Городок (Тэффи)

«Городок» — авторский сборник рассказов Тэффи 1927 года о белой эмиграции в Париже. Пять завершающих раздел «Далёкое» вошли ранее в сборник «Вчера» (1918).

Цитаты

— Принесла вашу блюзочку, принесла. Хотела вам предложить на желудке рюшечку, да думаю, что вы не залюбите. Думала ли я когда-нибудь, что в портнихи угожу? Жизнь-то моя протекала совсем в других смыслах. Акушерские курсы, потом в госпитале. Н-да, немало медицины лизнула. Да ведь куда она здесь, медицина-то моя? Кому нужна? Смотришь, так профессора и те в цыганские хоры поступили. А иголкой я всегда себя пропитаю. Вот вчера сдала платьице — пальчики оближешь. Пуговица аккурат на аппендиците, на левой почке кант и вся брюшина в сборку. Очень мило.

— «Анна Степановна», 1926

— У меня бывает довольно много дам, и все они только и говорят что о переделках да о крепдешинах. Недавно у меня была одна известная львица. Я развивала перед ней теорию звуков. Звуки преследуют меня. Звуки не дают мне покоя. Верхнее до даёт мне молитвенный экстаз, а си-бемоль рождает воспоминания детства. Ми-диез — наше пензенское имение, до того как его отдали в аренду. Я говорила много, в экстазе, лицо моё было бледно, и только глаза дико горели. А она… Она мне ответила: «когда вы заткнетесь, снимите с меня мерку». И это певица! И это жрица искусства! Если она пришлет мне билет на свой концерт, я верну ей его обратно. Впрочем, нет, не верну, а просто не пойду. Если даже пойду, то всё время буду чуть-чуть улыбаться. Она поймёт, что это значит!.. О, она хорошо поймёт эту жуткую улыбку!.. Она будет петь, сверкая алмазами пошлости, а я на втором балконе, скромная и гордая, буду чуть-чуть улыбаться. И пусть история решит, кто из нас истинная героиня. Я верю только истории. Она неподкупна.

— «Гедда Габлер»

• см. «Городок»

	Ребёнку, должно быть, год с небольшим. Он круглый, толстый, одет в мохнатую шубку, тёплые гетры. Совсем катыш. В правой руке у него замусленный сухарь, который не сразу попадает в рот — рука-то короткая, рукав толстый, не согнёшь. Тычется сухарь, мажет по носу, щекам, словно сам по себе, а катыш кряхтит и ловит его ртом.
	— «Два»

	— Женщина должна быть Кармен. Жестокая, огненная. Вот у нас в Николаеве… Тут пошли обычные Раичкины чудеса про Николаев, роскошный город, Вавилон страстей, где Раичка, едва окончив прогимназию, сумела сочетать в себе Кармен, Клеопатру, Мадонну и шляпную мастерицу.
	— «Маркита», 1925

Волны красноречия бегут, набегают друг на друга, гонят, тонут, хлещут, блещут. <…> И чего-чего только не коснётся это талантливое существо: Фридриха Барбароссы, планетоидов, пророка Самуила, Анны Павловой, геологических наслоений северной Гвинеи, «Подарка молодым хозяйкам» Молоховец, аппендицита, Оскара Уайльда, малороссийских бахчей, Пифагора, фокстрота, Версальского договора, швейной машины, лечения рака радием, церковного пения, амфибрахия, кровообращения у насекомых, флагеляции у древних развратников, Юлия Цезаря, птичьих паразитов, Конфуция, фашизма, вороньего насморка, и всё это подведёт так ловко и тонко и из всего этого так ясно выведет, что юбиляр Семён Петрович был, есть и будет замечательным страховым деятелем. Да так просто и убедительно, что никто даже и не удивится, каждому покажется, что именно через амфибрахий и лежал прямой логический путь к сущности Семёна Петровича. <…> Может быть, это и есть ораторское вдохновение, которое охватывает человека, и как он ни отбивайся, несёт вихрем, пока не треснет лбом обо [что]-нибудь…

— «Ораторы»

	Наши друзья Z живут за городом. — Там воздух лучше. Это значит, что на плохой воздух денег не хватает.
	— «Цветик белый», 1924

Этот звук «эу» (с ударением на э) он произносит, когда ему нечего сказать. Когда есть что, он тоже его произносит, но тогда оно не так заметно. Голое «эу» заметнее. Он худощавый, седовато-рыжий, бритый. Нос и щёки покрыты сеткой красных жилок — издали будто румяный. Рот оттянут вниз, чтобы удобнее было говорить «эу». <…> Водится он в hall-e каждого отеля, отельчика и пансиона. <…> Он царапает ногтем пьедестал Венеры Милосской, роняет Бедекер в могилу Наполеона и самоотверженно пьёт дезодорированную и озонированную воду из городских клоак. А гид объясняет: — Венера Милосская, знаменитая своими красотами. Весит без рук около пятисот кило. С руками была бы ещё тяжелее. Джоконда, или портрет Моны Лизы. Автор писал его десять лет. Знаменит тем, что его раз украли. Изображает собою женщину с руками. <…> Сидя в hall-e в плетёном кресле, он вспоминает всё, что видел, сосёт сигару и думает: «Надо помнить… эу… пароход, на котором я приехал. Венера, Мона Лиза… Кто из них две тысячи тонн водоизмещения? Наполеона писали десять лет… нет, бойню писали десять лет с руками… Эу?» Уезжает американец всегда совершенно неожиданно, очень рано утром, когда все ещё спят. Позвонит и велит эу — выносить вещи. Заспанная кассирша еле успевает приписать к его счёту восемь франков за пожар магазина Printemps, бывший два года тому назад.

— «Эу», 1924

Далёкое

	Мне шёл двадцать первый год. Ей, моей дочери, четвёртый. <…> Валя снисходительно гладит меня по щеке своей мягкой рукой <…> и утешает: — Не плачь, глупенькая. Я тебе денег куплю.
	— «Валя», 1915, 1926

… на ёлку я пойду. Тогда начались приготовления: вечером добывалось из нянькиной комнаты лампадное масло и мазались им брови — чтобы гуще наросли к балу. У старшей сестры был подобран выброшенный ею корсет, ушит и припрятан под тюфяк. Изучались перед зеркалом светские позы и загадочные улыбки. Родственники удивлялись — «отчего у Нади такой идиотский вид? Верно, переходный возраст — потом выровняется». <…> Я так стянула себе талию, что могла стоять только на цыпочках. Я еле дышала, и выражение лица у меня сделалось умоляющее. <…> Я попрощалась с домашними, уже надев шубу, чтобы не убить их своей стройностью.

— «Зелёный чёрт»

	Если бы служил он в дворянском доме, назывался бы он камердинером или дворецким — такая была у него внешность — и почтительная и в то же время надменная; почтительность обращена вверх, надменность — вниз.
	— «Игнат», 1926

	К ухаживаниям дворни она привыкла и придавала им не больше значения, чем Венера Милосская направленным на неё биноклям туристов. Чистенькие ситцевые кофточки её всегда носили на груди следы грязных пальцев — отпечаток эстетических эманаций дворника Вавилы [и др.]
	— там же

	Старший брат <…> был простой и милый, но так как воспитывался в лицее, то должен был, говоря, растягивать слова, присюсюкивать и на ходу слегка волочить правую ногу. И здесь летом в деревне, вероятно, боясь утратить эти стигматы дендизма, немало удивлял нас, маленьких, своими повадками. — написан на основе рассказа «Апельсин» (1916)
	— «Любовь», 1924

Лиза (1924)

Всё в жизни видит она в двойном, в тройном размере и врёт, как нанятая. <…> У них дома есть четыре золотых рояля, но они спрятаны на сеновале, чтобы никто не видал. Потом у них никогда не обедают, а стоит в зальце большой шкап, а в шкапу всё жареные куры. Кто захочет есть — сунул голову в шкап, съел курицу и пошёл. Потом у Лизы есть четырнадцать бархатных платьев, но она их носит только ночью, чтобы никто не видал, а днём прячет в кухню под макитру, в которой тесто творят. Потом Лиза очень хорошо говорит по-французски, только не на нашем французском, на котором мы с гувернанткой говорим, а на другом, которого никто не понимает. <…> — Садовника Трифона жена родила двух щенят, а всем сказала, что ребят, а как стали люди дознаваться, она щенят зажарила и велела Трифону съесть. — Щенят есть нельзя. Грех, — испуганно говорит Лена. — Так ведь она не призналась, сказала, быдто ребята.

— Я сама ничего не боюсь. Я только волков боюсь, и привидений боюсь, и темной комнаты боюсь. И покойников тоже боюсь. Ужасно боюсь. И спать одна в комнате боюсь. И вот ещё в лес одна ни за что не пойду. А так — ничего не боюсь. Вот если бы мне на Пасху ружьё подарили — вот запалила бы я им всем в лоб!

— У вашей няни в перине, вместо пуху, три миллиона золотыми деньгами натыкано. Это уже все разбойники знают. <…> Одеяло на няниной постели будто шевелится. Может быть, разбойник залез туда, спрятался и золото грабит…

Осколки

Стенной отрывной календарь. <…> Обратная сторона удовлетворяет всем потребностям души. <…> Практические советы Что делать, если к вам вечером неожиданно съедутся гости, а в доме ничего нет. Тогда надо взять окорок ветчины, остудить, огарнировать, подавать как птицу. Взять шесть штук маринованных судаков, остудить, огарнировать, подавать с желтками. Взять телячью грудинку, выдержать сутки в красном вине, нафаршировать специями, огарнировать языками, подавать как дичь. Свертеть пломбир, огарнировать фруктами. — очевидно, пародия на «Подарок молодым хозяйкам»

Русские загадки Шатовило-мотовило по-немецки говорило. (Часы.)

Анекдоты из жизни великих людей <…> II. Однажды Генрих V, король Дессен-Браунский, долго блуждая по лесу с ружьём, изрядно притомился и попросил встречного крестьянина подвезти его к дворцу. Доверчивый поселянин тотчас согласился и быстро довёз своего неожиданного пассажира. — Знаешь ли ты, кого ты вёз? — спросил король, подъехав к дворцу. — Нет, я не знаю, — отвечал простодушный поселянин. — Ты вёз короля, — сказал Генрих V и удалился, не причинив никому вреда.

Домашняя гигиена <…> II. Молодость и красота ценились ещё древними греками. Знаменитые греческие куртизанки для сохранения вечной юности никогда не подвергали лицо губительному действию воздуха. Днём они обмазывали его густой массой толчёных фиг, а после заката солнца тотчас же обкладывали его свежим бараньим мясом и сохраняли так вплоть до утра. И так ежедневно до глубокой старости, которая подкрадывалась неслышными шагами.

Сладкие воспоминания (Рассказ нянюшки)

Не наше здесь Рождество. Басурманское. На наше даже и не похоже. У нас-то, бывало, морозище загнёт — дышать трудно; того гляди — нос отвалится. Снегу наметёт — свету Божьего не видно. С трёх часов темно. Господа ругаются, зачем керосину много жжём, — а не в жмурки же играть. Эх, хорошо было!

Помню, жила я у помещиков, у Еремеевых. Барин там особенный был. Образованный, сердитый. И любил, чтобы непременно самому к ёлке картонажи клеить. Бывало, ещё месяца за полтора с барыней ссориться начинает. Та говорит: выпишем из Москвы — и хлопот никаких. И — и ни за что! И слушать не хочет. Накупит золотых бумажек, проволоки, все барынины картонки раздерёт, запрётся в кабинете и давай клей варить. Вониша от этого клея самая гнилая. У барыни мигрень, у сестрицы евоной под сердце подкатывает. Кота и того мутило. А он знай варит да варит. Да так без малого неделю. Злющий делается, что пёс на цепи. Ни тебе вовремя не поест, ни спать не ляжет. Выскочит, облает кого ни попались и — опять к себе клеить. С лица весь чёрный, бородища в клею, руки в золоте. И главное, требовал, чтобы дети ничего не знали: хотел, чтобы сюрприз был. Ну, а дети, конечно, помнят, что на Рождество ёлка бывает, ну и, конечно, спрашивают. Скажешь «нет» — ревут. Скажешь «да» — барин выскочит, и тогда уж прямо святых выноси. А раз пошёл барин в спальню из бороды фольгу выгребать, а я-то и недосмотрела, как дети — шмыг в кабинет, да все и увидели. Слышу визг, крики. — Негодяи! — кричит. — Запорю всех на конюшне! Хорошо, что евоная сестрина, в обморок падаючи, лампу разбила — так он на неё перекинулся. Барыня его потом успокоила. — Дети, говорит, может, и не поняли, к чему это. Я им, говорит, так объясняю, что ты с ума сошёл и бумажки стрижёшь. Ну, миновала беда.

А старшая барышня с курсов приехала и — что такое? Смотрим, брови намазаны. Ну — и показал он ей эти брови! — Ты, говорит, сегодня брови намазала, а завтра пойдёшь да и дом подожжёшь.

О сборнике

	Более злой картины не мог бы нарисовать и самый заядлый недоброжелатель эмиграции в Советской России.
	— Глеб Струве, «Русская литература в изгнании», 1956, 1984

	… именно любовь и нежность определяют отношение [Тэффи] к героям. В мире, который создавала Тэффи, не оставалось места злу, ненависти, насилию. Люди <…> в основном — доверчивые, наивные, слабые, растерянные. События последних лет помогли им вдруг осознать, что живут они не в маленьком суетном мирке, а в большом мире, заставили оглянуться вокруг.
	— Дмитрий Николаев, «История одного городка»