал Полиньяк однажды сказал ему: «Заговори, и я крещу тебя».

Bordeu. … grâce à notre pusillanimité, à nos répugnances, à nos lois, à nos préjugés, il y a très-peu d’expériences faites ; qu’on ignore quelles seraient les copulations tout à fait infructueuses ; les cas où l’utile se réunirait à l’agréable ; quelles sortes d’espèces on se pourrait promettre de tentatives variées et suivies ; si les Faunes sont réels ou fabuleux ; si l’on ne multiplierait pas en cent façons diverses les races de mulets, et si celles que nous connaissons sont vraiment stériles. <…> J’entends que la circulation des êtres est graduelle, que les assimilations des êtres veulent être préparées, et que, pour réussir dans ces sortes d’expériences, il faudrait s’y prendre de loin et travailler d’abord à rapprocher les animaux par un régime analogue. Mademoiselle de L’Espinasse. On réduira difficilement un homme à brouter. Bordeu. Mais non à prendre souvent du lait de chèvre, et l’on amènera facilement la chèvre à se nourrir de pain. <…> nous en tirerions une race vigoureuse, intelligente, infatigable et véloce dont nous ferions d’excellents domestiques. <…> Mademoiselle de L’Espinasse. Mais, arrêtez, il m’en vient un ; vos chèvre-pieds seraient d’effrénés dissolus. Bordeu. Je ne vous les garantis pas bien moraux. Mademoiselle de L’Espinasse. Il n’y aura plus de sûreté pour les femmes honnêtes ; ils multiplieront sans fin, à la longue il faudra les assommer ou leur obéir. <…> Bordeu. Et la question de leur baptême ? Mademoiselle de L’Espinasse. Ferait un beau charivari en Sorbonne. Bordeu. Avez-vous vu au Jardin du Roi, sous une cage de verre, un orang-outang qui a l’air d’un saint Jean qui prêche au désert ? <…> Le cardinal de Polignac lui disait un jour : « Parle, et je te baptise. »

	Леспинас. О, если бы кто-нибудь знал обо всех ужасах, о которых вы рассказывали мне! <…> Откуда берутся такие ужасные привычки? Бордё. У молодых людей всегда от слабости организации, у стариков от развращённости головы, у афинян от очарования красоаюй, в Риме от недостатка женщин, в Париже от страха перед сифилисом.
	Mademoiselle de L’Espinasse. Si l’on savait tout ce que vous m’avez conté d’horreurs ? <…> Ces goûts abominables, d’où viennent-ils ? Bordeu. Partout d’une pauvreté d’organisation dans les jeunes gens, et de la corruption de la tête dans les vieillards ; de l’attrait de la beauté dans Athènes, de la disette des femmes dans Rome, de la crainte de la vérole à Paris.

Перевод

В. Е. Сережников, 1935

О диалогах

Если бы я хотел пожертвовать богатством фона ради благородного тона, я избрал бы своими действующими лицами Демокрита, Гиппократа или Левкиппа, но узкие границы древней философии стесняли бы моё стремление к правдивости, и я слишком растерялся бы в ней. Диалоги в высокой степени сумасбродны и в то же время философски весьма глубоки. Я искусно вкладываю свои идеи в уста бредящего во сне человека: часто приходится придавать мудрости вид безрассудства, чтобы открыть ей доступ, — замечание: «но это не так бессмысленно, как можно было бы подумать», я ставлю выше, чем такое: «послушайте-ка, вот это весьма разумно».

— Дени Дидро, письмо Софи Воллан 11 сентября 1769

Надеюсь, что история этих диалогов оправдает их недостатки. Удовольствие отдать себе отчёт в своих мнениях вызвало их на свет; нескромность некоторых лиц извлекла их из мрака неизвестности; встревоженная любовь пожелала их уничтожения; тираническая дружба настояла на этом, а слишком уступчивая — согласилась, и они были разорваны. Вы хотели, чтобы я собрал клочки, и я сделал это. <…> Они представляют собою не больше как разбитую статую, но так разбитую, что почти не было возможности для скульптора восстановить её. Вокруг него кучи обломков, которых он не мог поставить на своё место. <…> Эти диалоги, вместе с некоторыми записками по математике, которые я, может быть, когда-нибудь решусь опубликовать, были единственными из всех моих произведений, которыми я любовался.

— Дени Дидро, письмо, вероятно, Д’Аламберу (при посылке «Элементов физиологии» после 1774)

	Разговор по своему драматизму и диалектической тонкости напоминает диалоги Платона.
	— Герман Геттнер