Российское Просвещение

Российское Просвещение — эпоха просвещения и образования в Российской империи преимущественно второй половины XVIII века, когда правительство активно способствовало развитию наук и искусств.

Цитаты

	Настанет время, когда весь свет придёт к нам с Севера. — вариация типичной похвалы Фридриху II, через 4 года парафразированная в стихотворном послании ей
	Un temps viendra <…> où toute la lumière nous viendra du Nord.
	— Вольтер, письмо Екатерине II 27 февраля 1767

Смех и негодование — вот впечатление, которое производят наши писатели на публику и без того не расположенную к просвещению. <…> Знакомство с делом, доставленное мне службою, уверило меня, что наше просвещение находится на степени наших прадедов, которым насильно надобно было брить бороды, что всякое действие на просвещение в России может только и единственно сходить сверху от правительства, что одно его покровительство согревает кое-где явившуюся любовь к просвещению. Отнимите это солнце, и завянут парниковые цветы нашей словесности. Нигде на всём пространстве империи нет самопроизвольного стремления к просвещению. Что сделает правительство, — то и есть.

— Владимир Одоевский, письмо М. П. Погодину 12 января 1829

В странах, поставленных веками на высшую степень умственной образованности, <…> парадоксы и произвольные толки не собьют уже умов с надлежащей тропы; но у нас просвещение есть ещё нежный цветок: излишнее напряжение растительных его сил было бы для него не полезно, а вредно, о чём немцы, англичане и французы могут толковать по-своему, так сказать, от избытка, от роскоши умственного бытия, до того мы должны ещё касаться с крайнею осмотрительностию и бережливостию.

— Орест Сомов, «Обозрение российской словесности за первую половину 1829 года», декабрь

Обвиняют Петра I в том, что он привил России просвещение, которое ограничило развитие какого-то собственно русского просвещения; точно так обвиняют садовника, зачем он привил махровую розу на шиповник. Роза не изменяет шиповника, он остаётся всё прежний, лишь прививок на новом сучке делается сильнее, ибо получает новую пищу. К тому же, привьются только растения до некоторой степени однородные; если бы характер русского духа не соответствовал Петрову просвещению, оно бы не привилось к России

— Владимир Одоевский, «Элементы народные», около 1840

	… общественное просвещение и образование потекло у нас вначале ручейком мелким и едва заметным, но зато из высшего и благороднейшего источника — из самой науки и литературы.
	— Виссарион Белинский, «Мысли и заметки о русской литературе», январь 1846

Фаддей Булгарин

Библиограф. В старину печатали весьма малое число экземпляров, и от того книги XVIII-го и XIX-го столетий ныне весьма редки. Ныне другое дело. (Обращаясь к поэту). Например, сколько у вас купили новой вашей поэмы: «Наваринское сражение»? Поэт. Около 50 000 экземпляров. Но разве это много в государстве, где около ста миллионов просвещённых жителей? Антикварий. Но в XIX столетии в России было около пятидесяти миллионов жителей, а едва было несколько примеров, чтоб книги куплено было даже 3000 экземпляров. И об этом кричали как о чуде! <…> Помещик. Счастливая [теперь] Россия! Вельможа. Счастливая от того, что мы, русские, умели воспользоваться нашим счастливым положением и все сокровища, тлевшие в недрах земли, исторгли нашим терпением, любовью к отечественному, прилежанием, учением, промышленностью. Пожалуй, если б мы не думали о завтрашнем дне и кое-как жили, позволяя иностранцам брать у нас сырые материалы и продавать нам выделанные, то мы навсегда остались бы у них в зависимости и были бы бедными. Придворный. Всему этому мы обязаны всеобщему просвещению. Пока помещик, купец, ремесленник и крестьянин не знали богатства своего отечества и средств, как ими пользоваться, до тех пор они поневоле должны были оставлять сокровища под спудом.

— «Сцена из частной жизни, в 2028 году, от Рожд. Христова», 1828

— Царь Пётр Алексеевич не того хотел от вас, когда вводил иностранное просвещение. Он без сомнения желал, чтоб вы отбросили старые пороки и приобрели новые добродетели. Для вас пишут хорошие законы, заводят школы, строят великолепные города, об вас цари пекутся, как о детях, а из всего этого, как я вижу, мало толку, и твоё хвалёное просвещение не искоренило ни взяток, ни клеветы, ни гордости в боярах, ни глупого тщеславия в юношестве, а из боярских деток, боярчонков и боярышень наделало каких-то полунемецких кукол. Сердце болит, когда подумаю об этом! Спасибо за просвещение, если от него вся польза — кургузый кафтан и бритый подбородок. — Всё, что вы приписываете просвещению, есть действие невежества, <…> которое только прикрыто лаком образованности. Просвещение есть древо, которое скоро произрастает, скоро расцветает, но поздно приносит зрелые плоды. Придёт время, и мы вкусим плоды, которые теперь ещё не созрели! Главное препятствие к искоренению пороков есть ложно понимаемая любовь к Отечеству. Наши современники не любят, чтоб им говорили правду, чтоб указывали на их слабости и предрассудки, но хотят, чтоб их хвалили, превозносили. В этом похожи они на устарелую красавицу, которая, нарумянив и набелив лицо, думает, что никто этого не видит, потому что никто не говорит ей этого в глаза. Но если мы образумимся и нападём общими силами на зло, то оно непременно исчезнет, потому что посеянные семена добра уже взошли и обещают богатую жатву. Не отчаивайтесь, <…> придёт время, что потомки затмят даже предков!

— «Предок и потомки», 1830

Философ. А процветает ли у вас просвещение? Митрофан. Чрезвычайно! У нас только и толков, что о просвещении. Вот, например, меня — так насильно просветили, хотя мать моя и дядя, из знаменитого рода Скотининых, вовсе того не желали… Философ. В чём же состоит ваше земное просвещение? Митрофан стал в тупик и не знал, что отвечать; наконец, собравшись с духом, сказал: — На это я не могу отвечать одним разом. Каждый понимает просвещение по-своему… Философ. Но кого же у вас общее мнение признаёт просвещённым? Митрофан снова смутился. От роду не слыхивал он об общем мнении и не знал, что это такое. Но как надлежало отвечать, то он сказал наотрез: — Общего мнения я не знаю — у нас его нет вовсе. Градоначальник. Как нет общего мнения? Это что-то непонятное! Ведь у вас есть мысли, есть дар слова? Митрофан молчал. Философ, думая, что он непонятно выразился, сказал: — Вот, например, если вы почитаете меня умным лунатиком, то это ваше мнение, а если меня почитает таковым целый город, целая страна, то это общее мнение. Митрофан. А какое дело до вас целому городу и целой стране? Тог пусть беспокоится о вас, кто имеет с вами дело, например, наследники вашего имения, кредиторы, игроки, с которыми вы играете в карты, приятели, которые у вас обедают… а чужим людям что за нужда, кто вы и что вы. Философ. Однако ж, кого же у вас почитают просвещённым в круге людей порядочных, достаточных, словом, людей, которые по своему положению выше других в свете, в обществе? Митрофан. Кто хорошо и по моде одевается, ловок в обращении, знает чужой язык, то есть язык не отечественный, умеет танцевать, играть в карты… этого и довольно!

— «Похождения Митрофанушки в Луне», 1837

1830-е

	Кажется, кто-то разбудил полусонную Россию. Из ленивого равнодушия она вдруг переходит к жажде образования, ищет учения, книг, стыдится своего прежнего невежества и спешит породниться с иноземными мнениями. Когда явился Карамзин, уже читатели для него были готовы, и его удивительные успехи доказывают не столько силу его дарований, сколько повсюду распространившуюся любовь к просвещению.
	— Иван Киреевский, «Обозрение русской словесности 1829 года», 9 января 1830

Не одна мода была причиною пристрастия русских к французской литературе, но и потребность. По моде я могу пить лимонад вместо квасу, но жажда тем не менее существует во мне, независимо от подражания или привычки. Жажда чтения пробудилась и в русских с начатком просвещения; а из какого источника могли они скорей всего утолить её, как не из самого подручного? Своё не было ещё создано или таилось забыто! Англия для нас лежала тогда на дне моря-океана, Германия была ещё неметчиною (то есть бессловесною) не для одних нас, древность пела лазаря в одних семинариях, и Тредьяковский отпугнул русских надолго от гекзаметров и древних своими попытками.

— Александр Бестужев, «Клятва при Гробе Господнем» Н. Полевого, 1833

	Успех народного преобразования был следствием Полтавской битвы, и европейское просвещение причалило к берегам завоёванной Невы.
	— Александр Пушкин, «О ничтожестве литературы русской», 1834

Всесоворшеннейший Шеккямуни для своей потехи приказал блаженной Маньджушри в одном, очень тёмном уголку земли вдруг разлить свет просвещения. Он хотел посмотреть, что люди будут делать, внезапно почувствовав себя просвещёнными и образованными; как, протирая глаза, не привыкшие к свету, станут они важничать, дуться, нести вздор и удивляться своему уму. Великий Шеккямуни большой охотник посмеяться! Богиня грамоты была в ужасных хлопотах: она принуждена была в одно и то же время и учить людей того уголка тибетской азбуке, и водворять у них науки, и заводить академии; делать из них чучелы великих писателей и наперёд уже сочинять для них «Историю словесности», которой ещё не было. <…> Проча нас в благосклонных читателей, блаженная Маньджушри наперёд выварила нас в маковом молоке, чтоб сделать сонливыми; потом высушила на солнце, как лист бумаги, выгладила тяжёлым утюгом эстетики, посыпала чувствительностью и восхищением и распределила по разным младенческим головам. Лет через двадцать выросла из нас страшная туча читателей. Мы читали всё, что только попадалось нам в руки; читали, восхищались, плакали, зевали, дремали над книгою и, наконец, спали; потом просыпались и опять читали, и опять восхищались, и опять зевали, и опять… спали, как сурки! Мы не удержали в голове ни одной строки того, что прочитали, но сделали пропасть литературных репутаций, провозгласили множество писак гениями и составили громкую славу словесности, которой всё ещё налицо не имелось. Мы глотали книги, как пилюли, нисколько не заботясь об их достоинстве; с равным аппетитом истребляли все мысли и все бессмыслицы, набросанные на бумагу; пожирали печатный ум с истинною жадностью саранчи. В обществе появились жаркие споры об изящном, колкие критики, напыщенные похвалы, литературные сплетни и закулисные интриги: словом, все признаки суетящегося просвещения — но просвещение не делало ни малейшего шагу вперёд, и всего едва три или четыре книги были достойны чтения. За всем тем мы беспрерывно читали, кричали, прославляли, как будто имея дело с первейшею литературою в мире. Мы отлично исполнили обязанности и звания благосклонных читателей. Блаженная Маньджушри <…> при помощи нашей сыграла такую забавную комедию просвещения для потехи великого Шеккямуни, что могущественнейший из могучих хохотал, как сумасшедший.

— Осип Сенковский, «Похождения одной ревижской души», 1834

Долго [народ] спал, и вдруг могучая рука прервала его богатырский сон: с трудом раскрыл он свои отяжелевшие вежды и с удивлением увидел, что к нему ворвались чужеземные обычаи, как незваные гости, не снявши сапог, не помолясь святым иконам, не поклонившись хозяину; что они вцепились ему в бороду, которая была для него дороже головы, и вырвали её; сорвали с него величественную одежду и надели шутовскую, исказили и испестрили его девственный язык и нагло наругались над святыми обычаями его праотцев, над его задушевными верованиями и привычками; увидел — и ужаснулся… Неловко, непривычно и неподручно было русскому человеку ходить, заложа руки в карманы; он спотыкался, подходя к ручкам дам, падал, стараясь хорошенько расшаркнуться. Заняв формы европеизма, он сделался только пародиею европейца. Просвещение, подобно заветному слову искупления, должно приниматься с благоразумною постепенностью, по сердечному убеждению, без оскорбления святых, праотеческих нравов: таков закон провидения!.. Поверьте, что русский народ никогда не был заклятым врагом просвещения, он всегда готов был учиться; только ему нужно было начать своё учение с азбуки, а не с философии, с училища, а не с академии. <…> Какое ж следствие вышло из всего этого? Масса народа упорно осталась тем, что и была; но общество пошло по пути, на который ринула его мощная рука гения.

— Виссарион Белинский, «Литературные мечтания», октябрь 1834

• см. Владимир Одоевский, «О вражде к просвещению, замечаемой в новейшей литературе», 1835

См. также

• Русская интеллигенция