Гамлет (персонаж)

Га́млет (англ. Hamlet) — центральный персонаж трагедии Уильяма Шекспира «Гамлет». Его прототипом был полулегендарный принц Амлет. Наиболее известен его солилог «Быть или не быть».

Анализ и критика

Прекрасное, чистое, благородное, высоконравственное существо, лишённое силы чувства, делающей героя, гибнет под бременем, которого он не мог ни снести, ни сбросить, всякий долг для него священен, а этот непомерно тяжёл. От него требуют невозможного, — невозможного не самого по себе, а того, что для него невозможно. Как он мечется, бросается туда и сюда, пугается, идёт вперёд и отступает, вечно получает напоминания, вечно сам вспоминает и наконец почти утрачивает сознание поставленной себе цели, не становясь, однако, уже никогда больше радостным.

— Иоганн Гёте, «Годы учения Вильгельма Мейстера», 1795

XIX век

	Чтобы довершить малодушный характер Гамлета, Шекспир в беседе его с комедиантами изображает его хорошим театральным критиком.
	— Генрих Гейне

	Именно в этом постоянно колеблющемся состоянии Гамлета, в неопределённости, им владеющей, в его недостаточно решительной воле и недостаточно ясной мысли — в этом-то и всё величие образа. <…> Нет такого кусочка человеческой души, что не отразился бы в концепции этого образа. Улисс, возможно, наиболее могучий образ во всей древней литературе, а Гамлет — во всей новой.
	— Гюстав Флобер, письмо Луизе Коле 28-29 июня 1853

Нам показалось, что все люди принадлежат более или менее к одному из этих двух типов; что почти каждый из нас сбивается либо на Дон-Кихота, либо на Гамлета. Правда, в наше время Гамлетов стало гораздо более, чем Дон-Кихотов; но и Дон-Кихоты не перевелись. <…> В [Гамлете] воплощено начало отрицания, то самое начало, которое другой великий поэт, отделив его от всего чисто человеческого, представил нам в образе Мефистофеля. Гамлет тот же Мефистофель, но Мефистофель, заключённый в живой круг человеческой природы; оттого его отрицание не есть зло — оно само направлено противу зла. Отрицание Гамлета сомневается в добре, но во зле оно не сомневается и вступает с ним в ожесточённый бой. В добре оно сомневается, т. е. оно заподозревает его истину и искренность и нападает на него не как на добро, а как на поддельное добро, под личиной которого опять-таки скрываются зло и ложь, его исконные враги: Гамлет не хохочет демонски-безучастным хохотом Мефистофеля; в самой его горькой улыбке есть унылость, которая говорит о его страданиях и потому примиряет с ним. Скептицизм Гамлета не есть также индифферентизм, и в этом состоит его значение и достоинство; добро и зло, истина и ложь, красота и безобразие не сливаются перед ним в одно случайное, немое, тупое нечто. Скептицизм Гамлета, не веря в современное, так сказать, осуществление истины, непримиримо враждует с ложью и тем самым становится одним из главных поборников той истины, в которую не мажет вполне поверить. Но в отрицании, как в огне, есть истребляющая сила — и как удержать эту силу в границах, как указать ей, где ей именно остановиться, когда то, что она должна истребить, и то, что ей следует пощадить, часто слито и связано неразрывно? Вот где является нам столь часто замеченная трагическая сторона человеческой жизни: для дела нужна воля, для дела нужна мысль; но мысль и воля разъединились и с каждым днём разъединяются более… <…> Дон-Кихоты находят — Гамлеты разрабатывают. <…> по мудрому распоряжению природы, полных Гамлетов, точно так же как и полных Дон-Кихотов, нет: это только крайние выражения двух направлений, вехи, выставленные поэтами на двух различных путях. К ним стремится жизнь, никогда их не достигая.

— Иван Тургенев, «Гамлет и Дон-Кихот», 10 января 1860

• см. Анатоль Франс, «Гамлет в Комеди Франсэз», 1886

	… все мы вылеплены из одного теста <…>. В Фальстафе есть нечто от Гамлета, а в Гамлете немало от Фальстафа.
	— Оскар Уайльд

	Иногда говорят, что актёры нам показывают своих Гамлетов вместо шекспировского. А на самом деле нет никакого шекспировского Гамлета. Если в Гамлете есть определённость, как в творении искусства, в нём также есть и невнятица, как в любом явлении жизни. Гамлетов столько же, сколько видов меланхолии.
	— Оскар Уайльд

	Пессимизм изобрёл Гамлет. Весь мир сделался печален оттого, что некогда печаль изведал сценический персонаж.
	— Оскар Уайльд

XX век

Воспитание духа, через которое прошёл Гамлет, даёт свои плоды в смертный час принца. Он мужественно встречает смерть. Он знает: лично для него всё кончено. В этом смысл его последних слов — «Дальше — тишина» (V, 2). На этих словах стоит остановиться, ибо они многозначительны. Трагедия началась с того, что Гамлет столкнулся со смертью своего отца. Она возбудила перед ним вопрос: что такое смерть. Мы слышали сомнения, выраженные им в монологе «Быть или не быть». Тогда Гамлет допускал, что смертный сон может быть и новой формой существования души человека. Теперь у Гамлета новый взгляд на смерть. Он знает, что его ждёт сон без пробуждения, растворение в ничто. Слова Гамлета выражают отрицание религиозных представлений о загробной жизни. Для Гамлета с концом земного существования жизнь человека прекращается. Принципиальная важность последних слов Гамлета обнажается перед нами благодаря следующему обстоятельству. В первом издании трагедии (кварто 1603 г.), искажённом, <…> последние слова Гамлета были: «Господи, прими мою душу!» <…> [А] шекспировский Гамлет умирает как свободомыслящий философ. Но если Гамлет и знает, что его жизнь приходит к концу, то этим для него отнюдь не исчерпывается всё. Жизнь будет продолжаться. Остаются другие люди, и Гамлет хочет, чтобы мир узнал правду о нём. Он завещает своему другу Горацио поведать о его судьбе тем, кто не понимает и не знает причин происшедшего. Гамлет не только хочет оправдать себя в глазах потомства, его желание — чтобы его жизнь и борьба послужили примером и уроком для остающихся в живых, примером борьбы честного человека против зла. Он умирает как воин, как борец за справедливое дело.

— Александр Аникст, 1959

	Принцы Датские — соколы, что предпочитают умереть голодной смертью, чем есть мертвечину.
	— Хулио Кортасар, «Как дела, Лопес?», 1962