— Ей-богу, я не смеюсь! Скажи мне только, где Джанетто, и часы будут твоими.
По лицу Фортунато пробежала улыбка недоверия, и, уставив свои черные глаза в глаза сержанта, он старался прочесть в них, насколько можно поверить его словам.
— Клянусь эполетами, — вскричал сержант, — я дам тебе часы за это! Солдаты — свидетели; я не могу отказаться от слова.
Говоря так, он все ближе подносил часы к лицу Фортунато, почти касаясь ими бледной щеки мальчика. На лице того ясно выражалась борьба, происходившая в его душе, между страстным желанием получить часы и долгом гостеприимства. Его голая грудь тяжело вздымалась, и он почти задыхался. Между тем, часы покачивались перед ним и вертелись, несколько раз задев кончик его носа. Наконец мало-помалу его рука стала подниматься к часам: кончики пальцев коснулись их, и вслед за тем он забрал их целиком в руку; однако сержант крепко держал конец цепочки… Циферблат был голубой… луковица только что вычищена… она горела на солнце, как огонь… Искушение было слишком велико…
Фортунато поднял затем левую руку и указал большим пальцем через плечо на копну сена, у которой он стоял прислонившись. Сержант тотчас же понял его. Он отпустил свой конец цепочки, и Фортунато сделался единственным обладателем часов. Он прыгнул с легкостью лани и отбежал на десять шагов от копны, которую вольтижёры тотчас же стали раскидывать.
Я снова вступил во владение часами, но удовольствия оно мне не доставило никакого. Носить я их не решался: нужно было пуще всего скрыть от Давыда то, что я сделал. Что бы он подумал обо мне, о моей бесхарактерности? Даже запереть в ящик эти злополучные часы я не мог: у нас все ящики были общие. Приходилось прятать их то на верху шкафа, то под матрацем, то за печкой… И всё-таки мне не удалось обмануть Давыда!
Однажды я, достав из-под половицы нашей комнаты часы, вздумал потереть их серебряную спинку старой замшевой перчаткой. Давыд ушёл куда-то в город; я никак не ожидал, что он скоро вернётся… вдруг он — шасть в дверь!
Я до того смутился, что чуть не выронил часов, и весь потерянный, с зардевшимся до боли лицом, принялся ерзать ими по жилету, никак не попадая в карман.
Давыд посмотрел на меня и, по своему обыкновению, улыбнулся молча.
— Чего ты? — промолвил он наконец. — Ты думаешь, я не знал, что часы опять у тебя? Я в первый же день, как ты их принёс, увидел их.
— Уверяю тебя, — начал я чуть не со слезами. Давыд пожал плечом.
— Часы твои; ты волен с ними делать, что хочешь.
Меркулов плохо разбирает время, но он знает (это ему терпеливо и пространно объяснял сегодня дежурный), что когда большая стрелка станет прямо вверх, а маленькая почти перпендикулярно к ней вправо, то тогда надо ему сменяться. Это - обыкновенные двухрублевые часы с белым квадратным циферблатом, разрисованным по углам розанами, с медными гирьками, к одной из которых подвязаны веревкой камень и железный болт, с избитым от времени, точно изжеванным, медным маятником.
Он стал прислушиваться к тиканью старинных часов в деревянном футляре, стоявших на тумбе красного дерева со шкапчиком, и бронзовой инкрустацией. Однообразное тиканье часов обыкновенно гипнотизирует, навевает сон, но у него сна не было, сон бёжал от него. Это часовое тиканье как-бы выговаривало Сухумову некоторыя слова. Сначала до слуха его доносилось: Йод, бром… йод, бром… А затем: Не-вра… сте-ник, не-вра… сте-ник… Сухумов вскочил с кушетки и сел.[2]
Это были превосходные золотые часы.
Если б не было так далеко идти в ссудную кассу, я мог бы даже сказать вам, какого они мастера.
Покупайте часы только этой фабрики: они превосходны, точны, верны, ходят минута в минуту, секунда в секунду.
Я купил их, получивши как-то сразу крупный куш гонорара.
Превосходные часы, удивительно точно показывавшие время.
Вот, например, г. редактор.
Он просил подождать меня «пять минут», и эти пять минут растянулись в целых тридцать две.
Меня заставляют ждать «больше полчаса».
Кажется, меня раньше никогда не заставляли ждать так долго.
Маятник обычный (с чечевицей) не качается, и часы не ходят. Толкнутый маятник (на нитке) только вращается вокруг точки привеса, пока его не остановит сопротивление воздуха. Зато карманные часы и вообще все машины и приборы, действие которых не основано на силе тяжести, работают исправно.
Старый Восток, Восток традиции, не любит одробления жизни, хроматизма копеек, размельчения дня на секунды. Не только узбекская песнь, при встрече с ней моего уха, оказалась строго диатоничной. И шаги здесь диатонично широки, потому что хотят скорее дошагать до бесшажия. Запад и Восток по-разному видят время. Мы видим его с наших круглых светлых циферблатов, напоминающих диск солнца; это солнце мы каждое утро заводим и прячем в жилетный карман ― оно у нас в услужении. У него только три луча: часовой, минутный и секундный. И странно: минутный длиннее часового, хотя мы из этого не решаемся сделать вывод, что минута в наших раздёрганных жизнях оказывается иной раз больше и важнее часа. Восток и сейчас ещё меряет время колебанием длины тени. И не тени солнечных часов, а просто тени, отброшенной столбом, выступом, стеной.[3]
Я заходил отдохнуть к знакомому часовщику. Со всех сторон осторожно тикали часы, на окне цвела пеларгония, и часовщик, глядя в чёрную лупу, рассказывал мне местечковые новости.[4]
Так, изменение размеров движущихся частей часового механизма с переменой температуры привело бы к изменению хода часов, если бы для этих тонких деталей не применялся особый сплав-инвар (инвариантный в переводе означает неизменный, отсюда и название «инвар»). Инвар ― сталь с большим содержанием никеля ― широко применяется в приборостроении. Стержень из инвара удлиняется лишь на одну миллионную долю своей длины при изменении температуры на 1° С. Ничтожное, казалось бы, тепловое расширение твердых тел может привести к серьезным последствиям.[5]
Цезий был выбран при создании атомных часов благодаря тому, что он довольно легко испаряется при невысокой температуре, но в то же время масса его атомов достаточно велика, чтобы атомы вели себя в «облаке» весьма достойно и сдержанно. При воздействии на облако микроволнового излучения с частотой 10 гигагерц атомы поглощают его энергию, которая индуцирует ― вызывает ― переход электронов с одного квантового уровня на другой. В целом таких возможных уровней 16, но создателей часов волнует лишь два специфических с максимально возможной частотой перехода.[6]
— Игорь Лалаянц, «Атомные наручники», 2005
В кремниевом квадратике со стороной 1,2 миллиметра и толщиной 0,375 миллиметра просверливается сквозной колодец со стороной 600 микрон, в который «помещается» цезиевое облако. Сверху и снизу он закрывается тоненькими стеклышками. А далее, как в стандартном лазерном проигрывателе или бытовом DVD-плейере, цезий освещается лазером и начинает выдавать полезный тактовый сигнал с оптимальной частотой чуть более 9 гигагерц, точное значение которой приведено выше. Так получили атомные часы, энергопотребление которых составляет милливатты, что позволяет использовать для их питания стандартную батарейку. Авторы, создавшие сей уникальный шедевр, сравнимый с подкованной Левшой блохой, поясняют, что конечно, точность их новых часов на порядки уступает часам-шкафу, которые дают секундную ошибку в 30 миллионов лет. Но зато стоимость новых «часиков» составляет даже сейчас всего лишь 120 долларов, а при массовой «штамповке» будет и того меньше. Зато какие возможности открываются для научных и бытовых электронных устройств![6]
И дум, и дел земных цари,
Часы, ваш лик сияет страшен,
В короне пламенной зари,
На высоте могучих башен,
И взор блюстительный в меди
Горит, неотразимо верной...
«Скажи мне, кто вздумал часы изобресть:
В минуты, в секунды всё время расчесть?» —
«Холодный и мрачный то был нелюдим:
Он в зимние ночи, хандрою томим,
Всё слушал, как мышка скребётся в подпечек
Да в щёлке куёт запоздалый кузнечик».
— Генрих Гейне, «Скажи мне, кто вздумал часы изобресть…», 1844
Смеётся, но нехотя; он достаёт
Часы из кармана и смотрит лукаво,
Учтив, но в глазах-то заметна отрава...
