О ничтожестве литературы русской

«О ничтожестве литературы русской» — неоконченная критическая статья Александра Пушкина, написанная в 1834 году на основе нескольких заметок, созданных с 1822 года. Впервые полностью опубликована в 1934. Судя по плану, должна была стать введением масштабной работы. 2/3 дошедшего до нас отрывка посвящено французской литературе.

Цитаты

Долго Россия оставалась чуждою Европе. Приняв свет христианства от Византии, она не участвовала ни в политических переворотах, ни в умственной деятельности римско-кафолического мира. Великая эпоха Возрождения не имела на неё никакого влияния; рыцарство не одушевило предков наших чистыми восторгами, и благодетельное потрясение, произведённое крестовыми походами, не отозвалось в краях оцепеневшего севера… России определено было высокое предназначение… Её необозримые равнины поглотили силу монголов и остановили их нашествие на самом краю Европы; варвары не осмелились оставить у себя в тылу порабощённую Русь и возвратились на степи своего востока. Образующееся просвещение было спасено растерзанной и издыхающей Россией… (А не Польшею, как ещё недавно утверждали европейские журналы; но Европа в отношении к России всегда была столь же невежественна, как и неблагодарна.) — начало

… «Слово о полку Игореве» возвышается уединённым памятником в пустыне нашей древней словесности.

Россия вошла в Европу, как спущенный корабль, при стуке топора и при громе пушек. Но войны, предпринятые Петром Великим, были благодетельны и плодотворны. Успех народного преобразования был следствием Полтавской битвы, и европейское просвещение причалило к берегам завоёванной Невы.

Пётр Первый был нетерпелив. Став главою новых идей, он, может быть, дал слишком крутой оборот огромным колёсам государства. В общем презрении ко всему старому народному включена и народная поэзия, столь живо проявившаяся в грустных песнях, сказках (нелепых) и в летописях. — из второй черновой редакции

Люди, одарённые талантом, будучи поражены ничтожностию и, должно сказать, подлостью французского стихотворства, вздумали, что скудность языка была тому виною, и стали стараться пересоздать его по образцу древнего греческого. Образовалась новая школа, коей мнения, цель и усилия напоминают школу наших славяно-руссов, между коими также были люди с дарованиями. Но труды Ронсара, Жоделя и Дюбелле остались тщетными. Язык отказался от направления ему чуждого и пошёл опять своей дорогою. Наконец, пришёл Малерб, с такой яркой точностию, с такою строгой справедливостию оценённый великим критиком. <…> Но Малерб ныне забыт подобно Ронсару, сии два таланта, истощившие силы свои в усовершенствовании стиха… Такова участь, ожидающая писателей, которые пекутся более о наружных формах слова, нежели о мысли, истинной жизни его, не зависящей от употребления! Каким чудом посреди сего жалкого ничтожества, недостатка истинной критики и шаткости мнений, посреди общего падения вкуса вдруг явилась толпа истинно великих писателей, покрывших таким блеском конец XVII века? Политическая ли щедрость кардинала Ришелье, тщеславное ли покровительство Людовика XIV были причиною такого феномена? или каждому народу судьбою предназначена эпоха, в которой созвездие гениев вдруг является, блестит и исчезает?.. Как бы то ни было, вслед за толпою бездарных, посредственных или несчастных стихотворцев, заключающих период старинной французской поэзии, тотчас выступают Корнель, Буало, Расин, Мольер и Лафонтен, Паскаль, Боссюэт и Фенелон. И владычество их над умственной жизнью просвещённого мира гораздо легче объясняется, нежели их неожиданное пришествие. <…> Несмотря на её видимую ничтожность, Ришелье чувствовал важность литературы. Великий человек, унизивший во Франции феодализм, захотел также связать и литературу. Писатели (во Франции класс бедный, дерзкий и насмешливый) были призваны ко двору и задарены пенсиями, как и дворяне. Людовик XIV следовал системе кардинала. Вскоре словесность сосредоточилась около его трона. Все писатели получили свою должность. Корнель, Расин тешили короля заказными трагедиями, историограф Буало воспевал его победы и назначал ему писателей, достойных его внимания, камердинер Мольер при дворе смеялся над придворными. <…> Отселе вежливая, тонкая словесность, блестящая, аристократическая, немного жеманная, но тем самым попятная для всех дворов Европы…

Ничто не могло быть противуположнее поэзии, как та философия, которой XVIII век дал своё имя. Она была направлена противу господствующей религии, вечного источника поэзии у всех народов, а любимым орудием её была ирония холодная и осторожная и насмешка бешеная и площадная. Вольтер, великан сей эпохи, овладел и стихами, как важной отраслию умственной деятельности человека. Он написал эпопею, с намерением очернить кафолицизм. Он 60 лет наполнял театр трагедиями, в которых, не заботясь ни о правдоподобии характеров, ни о законности средств, заставил он свои лица кстати и некстати выражать правила своей философии. Он наводнил Париж прелестными безделками, в которых философия говорила общепонятным и шутливым языком, одною рифмою и метром отличавшимся от прозы, и эта лёгкость казалась верхом поэзии; наконец и он, однажды в своей жизни, становится поэтом, когда весь его разрушительный гений со всею свободою излился в цинической поэме, где все высокие чувства, драгоценные человечеству, были принесены в жертву демону смеха и иронии, греческая древность осмеяна, святыня обоих заветов обругана… Влияние Вольтера было неимоверно. Следы великого века <…> исчезают. Истощённая поэзия превращается в мелочные игрушки остроумия; роман делается скучною проповедью или галереей соблазнительных картин. Все возвышенные умы следуют за Вольтером. Задумчивый Руссо провозглашается его учеником; пылкий Дидрот есть самый ревностный из его апостолов.

	Ничтожество общее; французская обмельчавшая словесность envahit tout; знаменитые писатели не имеют ни одного последователя в России, но бездарные писаки, — грибы, выросшие у корней дубов: Дорат, Флориан, Мармонтель, Гишар, мадам Жанлис овладевают русской словесностию.
	— <О русской литературе, с очерком французской>

О статье

… в 1834 г. в «Молве» печаталась в ряде номеров знаменитая статья Белинского «Литературные мечтания», где, давая, так же как Пушкин, обзор русской литературы от Кантемира до 30-х годов XIX в., он в высшей степени талантливо и горячо (хотя и чрезмерно многословно) доказывал своё основное положение, что у нас пока ещё нет литературы. Прочтя эту статью Белинского, столь совпадающую по основной установке и даже по общему плану с начатой им статьёй, <…> Пушкин конечно должен был отказаться от своего замысла.

— Сергей Бонди, «Историко-литературные опыты Пушкина», 1934

… во всей критической продукции 20—30-х годов позиции Пушкина самый его подход к рассмотрению литературных явлений резко выделяются своей широтой и проблемностью. И по осведомлённости в области иностранной словесности, и по взглядам на литературное развитие его опыт находится на уровне высших достижений европейской критики и науки о литературе, отличаясь вместе с тем чисто пушкинским своеобразием. <…> Принцип историзма является в этом очерке основополагающим.

— Борис Мейлах, «Пушкинская концепция развития мировой литературы», 1974