Французы

Французы — европейский народ, основное население Франции.

Цитаты

XVIII век

	Французы почти не говорят о своих жёнах; боятся говорить при посторонних, которые знают этих жён лучше, чем сами мужья.
	— Шарль Монтескье

	Ужель всю жизнь я видеть обречён, Как неустойчивы душой французы, Как не в ладу их нравы и закон, И как, закован в суеверья узы, Народ вкушает сон?
	Ah ! verrai-je toujours ma faible nation, Incertaine en ses vœux, flétrir ce qu'elle admire ; Nos mœurs avec nos lois toujours se contredire ; Et le français volage endormir sous l'empire De la superstition?
	— Вольтер, «На смерть мадмуазель Лекуврёр», 1730

	Я думаю, что французы происходят от кентавров, <…> две половины разделились: остались люди, как, например, Вы и кое-кто ещё, и лошади, которые купили должности советников или стали докторами Сорбонны.
	— Вольтер, письмо К. А. Гельвецию 22 июля 1761

	Непостижимо, как мы ещё осмеливаемся, после бесчисленных ужасов, в которых мы повинны, клеймить какой-либо народ именем варваров.
	On ne conçoit pas comment nous osons, après les horreurs sans nombre dont nous avons été coupables, appeler aucun peuple du nom de barbare.
	— Вольтер, «Философский словарь» (ст. Жанна д’Арк, 1763)

	Когда дело касалось религии, <…> французы, несмотря на своё врождённое легкомыслие и свою хваленую учтивость, оказывались жестокими и упрямыми, как дикие звери.
	— Поль Анри Гольбах, «Священная зараза, или Естественная история суеверия», 1768

Этот народ уже не сумеет снова прославить имя французов. Эта опустившаяся нация стала теперь предмет презрения для всей Европы. Никакой спасительный кризис не вернёт ей свободы. Она погибнет от истощения. Единственное средство против её бедствий — завоевать её, и только случай и обстоятельства могут решить, насколько действенно такое средство. <…> Почему, спрашивают иностранцы, вначале кажется, что у всех французов одно и то же умонастроение и один и тот же характер, подобно тому как все негры представляются с одной и той же физиономией? Потому, что французы думают и мыслят не самостоятельно, но следуют в этом людям, занимающим важное положение;..

— Клод Адриан Гельвеций, «О человеке», 1769

	Один и тот же облик, характерный для всех французов, есть следствие их чрезвычайной общительности; это монеты, чеканка которых стерлась от постоянного обращения. Нет другого народа, который походил бы так на одну семью. Один француз успевает в своём городе больше, чем десять англичан, пятьдесят голландцев, сто мусульман в своём: одного и того же человека в один и тот же день можно встретить при дворе, в городе, в деревне, в игорном доме, в клубе, у банкира, у нотариуса, у прокурора, адвоката, вельможи, торговца, мастерового, в церкви, в театре, у девиц легкого поведения, — и повсюду он свой и ничто его не стесняет. Можно подумать, что он и не выходил из своей квартиры, а только перешёл в соседнюю комнату.
	Cette physionomie générale et commune est une suite de leur extrême sociabilité ; ce sont des pièces dont l’empreinte s’est usée par un frottement continu. Point de nation qui ressemble plus à une seule et même famille ; un Français foisonne plus dans sa ville que dix Anglais, que cinquante Hollandais, que cent musulmans dans la leur : un même homme, dans le même jour, se trouve à la cour, à la ville, à la campagne, dans une académie, dans un cercle, chez un banquier, chez un notaire, chez un procureur, un avocat, un grand seigneur, un marchand, un ouvrier, à l’église, au spectacle, chez des filles, et partout également libre et familier ; on dirait qu’il n’est pas sorti de chez lui et qu’il n’a fait que changer d’appartement.
	— Дени Дидро, Последовательное опровержение книги Гельвеция «Человек», 1774

• см. письма Дениса Фонвизина П. И. Панину 1777—1778 («Письма из Франции к одному вельможе в Москву»)

	Скорее всего можно познакомиться с французом: в нём нет ни гордости, свойственной гишпанцам, ни врожденной немцам угрюмости, ниже той подозрительной улыбки, которая в поступках сопровождает всегда италиянцев; кажется, природа одарила его столь выгодною наружностию, под коею должна храниться истинная добродетель и честнейшая в свете душа, но, напротив того…
	— Иван Крылов, «Почта духов» (IX), 1789

XIX век

	Ну, что ни говори, французам исполать: Не только причесать, умеют растрепать. Мы попусту, мой друг, на них кричим частенько; Их только надобно распределять умненько. Учить детей они у нас не мастера, Зато уж лучшие портные, повара И парикмахеры. Иной, как чудо, гадок — А с их подправкою, как выточенный, гладок.
	— Иван Крылов, «Лентяй», 1800—1805

	Угрюмое недовольство проявляется ими постоянно. Я меньше презираю эту нацию, когда вижу, что, будучи рабами и оказавшись для этого вполне пригодными, они всё же не научились носить свои цепи с улыбками угодливой признательности.
	The discontent and sullenness of their minds perpetually betrays itself. I despise this nation so much the less and well fit for slavery as it is because it has learned to wear its chains with smiles of sycophantic gratitude.
	— Перси Шелли, письмо Т. Л. Пикоку 15 мая 1816

Мнимая образованность происходит от общего распространения познаний и светского воспитания во всех сословиях французского народа. <…> У французов есть несколько общих фраз, которые в употреблении у всех без разбора — у глупых и умных, у невежд и учёных, так что с первого взгляда очень трудно различить, с кем имеешь дело. Заговорите <…> вдруг о каком-нибудь предмете <…>. Француз вмиг отвечает вам своими общими разами, смотря по тону а не по содержанию вашего вопроса, и потом немедленно сам спросит о чём-нибудь, впопад или невпопад! Живая энциклопедия, но подите далее — всё пусто, всё звон, всё блестки.

— Николай Греч, «Поездка во Францию, Германию и Швейцарию в 1817 году»

	Не верьте франкам — шпагу их Легко продать, легко купить; Лишь меч родной в руках родных Отчизну может защитить! Не верьте франкам: их обман Опасней силы мусульман! — перевод Т. Г. Гнедич
	— Джордж Байрон, «Дон Жуан» (песнь III, 1820)

	Французы <…> столетий, <…> предшествовавших революции — могли некоторым образом называться детьми между европейскими народами, но детьми избалованными. Они столько же были легкомысленны, столько же жестоки, столько же опрометчивы в своих мнениях и столько же нечувствительны…
	— Вильгельм Кюхельбекер, «Европейские письма», 1820

	Читал «Пчёлку». Эка глупый народ французы! Ну, чего хотят они? Взял бы, ей-богу, их всех, да и перепорол розгами!
	— Николай Гоголь, «Записки сумасшедшего», 1834

	Французы давно вышли из средневековья, они смотрят на него спокойно и могут оценить его красоты без предвзятости философской или эстетической.
	— Генрих Гейне, «Духи стихий», 1835

Обольстительные идеи космополитизма не существуют в нынешней Европе: там всякой народ хочет быть собою, живёт своей, самобытной жизнью. <…> Во Франции легкомыслие и суетность, родимые пятна народной физиономии, равно выглядывают из-под мантии пэра и блузы погонщика мулов, равно светятся в лекции Сорбонны и в статье «Фигаро», равно оттеняются на красном колпаке республиканца и на красных каблуках вандейского маркиза. <…> И никто из них не стыдится себя, не гнушается собой; напротив, все убеждены твёрдо и непоколебимо, что лучше их, выше их, умней и просвещённей нет в свете! <…> француз не ступит шагу, чтобы не вскричать, оглянувшись на все стороны: «я француз, я родился бравым!»

— Николай Надеждин, «Европеизм и народность, в отношении к русской словесности», январь 1836

Величие в великих делах у французов состоит в помпе, риторической шумихе и вычурной парадности — характерическая черта их народности <…>! Рисоваться — это страсть французов, великих и малых. Когда французу наскучит жить, то <…> он заранее объявляет в журнале, что ему жизнь в тягость, потому что она не дала ему, чего он стоит, т. е. ста тысяч ливров годового дохода, славы первоклассного писателя и министерского портфеля (во Франции нет ни одного человека, который бы не считал себя сто́ящим всего этого), что люди ему ненавистны, потому что не умели оценить его великих дарований; потом нанимает музыкантов и, проговоривши народу, на площади, с помоста или просто с подмосток свою последнюю речь — образец велеречия, с величием древнего римлянина закалывается, при плесках восторженной толпы. Так умирают во Франции юноши, разочарованные жизнию, и кухарки, покинутые своими любовниками.

— Виссарион Белинский, «Краткая история Франции до Французской революции. Сочинение Мишле», 1838

	Для англичанина, американца, русского весь мир представляет поле деятельности… Только мы, французы, такой «благоразумный» народ, что сидим на одном и том же месте, если нас не оденут по-солдатски. Мы живём там, где родились.
	— Жюль Мишле

	Француз — поклонник случая, силы, успеха, блеска и шума больше, чем настоящей славы, более склонный к героизму, чем к добродетели, более близкий к гениальности, чем к здравому смыслу, более способный создавать обширные планы, чем доводить до конца крупные предприятия.
	— Алексис де Токвиль

	Ложь у французов, у этого народа детей, смешных и жалких детей (не во внутреннем значении слова, но по внешней недозрелости), принимает надутые формы, рядится в эффекты, становящиеся от ограниченности их народа наивными.
	— Сергей Аксаков, письмо Н. В. Гоголю между 11 и 20 мая 1848

	Французы все — комедианты; но лишь самые слабые из них играют комедию.
	— Жорж Санд

	Французы — народ смышлёный и грубый. Они не отличаются ни изысканностью, ни артистичностью натуры. Характерные черты и вкусы французского народа нашли превосходное воплощение в наших королях. Ни у какой другой нации властелины не обобщают и не олицетворяют до такой степени народный характер.
	— братья Гонкуры, «Дневник», апрель 1862

	Французы, честные как народ, индивидуально — плуты. — возможно, из «Дневника»
	— братья Гонкуры

	… с отпечатком на лице того необыкновенного благородства, которое до нахальства бросается вам в глаза во всех французах.
	— Фёдор Достоевский, «Зимние заметки о летних впечатлениях», 1863

	… в нашей дорогой отчизне люди во все времена ни на что не годились! Ни одной либеральной идеи, которую не встретили бы в штыки, ни одного правого дела, которое не вызвало бы возмущения, ни одного великого человека, которого не забросали бы гнилыми яблоками или не пырнули ножом!
	… a-t-on été inepte de tout temps dans notre belle patrie ! Pas une idée libérale qui n'ait été impopulaire, pas une chose juste qui n'ait scandalisé, pas un grand homme qui n'ait reçu des pommes cuites ou des coups de couteau !
	— Гюстав Флобер, письмо Жорж Санд 17 октября 1868

	В некоторых частях света водятся обезьяны, в Европе же водятся французы, — что почти одно и то же.
	— Артур Шопенгауэр

По способности к чистой и прикладной математике первое место принадлежит, без сомнения, французам. Они одни выставили на этом поприще более первоклассных учёных, чем все остальные европейские народы, вместе <…>. Под кровом старой, ненациональной ещё франкской монархии развилась особая французская национальность. <…> Французами начинаются, французами и оканчиваются крестовые походы. Рыцарство носит на себе характер по преимуществу французский — французское рыцарство служит во всём примером и образцом для других народов.

— Николай Данилевский, «Россия и Европа», 1871 [1895]

Во Франции лицемерие вырабатывается воспитанием, составляет, так сказать, принадлежность «хороших манер» и почти всегда имеет яркую политическую или социальную окраску. Есть лицемеры религии, лицемеры общественных основ, собственности, семейства, государственности, а в последнее время народились даже лицемеры «порядка». Ежели этого рода лицемерие и нельзя назвать убеждением, то, во всяком случае, это — знамя, кругом которого собираются люди, которые находят расчёт полицемерить именно тем, а не иным способом. Они лицемерят сознательно, в смысле своего знамени, то есть и сами знают, что они лицемеры, да, сверх того, знают, что это и другим небезызвестно. В понятиях француза-буржуа вселенная есть не что иное, как обширная сцена, где даётся бесконечное театральное представление, в котором один лицемер подаёт реплику другому. Лицемерие, это — приглашение к приличию, к декоруму, к красивой внешней обстановке, и что всего важнее, лицемерие — это узда. Не для тех, конечно, которые лицемерят, плавая в высотах общественных эмпиреев, а для тех, которые нелицемерно кишат на дне общественного котла. Лицемерие удерживает общество от разнузданности страстей и делает последнюю привилегией лишь самого ограниченного меньшинства. Пока разнузданность страстей не выходит из пределов небольшой и плотно организованной корпорации, она не только безопасна, но даже поддерживает и питает традиции изящества. <…> На этом законе уважения к лицемерию основан, за редкими исключениями, весь современный французский театр. <…> Это до такой степени въелось в нравы, что никто даже не замечает, что тут кроется самое дурацкое противоречие, что правда жизни является рядом с правдою лицемерия и обе идут рука об руку, до того перепутываясь между собой, что становится затруднительным сказать, которая из этих двух правд имеет более прав на признание.

— Михаил Салтыков-Щедрин, «Господа Головлёвы» (гл. «Семейные итоги», 1876)

• см. Марк Твен, «Французы и команчи», 1880

	Книжка была хорошая, московского издания: «Разведение корнеплодов. Нужна ли нам брюква». <…> Прочитав третью страничку, [дворник] задумался. Ему хотелось думать об образовании и почему-то о французах.
	— Антон Чехов, «Умный дворник», 1883

	— Кто любит французскую <горчицу>, а кто русскую… — кротко заявляет Шампунь. — Никто не любит французской, разве только одни французы. А французу что ни подай — всё съест: и лягушку, и крысу, и тараканов… брр! Вам, например, эта ветчина не нравится, потому что она русская, а подай вам жареное стекло и скажи, что оно французское, вы станете есть и причмокивать… По-вашему, всё русское скверно.
	— Антон Чехов, «На чужбине», 1885

	«Как вы торопитесь жить! — сказал мне Г. Д. — В духовном отношении самые деятельные народы Европы отстали от Парижа лет на сорок». Мой друг англо-американец не сказал мне всего того, что думал. Да, мы торопимся, мы очень торопимся жить, мы скользим по поверхности, не смотрим в глубь вещей; мы запоем читаем книгу, затрагиваем все темы, обсуждаем, выясняем все вопросы. Но больше всего нам не хватает внимания.
	« Comme vous vivez vile!» me disait H. J…, les plus actives nations de l'Europe sont intellectuellement à quarante ans en arrière de Paris. » L'Anglo— Américain, mon ami, ne me disait pas toute sa pensée. Oui, nous vivons vite, très vite, les choses effleurées sans jamais aller au fond de rien, le livre lu d'une goulée,tous les sujets traités, toutes les questions abordées, élucidées. Combien, avant tout, l'attention nous manque.
	— Альфонс Доде, «Заметки о жизни»

XX век

Даже сражаться разумно мы не умеем, битвы мы проигрываем потому, что у нас не хватает ума понять, когда мы разбиты. При Ватерлоо — знай мы, что нас разбили, — мы бы отступили, испробовали другой план и выиграли бы битву. Но нет! Мы были слишком упрямы и не хотели признать, что есть вещи, невозможные для француза. Мы были довольны, когда под нашими маршалами убивали по шесть коней и наши глупые старые служаки умирали сражаясь, вместо того чтобы сдаться, как подобает разумным существам.

— Бернард Шоу, «Первая пьеса Фанни», 1911

Каждый культурный француз, знакомясь с русским писателем, считает долгом упомянуть Толстого и Достоевского. С одной стороны, это любезность по отношению к русскому, а с другой — свидетельство о собственной культурности. Когда я была больна и лежала в парижской больнице, каждый врач, узнав, что я русская, прежде чем спросить, что у меня болит, говорил: — Ah! Tolstoi et Dostoewsky! Иные при этом многозначительно поднимали брови, другие лукаво подмигивали, — знаем, мол, какие штуки за вами водятся!

— Тэффи, «Танго смерти», 1927

… животное тупоумие буржуа. <…> Рантье Франции живёт в настроении удава, который, проглотив слишком много пищи, не в силах переварить её и в то же время боится, что всё, чего он ещё не успел пожрать, — пожрут другие животные его типа. Конечно, интеллектуальная нищета не мешает привычному и бессмысленному стремлению лавочников к захвату новых плодородных участков земли, к порабощению людей в колониях. Но золотое ожирение всё более уродливо и тягостно давит на мозг буржуазии.

— Максим Горький, «О старом и новом человеке», 1932

	Народ, несмотря на свою репутацию, замкнутый, не раскрывающий по пустякам своего сердца.
	— Исаак Бабель, «Путешествие во Францию», 1937

	— Вы итальянского происхождения? — Как и большинство французов.
	— Раймон Кено, «На краю леса» (A la limite de la forêt), 1959

XXI век

Французов в путешествиях почти не видно и не слышно. Они не унижаются, не самоутверждаются ни шумом, ни излишествами в моде. Они просто презирают все остальные народы мира уже хотя бы потому, что у остальных нет Парижа. К тому же у них, французов, было самое большое количество революций, людовиков, наполеонов. Они законодатели моды в вине, еде, одежде… У них самый сексуальный язык в мире — так считают они сами. И ещё им удалось внушить всему миру, что у них самая красивая в мире башня — Эйфелева! Хотя издали она похожа на гигантскую ногу для высоковольтной линии передач. На самом деле всё это высокомерие мгновенно сбивается с любого француза, если к нему обратиться на его родном языке. Достаточно всего пары слов <…>. Он тут же станет приветливым, как таиландская массажистка. И готов будет перейти с вами даже на английский — язык его врагов со времён битвы при Ватерлоо.

— Михаил Задорнов, «Пирамидальное путешествие», 2003

	Что ж, одним французом больше, одним меньше. Утопил француза — спас сотню лягушек. Неприятная трусоватая нация. Маленькие носатые наполеончики. Наверное, из-за комплекса неполноценности их так и тянет на подвиги...
	— Роман Трахтенберг, «Гастролёр», 2007