Воскресные прогулки парижского буржуа

«Воскресные прогулки парижского буржуа» (фр. Les dimanches d'un bourgeois de Paris) — цикл Ги де Мопассана из 10 юмористических рассказов 1880 года.

Цитаты

	… дошёл до Сены, где стал ждать пароходика. <…> пароходик, сначала совсем крошечный, быстро увеличивался, становился всё больше, принимая в воображении Патиссо размеры океанского парохода, на котором он отправится в дальнее плавание, переплывёт моря, увидит неведомые народы, невиданные вещи. <…> Патиссо прошёл на нос и остановился там, расставив ноги, изображая собою моряка, которому довелось немало поплавать. Но, опасаясь покачиваний пароходика, он для сохранения равновесия опирался на палку.
	… jusqu’à la Seine où il attendit une hirondelle. <…> toute petite d’abord, puis plus grosse, grandissant toujours, et elle prenait en son esprit des allures de paquebot, comme s’il allait partir pour un long voyage, passer les mers, voir des peuples nouveaux et des choses inconnues. <…> Patissot se plaça, tout à l’avant, debout, les jambes écartées à la façon des matelots, pour faire croire qu’il avait beaucoup navigué. Mais, comme il redoutait les petits remous des mouches, il s’arc-boutait sur sa canne, afin de bien maintenir son équilibre.
	— «Первый выход» (Première sortie)

	… настоящий нормандский кюре, способный есть двенадцать часов подряд.
	… un vrai curé normand capable de manger douze heures de suite.
	— «Печальная повесть» (Une triste histoire)

	— Французская галантность — это одна из форм патриотизма.
	— Vous n’êtes pas Français, monsieur. La galanterie française est une des formes du patriotisme.
	— «Обед и несколько мыслей» (Un dîner et quelques idées)

Приготовления к путешествию

Préparatifs de voyage

Он так часто созерцал монарха, что, подобно многим другим, перенял форму его бородки, прическу, покрой сюртука, походку, жесты; сколько людей в каждой стране — вылитые портреты своего государя! У него, и правда, имелось небольшое сходство с Наполеоном III, только волосы были чёрные; он их выкрасил. Тогда сходство стало настолько полным, что, встречая на улице другого господина, также копировавшего императорский облик, он ревниво окидывал его презрительным взглядом. Эта страсть к подражанию скоро превратилась у него в манию, и, услышав, как один привратник Тюильри подражает голосу императора, он, в свою очередь, перенял его интонации и нарочитую растянутость речи. Таким образом, он стал до того похож на оригинал, что их можно было спутать, и в министерстве среди высших чиновников зашептались о том, что это неудобно, даже неприлично. Дело дошло до министра; он вызвал к себе этого служащего, а увидев его, расхохотался и раза два-три повторил: — Забавно, право забавно! Слова эти стали известны. На следующий же день непосредственный начальник Патиссо представил своего подчинённого к прибавке в триста франков <…>. Благодаря этой своей обезьяньей способности к подражанию он начал с тех пор регулярно продвигаться. И его начальниками, которые теперь стали относиться к нему с уважением, овладело даже некое смутное беспокойство, как бы предчувствие уготованной ему блестящей карьеры. Приход республики был для него полной катастрофой. Он почувствовал себя погибшим, конченым, растерялся, перестал краситься, обрился и коротко остриг волосы; вид у него стал патриархальный, смиренный и отнюдь не компрометирующий. Но тут начальники принялись мстить ему за тот страх, который он им так долго внушал. Из инстинкта самосохранения все они превратились в республиканцев <…>. Он и сам изменил свои взгляды, но так как республика не была тем осязаемым, живым существом, на которое можно было быть похожим, а президенты сменялись чересчур быстро, то он пришёл в самое тягостное смятение…

À force de contempler le souverain, il fit comme beaucoup : il l’imita dans la coupe de sa barbe, l’arrangement de ses cheveux, la forme de sa redingote, sa démarche, son geste combien d’hommes, dans chaque pays, semblent des portraits du Prince ! — Il avait peut-être une vague ressemblance avec Napoléon III, mais ses cheveux étaient noirs — il les teignit. Alors la similitude fut absolue ; et, quand il rencontrait dans la rue un autre monsieur représentant aussi la figure impériale, il en était jaloux et le regardait dédaigneusement. Ce besoin d’imitation devint bientôt son idée fixe, et, ayant entendu un huissier des Tuileries contrefaire la voix de l’Empereur, il en prit à son tour les intonations et la lenteur calculée. Il devint ainsi tellement pareil à son modèle qu’on les aurait confondus, et des gens au Ministère, des hauts fonctionnaires, murmuraient, trouvant la chose inconvenante, grossière même ; on en parla au ministre, qui manda cet employé devant lui. Mais, à sa vue, il se mit à rire, et répéta deux ou trois fois : « C’est drôle, vraiment drôle ! » On l’entendit, et le lendemain, le supérieur direct de Patissot proposa son subordonné pour un avancement de trois cents francs <…>. Depuis lors, il marcha d’une façon régulière, grâce à cette faculté simiesque d’imitation. Même une inquiétude vague, comme le pressentiment d’une haute fortune suspendue sur sa tête, gagnait ses chefs, qui lui parlaient avec déférence. Mais quand la République arriva, ce fut un désastre pour lui. Il se sentit noyé, fini, et, perdant la tête, cessa de se teindre, se rasa complètement et fit couper ses cheveux courts, obtenant ainsi un aspect paterne et doux fort peu compromettant. Alors, les chefs se vengèrent de la longue intimidation qu’il avait exercée sur eux, et, devenant tous républicains par instinct de conservation <…>. Lui aussi changea d’opinion ; mais la République n’étant pas un personnage palpable et vivant à qui l’on peut ressembler, et les présidents se suivant avec rapidité, il se trouva plongé dans le plus cruel embarras…

{{Q|Но как-нибудь проявить свою индивидуальность ему всё же было необходимо. Он долго раздумывал и в одно прекрасное утро явился на службу в новой шляпе; с правой её стороны была приколота в виде кокарды крошечная трёхцветная розетка. Сослуживцы были поражены; они смеялись весь день, весь следующий день, всю неделю, весь месяц. Но в конце концов его непоколебимый вид сбил их с толку, а начальники снова встревожились. Что скрывается за этим значком? Простое ли это проявление патриотизма? Или доказательство его перехода на сторону республики? Или, может быть, это тайный знак какого-нибудь могущественного сообщества? Чтобы носить значок с таким упорством, надо иметь уверенность в чьём-то скрытом и всесильном покровительстве. Так или нет, но благоразумней было держаться настороже, тем более, что Патиссо встречал насмешки с невозмутимым хладнокровием, которое только усиливало общую тревогу.|Оригинал=Mais il lui fallait une manifestation nouvelle de sa personnalité. Il chercha longtemps ; puis, un matin, il se présenta au bureau avec un chapeau neuf qui portait comme cocarde, au côté droit, une très petite rosette tricolore. Ses collègues furent stupéfaits ; on en rit toute la journée, et le lendemain encore, et la semaine, et le mois. Mais la gravité de son attitude à la fin les déconcerta ; et les chefs encore une fois furent inquiets. Quel mystère cachait ce signe ? Était-ce une simple affirmation de patriotisme ? — ou le témoignage de son ralliement à la République ? — ou peut-être la marque secrète de quelque affiliation puissante ? — Mais alors, pour la porter si obstinément, il fallait être bien assuré d’une protection occulte et formidable. Dans tous les cas il était sage de se tenir sur ses gardes, d’autant plus que son imperturbable sang-froid devant toutes les plaisanteries augmentait encore les inquiétudes.=

Рыбная ловля

Pêche à la ligne

{{Q|Вокзал был наполнен людьми, вооружёнными удочками. <…> Это был целый лес тонких прутьев, и они всё время сталкивались, сплетались, скрещивались, как шпаги, или качались, как мачты, над океаном широкополых соломенных шляп. Когда паровоз тронулся, они торчали изо всех дверей; все площадки из конца в конец были утыканы ими; поезд стал похож на длинную гусеницу, извивающуюся по равнине.|Оригинал=La gare était pleine de gens armés de cannes à pêche. <…> C’était comme une forêt de fines baguettes qui se heurtaient à tout moment, se mêlaient, semblaient se battre comme des épées, ou se balancer comme des mâts au-dessus d’un océan de chapeaux de paille à larges bords. Quand la locomotive se mit en marche, on en voyait sortir de toutes les portières, et les impériales, d’un bout à l’autre du convoi, en étant hérissées, le train avait l’air d’une longue chenille qui se déroulait par la plaine.=

… он купал червяков до самого вечера. <…> Патиссо вытащил удочку, вскрикнул и от изумления присел. На конце лесы болталась крошечная рыбёшка. Когда они рассмотрели её поближе, то увидели, что рыбка зацепилась брюшком; крючок подхватил её на лету, когда вытаскивали удочку. Всё же это была победа, и радость рыболова не знала границ. Патиссо потребовал, чтобы рыбку поджарили для него одного. <…> На тарелке лежало нечто вроде желтоватой кривой спички. Но он всё же с гордостью съел её и вечером в омнибусе рассказывал соседям, что поймал за день четырнадцать фунтов рыбы.

… jusqu’au soir, il baigna des asticots. <…> Alors Patissot retira sa ligne, poussa un cri, tomba d’étonnement sur le derrière. Au bout du fil, un tout petit poisson se balançait. Quand on le considéra de plus près, on vit qu’il était accroché par le milieu du ventre ; un hameçon l’avait happé au passage en sortant de l’eau. Ce fut un triomphe, une joie démesurée. Patissot voulut qu’on le fît frire pour lui tout seul. <…> C’était, au milieu de l’assiette, une sorte d’allumette jaunâtre et tordue. Il la mangea cependant avec orgueil, et, le soir, sur l’omnibus, il racontait à ses voisins qu’il avait pris dans la journée quatorze livres de friture.

Две знаменитости

Deux hommes célèbres

— Какая ве… великолепная усадьба! Польщённый художник улыбнулся и предложил гостям осмотреть её. <…> Затейливая роскошь наружных украшений сменилась внутри необыкновенным обилием лестниц. <…> Патиссо нечаянно открыл одну дверь и попятился в изумлении. Это место, название которого благовоспитанные люди произносят не иначе как по-английски, напоминало собою храм, оригинальное и очаровательное святилище, изысканное, разукрашенное, как пагода; на убранство его было, несомненно, затрачено немало усилий творческой мысли. — <…> дом он уже раз пять или шесть сносил и опять отстраивал. Я уверен, сударь, что сюда вколочено миллиона два, не меньше.

« Quelle su-su-superbe propriété ! » Le peintre, flatté, sourit et proposa de la visiter. <…> Le luxe bizarre d’ornementation du dehors devenait, au dedans, un luxe d’escaliers prodigieux. <…> Patissot, par hasard, ouvre une porte et recule stupéfait. C’était un temple, cet endroit dont les gens respectables ne prononcent le nom qu’en anglais, un sanctuaire original et charmant, d’un goût exquis, orné comme une pagode, et dont la décoration avait assurément coûté de grands efforts de pensée. « <…> maison il l’a démolie et reconstruite déjà cinq ou six fois depuis… Je suis sûr qu’il y a deux millions là dedans, monsieur ! »

Дверь открылась в необъятную, высокую комнату, освещённую огромным, во всю стену окном, выходившим на равнину. Старинные вышивки покрывали стены; слева был монументальный камин с человеческими фигурами по бокам, в котором за день можно было бы сжечь столетний дуб; широкий стол, заваленный книгами, бумагами, газетами, занимал середину этого помещения, настолько просторного и грандиозного, что оно сразу останавливало на себе внимание, и лишь потом замечали человека, лежащего на восточном диване, на котором могло бы уместиться двадцать человек. <…> Золя <…> был среднего роста, довольно плотный, добродушный на вид. Голова его (очень похожая на те, что встречаются на многих итальянских картинах XVI века), не будучи красивой пластически, отличалась характерным выражением силы и ума. Коротко подстриженные волосы торчком стояли над сильно развитым лбом. Прямой нос, как бы срезанный слишком быстрым ударом резца, круто обрывался над верхней губой, затенённой густыми чёрными усами; подбородок скрывала короткая борода. Взгляд чёрных глаз, часто иронический, был проницателен; чувствовалось, что за ним работает неутомимая мысль <…>. Эта круглая, мощная голова хорошо подходила к имени — быстрому, краткому, в два слога, взлетающих в гулком звучании гласных. <…> набравшись духу, [Патиссо] пробормотал: — О сударь, если бы вы знали, как я восхищаюсь вашими произведениями! Писатель поклонился, но ничего не ответил. <…> — Какой… ве… ве… великолепный дом. И тут в равнодушном сердце писателя проснулось вдруг чувство собственника: улыбаясь, он распахнул окно, чтобы показать открывающуюся отсюда перспективу. Беспредельный горизонт простирался во все стороны <…>. Восхищённые посетители рассыпались в похвалах, и перед ними раскрылся весь дом. Им показали всё, вплоть до щегольской кухни, где стены и даже потолок были выложены фаянсовыми с голубым узором изразцами, возбуждавшими удивление крестьян.

La porte s’ouvrit sur une pièce démesurément grande et haute qu’un vitrage, donnant sur la plaine, éclairait dans toute sa largeur. Des tapisserie anciennes couvraient les murs ; à gauche, une cheminée monumentale, flanquée de deux bonshommes de pierre, aurait pu brûler un chêne centenaire en un jour ; et une table immense, chargée de livres, de papiers et de journaux, occupait le milieu de cet appartement tellement vaste et grandiose qu’il accaparait l’œil tout d’abord, et que l’attention ne se portait qu’ensuite vers l’homme, étendu, quand ils entrèrent, sur un divan oriental où vingt personnes auraient dormi. <…> Zola <…> était de taille moyenne, assez gros et d’aspect bonhomme. Sa tête (très semblable à celles qu’on retrouve dans beaucoup de tableaux italiens du xvie siècle), sans être belle au sens plastique du mot, présentait un grand caractère de puissance et d’intelligence. Les cheveux courts se redressaient sur le front très développé. Un nez droit s’arrêtait, coupé net, comme par un coup de ciseau, trop brusque, au-dessus de la lèvre supérieure, qu’ombrageait une moustache noire assez épaisse ; et le menton entier était couvert de barbe taillée près de la peau. Le regard noir, souvent ironique, pénétrait ; et l’on sentait que là derrière une pensée toujours active travaillait <…>. Cette tête ronde et forte était bien celle de son nom, rapide et court, aux deux syllabes bondissantes dans le retentissement des deux voyelles. <…> s’enhardissant, il balbutia : « Oh ! monsieur, si vous saviez combien j’apprécie vos ouvrages ! » L’autre s’inclina, mais ne répondit rien. <…> « Quelle su-su-superbe propriété ! » Alors le propriétaire s’éveilla dans le cœur indifférent de l’homme de lettres qui, souriant, ouvrit le vitrage pour montrer l’étendue de la perspective. Un horizon démesuré s’élargissait de tous les côtés <…>. Les deux visiteurs en extase félicitaient ; et la maison leur fut ouverte. Ils virent tout, jusqu’à la cuisine élégante dont les murs et le plafond même, recouverts en faïence à dessins bleus, excitent l’étonnement des paysans.

	Журналист <…> рассуждал: <…> — У каждого генерала есть своё Ватерло, у каждого Бальзака своё Жарди, и каждый творец, живущий за городом, в глубине души — собственник.
	Le journaliste <…> philosophait : <…> « Tout général a son Waterloo, disait-il ; tout Balzac a ses Jardies, et tout artiste habitant la campagne a son cœur de propriétaire. »

Открытое собрание

Séance publique

Он ударился в высшую политику, развивая планы, широкие, как мир, говоря о душе общественных строев <…>. Когда он замолчал, зал чуть не обрушился от криков «браво». Ошеломлённый г-н Патиссо обратился к соседу: — Не спятил ли он немного? <…> — Нет, сударь, таких, как он, миллионы. Это последствия образования. <…> Да, теперь, когда они умеют писать и читать, скрытая глупость начинает выходить наружу.

Il se lança dans la politique transcendante, développant des projets larges comme le monde, parlant de l’âme des sociétés <…>. Quand il se tut, la salle faillit crouler sous les bravos. M. Patissot, stupéfait se tourna vers son voisin. — N’est-il pas un peu fou ? <…> — Non, monsieur ; ils sont des millions comme ça. C’est un effet de l’instruction. <…> Oui ; maintenant qu’ils savent lire et écrire, la bêtise latente se dégage.

— Требовать для женщин гражданских прав, одинаковых с мужскими, — это значит требовать конца вашего могущества. Уже один внешний вид женщины показывает, что она не предназначена ни для тяжёлых физических работ, ни для долгого умственного напряжения. <…> Женщина вносит поэзию в нашу жизнь. Своим обаянием, блеском глаз, прелестью улыбки она властвует над мужчиной, который властвует над миром. У мужчины есть сила, и вы её не можете у него отнять, но у вас зато есть очарование, покоряющее эту силу. <…> С тех пор как существует мир, вы повелительницы и владычицы. Ничто не делается без вашего участия. Для вас-то и создаются все прекраснейшие творения. Но в тот день, когда вы станете равны нам граждански и политически, вы превратитесь в наших соперников. Берегитесь, как бы тогда не развеялись чары, в которых всё ваше могущество. А так как мы, несомненно, сильнее вас и более способны к наукам и искусствам, то ваше несовершенство не замедлит обнаружиться, и вы превратитесь в угнетённых по-настоящему. Сударыня, ваша роль прекрасна, ибо вы для нас — вся прелесть жизни, бесконечная иллюзия, вечная награда наших усилий. — вариант распространённых мыслей

— Réclamer pour la femme des droits civils égaux à ceux de l’homme équivaut à réclamer la fin de votre pouvoir. Le seul aspect extérieur de la femme révèle qu’elle n’est destinée ni aux durs travaux physiques ni aux longs efforts intellectuels. <…> De par la puissance de sa grâce, un rayon de ses yeux, le charme de son sourire, elle domine l’homme, qui domine le monde. L’homme a la force que vous ne pouvez lui prendre ; mais vous avez la séduction qui captive la force. <…> Depuis que le monde existe, vous êtes les souveraines et les dominatrices. Rien ne se fait sans vous. C’est pour vous que s’accomplissent toutes les belles œuvres. Mais du jour où vous deviendrez nos égales, civilement, politiquement, vous deviendrez nos rivales. Prenez garde alors que le charme ne soit rompu qui fait toute votre force. Alors, comme nous sommes incontestablement les plus vigoureux et les mieux doués pour les sciences et les arts, votre infériorité apparaîtra, et vous deviendrez véritablement des opprimées. Vous avez le beau rôle, mesdames, puisque vous êtes pour nous la séduction de la vie, l’illusion sans fin, l’éternelle récompense de nos efforts. Ne cherchez donc point à en changer. Vous ne réussirez pas, d’ailleurs.

Перевод

Е. В. Александрова, 1950