Всё о любви

«Всё о любви» — авторский сборник Тэффи 1946 года из 30 рассказов 1930-х.

Цитаты

… решила, что позвать можно только тех, кто отдал ей когда-то кусок души. Человек никогда не забывает того места, где зарыл когда-то кусочек души. Он часто возвращается, кружит около, пробует, как зверь лапой, поскрести немножко сверху. Это, впрочем, касается скорее мужчин. Женщины — существа неблагодарные. Человека, который от них отошёл, редко вспоминают тепло. О том, с которым прожили лет пять и прижили троих детей, могут отозваться примерно так: — И этот болван, кажется, воображал, что я способна на близость с ним!

— «Атмосфера любви», 1936

	… Сергей Николаич знал сам от себя, что большевики должны были пасть ещё в прошлом марте, но по небрежности и безалаберности, конечно, запоздали.
	— там же

Бабник существо абсолютно безопасное. Никогда он не разведёт никакой трагедии. Для него всё легко. Измены прощает охотно, не всегда даже и замечает их. В переживание не углубляется. Ревнует ровно постольку, поскольку это женщине льстит. <…> Однолюб любит философствовать, делать выводы и чуть что — сейчас обвиняет, и ну палить в жену и детей. Потом всегда пытается покончить и с собой тоже, но это ему почему-то не удаётся, хотя с женой и детьми он промаха не даёт. Впоследствии он объясняет это тем, что привык всегда заботиться в первую голову о любимых существах, а потом уж о себе.

— «Бабья доля», 1936

	… пришло письмо от братца. «Если вас ещё интересует судьба обиженной и униженной вами женщины, то знайте, что у её брата нет весеннего пальто».
	— там же

	— Дорогая! Ну, почему же? Ну, почему же нет? При этом глаза у него заволоклись снизу петушиной плёнкой, так что Лизочка даже испугалась. Но пугаться было нечего. Этот приём, известный у Гутбрехта под названием «номер пятый» («работаю номером пятым»), назывался среди его друзей просто «тухлые глаза».
	— «Виртуоз чувства», 1933

	… пожилую Варвару в мелкозавитых сухих букольках табачного цвета, так основательно прокуренных, что если их срезать и мелко порубить, то можно было бы набить ими трубку какого-нибудь невзыскательного шкипера дальнего плавания.
	— «Время», 1938

	… французское неприличие пикантно, а русское оскорбляет слух.
	— там же

	… были в радостно возбуждённом настроении, как негры, только что освежевавшие слона, когда радость требует продолжения пляски, а сытость валит на землю.
	— там же

Зашёл у нас разговор — о том, как находят на улице деньги и что за этим следует. <…> В Персии, мол, пострадавшим оказывается нашедший, потому что его ведут в участок, а раз попал человек в участок, то его, прежде чем допрашивать, сначала для порядка обязательно поколотят. Вспоминали, что и в России <…> один господин уронил кошелёк, нагнулся, чтоб его поднять, как чья-то рука из-под носа у него этот кошелёк вытянула, и тёмная личность деловито произнесла: — Виноват-с, я этот кошелёк нашёл. — Как так вы нашли, — завопил господин, — когда это мой кошелёк, и я доказать могу. — Ваш так ваш, — спокойно согласилась личность. — Но раз я нашёл, шестая часть моя. И у меня есть свидетели, и пожалуйте в участок. Подошёл и свидетель, тоже личность несветлая. Поволокли потерпевшего в участок. Околодочный выслушал нашедшего и свидетеля, пересчитал в кошельке деньги: — Шестьдесят рублей. — Ну так вот, — говорит, — вы должны выделить тридцать рублей нашедшему, да тридцать свидетелю, да десять мне за составление протокола. <…> — Я и всего-то шестьдесят потерял, а вы насчитываете за мной долгу семьдесят. А околодочный спокойно говорит: — Ну так вы слишком мало потеряли.

— «Вскрытые тайники», 1932

Дамы были давно знакомы, ещё когда судьба не разделила так резко их материального положения. Были даже дружны когда-то, а потом продолжали иногда встречаться, но уже не как равные, потому что элегантная дама со щипанными бровями и причёской «перманант миз ан пли» не может считать себя на одном интеллектуальном уровне с существом, одетым в платье из искусственного шёлка «гаранти-ла-вабль», восемьдесят девять франков девяносто сантимов, с небритым затылком и бровями нормальными, как мать родила. К такому существу можно снисходить, можно его терпеть, жалеть, любить, да, даже любить, но, конечно, не считать же его за равного.

— там же

— Вы любите меня? Значит, мы погибли. <…> Теперь мы больше не должны встречаться. <…> Я джентльмен, и я должен заботиться о вашей репутации и о вашей безопасности. Вдруг ваш муж что-нибудь заметит? Вдруг он оскорбит вас подозрением? Что же мне тогда — пулю в лоб? <…> Как вы называете вашего мужа? — Как? Мишей, конечно. — Ну так вот, я вас очень попрошу: зовите меня тоже Мишей. <…> Половина разводов основывается на этих Васеньках и Петеньках. <…> Я живу один, то есть с мамашей. Я мог бы называть вас мамашей, понимаете? Привычка, человек живёт с мамашей, ну ясно, что и обмолвится. <…> Если кто услышит, подумает: «Вот, вспомнил человек свою маму», — и всё будет вполне естественно. — Ну, это, знаете ли, прямо уж чёрт знает что такое! Какая я вам мама! Вы меня ещё бабусей величать начнёте. Глупо и грубо. — Ах, дорогая, то есть Варвара Петровна. Ведь это же я исключительно из джентльменства. <…> — Распорядитель Пенкин сколько раз видел вас у меня, как может он поверить, что вы вдруг меня не знаете? — Ну, я, знаете, так о вас отзовусь, что он поверит. Что-нибудь исключительно грубое. Уж я сумею, я найдусь, не бойтесь. — Да я вовсе не желаю, чтобы вы обо мне говорили всякие гадости. — Дорогая! То есть Варвара Петровна, то есть бабуся — ф-фу! Запутался. Хотел начать привыкать и запутался. Дорогая мама! Ведь это же для вас, для вас. Неужели вы думаете, что мне приятно, что мне не больно сочетать ваше имя с разными скверными прилагательными? Ничего не поделаешь — надо. <…> Словом, мамаша, можете быть спокойны. Вашу честь я защищу. Бывать у вас я, конечно, лучше не буду. <…> — К чёрту! Вот что я говорю! — крикнула Варя и вскочила со скамейки. — Убирайтесь к чёрту, идиот шепелявый! Не смейте идти за мной, гадина! Она быстро повернулась и побежала по лестнице. — Ва… то есть ма… — лопотал Вася в ужасе. — Что же это такое? Почему так вдруг, в самый разгар моей жертвенной любви? Или, может быть, она увидела кого-нибудь из знакомых и разыграла сцену? Это умно, если так. Очень умно. <…> Хотя, наверное, ей было больно так грубо говорить с любимым существом. Но что поделаешь? Надо. <…> «Я люблю и любим, — думал он. — Вот это и есть счастье. Только нужно быть осторожным».

— «Джентльмен», 1932

… торгует вразнос духами и селёдками. Духи пахнут селёдками, селёдки — духами. Торгует плохо. Убеждает неубедительно: — Духи скверные? Так ведь дёшево. За эти самые духи в магазине шестьдесят франков отвалите, а у меня девять. А плохо пахнут, так вы живо принюхаетесь. И не к такому человек привыкает. — Что? Селёдка одеколоном пахнет? Это её вкусу не вредит. Мало что. Вот немцы, говорят, такой сыр едят, что покойником пахнет. А ничего. Не обижаются. Затошнит? Не знаю, никто не жаловался. От тошноты тоже никто не помирал. Никто не жаловался, что помирал.

— «Мудрый человек», 1933

— Чёрт оказался форменным болваном, — ворчал Фауст. — Ведь что он воображает? Он воображает, что у меня, у молодого Фауста, остался стариковский вкус. Что такая молоденькая, розовая телятинка закроет для меня весь мир? Дурак чёрт. Вообще хитёр, а в эротике — ни черта. Мне, молодому человеку, нужно совсем не то, о чём мечтал слюнявый старичок доктор Фауст. Мне нужна какая-нибудь ловкая прожжённая кокетка, крррасавица грррафиня, жестокая, яркая, чтобы закружила, закрутила, замучила. А Гретхен? Ведь, в сущности, это та же полезная простоквашка, которую я, бывало, ел по утрам.

— «Нерассказанное о Фаусте», 1938

	— Поедем на могилу Толстого. Да, да! Священная обязанность каждого культурного человека. <…> Посмотрели на могилу, почитали на ограде надписи поклонников: «Были Толя и Мура», «Были Сашка-Канашка и Абраша из Ростова». «Люблю Марью Сергеевну Абиносову, Евгений Лукин». «М. Д. и К. В. разбили харю Кузьме Вострухину». Ну, и разные рисунки — сердце, пронзённое стрелой, рожа с рогами, вензеля.
	— «О вечной любви», 1932

	Я был на волосок от гильотины. Потому что как объяснишь французским присяжным русскую дуру? Этого они понять не смогут.
	— «Психологический факт», 1934

	У французов вообще всё, что не лошадь и не корова, то «кики». «Кики» — кролик, канарейка, обезьяна, черепаха, гиппопотам зоологического сада и собственная внучка.
	— «Сорока», 1936

— Конечно, я очень привязан к жене, то есть к Катерине Николаевне… <…> Это уже не увлечение и не страсть, это испытанная, прочная дружба. Мне пятьдесят лет, дорогое мое дитя, ей больше сорока. У меня подагра. <…> Словом — пора, как говорится, на зимние квартиры. Она женщина добрая, беззаветно преданная, энергичная, сильная, здоровая. Без её помощи я пропаду. Это, так сказать, мудрая страховка от тяжёлых одиноких страданий, которые ждут уже тут где-то, за дверью. Вы, Дуся, мой праздник, мой тайный глоток шампанского, нужный глупому мужскому сердцу, чтоб оно не задохлось. А ведь я вам — к чему себя обманывать! — я вам не нужен. Вы танцовщица, у вас искусство, и флирты, и радости, и перед вами ещё огромная жизнь. А Катя — это кусок, зарытый старым псом про чёрный день. Настанет чёрный день, пёс его и отроет. — Не протух бы он к тому времени, этот ваш пёсий кусок, — проворчала Дуся…

— «Страховка», 1932

— Ребёнок должен с первых дней жизни учиться любить всё обездоленное. Он привяжется к своей уродливой воспитательнице, — она, к счастью, исключительно некрасива, кроме плохой фигуры, — и будет вместе с ней страдать от уколов и насмешек пошлой толпы. Эта <…> девица уже заранее поставила условием, чтобы не заставляли её гулять с ребёнком в парке. Она уже приобрела на кладбище место для своей могилы и будет каждый день возить туда колясочку с ребенком. Я нахожу, что это прекрасно. В парке, где прохожие будут ахать и восторгаться ребёнком, только привьют молодой душе тщеславие. К чему это? И ещё она поставила условием, чтобы в детскую никаких гостей не водить. Не к чему ребёнка показывать. Да, вероятно, и ей самой неприятно лишний раз ловить на себе насмешливые взоры. <…> Илька заплакала. — Я не понимаю твоего желания окружить ребёнка уродством и страданием. <…> — Святые спали с прокажёнными! — мрачно сказал Станя. — Ты теперь будешь искать прокажённую няньку! — с отчаянием крикнула Илька. — Уж каждый раз ты мне подсовываешь этих прокажённых. Нет, если бы я была святой, я бы не лезла спать к прокажённому. Я бы уступила ему свою постель, а сама бы ушла. Прокажённый больной, ему нужен покой, удобство. А тут изволь жаться к стенке, а рядом этот бородатый святой хранит и подчёркивает своё самоотвержение. Не хорошо. Не прокажённого он любит, а себя. Не о нём заботится, а о преодолении в себе отвращения во имя самосовершенствования. Я не отдам ребёнка прокажённым. Ложись с ними сам.

— «Фея [Карабос]», 1938

— Откровенно говоря, я никогда не считал мою теперешнюю жену ни красивой, ни умной. <…> Денег у неё не было. Я женился на ней, потому что мне казалось, что душа её представляет некоторый материал, из которого можно построить э-э-э… человека, как я его понимаю. — <…> из вас выработается великолепный святой, но что муж из вас вышел скверный <…>. Илька испуганно и беспомощно переводила глаза с доктора на мужа. Она, казалось, ждала чего-то, какой-то минутки, чтобы обрадоваться, ждала и не смела надеяться и боялась. <…> — Нет, этого измывательства над моей милой пациенткой, — он нагнулся и поцеловал Илькину руку, — мы не допустим. Нельзя, дорогой Станислав Адамыч. Ищите себе в рай других ворот. Он вскочил, молча пожал руку Ильке и Стане и быстро вышел. Илька видела в окно, как он зашагал по дороге к воротам. Он среднего роста, худощавый. Потом, через много лет, ей будет вспоминаться, что он был очень высокий, широкоплечий, что он очень любил её, и она за всю жизнь любила только его одного, но они не успели, не сумели, не смогли сказать это друг другу. И иногда, в редких снах, он будет приходить к ней светло и нежно, чтобы вместе смеяться и плакать. Имени его она никогда не вспомнит.

— там же

	Рожа у студента Окулова была здоровая, красная, темнее волос, и выражение было на ней такое, какое бывает у человека, приготовившегося дать кому-нибудь по физиономии: рот распяленный, ноздри раздутые, глаза выпученные. Словно природа зафиксировала этот предпоследний момент, да так и пустила студента вдоль по всей жизни.
	— «Флирт», 1932

О сборнике

	Как и в книге о нежности, название не столько соответствует содержанию, сколько напоминает о том, что в нём отсутствует или в нём искажено.
	— Георгий Адамович, «Тэффи» (сб. «Одиночество и свобода», 1955)