Жребий Пушкина

«Жребий Пушкина» — доклад Сергея Булгакова, прочитанный на Пушкинском заседании в Богословском Институте 28 февраля 1937 года. Вместе с докладами В. Н. Ильина и А. В. Карташёва составил брошюру «Лик Пушкина» (Париж, 1938).

Цитаты

Русский народ <…> дышит Пушкиным, мы носим его в себе, он живёт в нас больше, чем сами мы это знаем, подобно тому как живёт в нас наша родина. Пушкин и есть для нас в каком то смысле родина, с её неисследимой глубиной и неразгаданной тайной, и не только поэзия Пушкина, но и сам поэт. Пушкин — чудесное явление России, её как бы апофеоз, и так именно переживается ныне этот юбилей, как праздник России. И этот праздник должен пробуждать в нас искренность в почитании Пушкина, выявлять подлинную к нему любовь. Но такая любовь не может ограничиться лишь одним его славословием или услаждением пленительной сладостью его поэзии. Она должна явиться и серьёзным, ответственным делом, подвигом правды в стремлении понять Пушкина в его творчестве, как и в нём самом. О том, кому дано сотворить великое, надлежит знать то, что ещё важнее, нежели его творение. Это есть его жизнь, не только как фактическая биография, или литературная история творчества, но как подвиг его души, её высшая правда и ценность. Пушкин не только есть великий писатель, нет, он имеет и свою религиозную судьбу, — 1

И ныне, через сто лет, смерть Пушкина остаётся в русской душе незаживающей раной. Как и тогда, мы стоим перед ней в растерянной безответственности и мучительном недоумении. <…> смерть Пушкина не может быть вменена Дантесу как дело злой его воли. Пушкин сам поставил к барьеру не только другого человека, но и самого себя вместе со своей Музой и, в известном смысле, вместе со своею женою и детьми, со своими друзьями, с своей Россией, со всеми нами. (Семья, которую он нежно любил, как бы выпала из его сознания в этот роковой час.) <…> В совокупности всех обстоятельств, жизнь Пушкина, особенно последние годы, была тяжела и мучительна. <…> Вообще осмыслить бессмыслицу ищут, лишь находя в злой воле других причину смерти Пушкина. Стремясь сделать его самого безответной жертвой, не замечают, что тем самым хулят Пушкина, упраздняют его личность, умаляют его огромную духовную силу. — 1

«Пушкинисты» очень интересуются «дон-жуанским» списком Пушкина, но не менее, если не более интересно остановиться и над его дружеским списком, в который вошли все его великие или значительные современники. Эта способность к дружбе стоит в связи с другой его — и надо сказать — ещё более редкой чертой: он был исполнен благоволения и сочувственной радости не только лично к друзьям, но и к их творчеству. <…> Даже его многочисленные эпиграммы, вызванные минутным раздражением, порывом гнева, большей частью благородного, или даже недоразумением, свободы от низких чувств. — 2

Как писатель, Пушкин абсолютно ответственен. Он выпускает из своей мастерской лишь совершенные изваяния <…>. Если самого Пушкина мудрость его светлого ума не всегда могла охранить от гибельных страстей, то для других он является советником, ценителем, руководителем… — 3

Пушкин никогда не изменял заветам свободы, не терял того свободолюбия, которое было неотъемлемо присуще его благородству и искреннему его народолюбию <…>. Однако Пушкин совершенно освободился от налёта нигилизма, разрыва с родной историей, который составлял и составляет самую слабую сторону нашего революционного движения. <…> Только бесстыдство и тупоумие способны утверждать безбожие Пушкина перед лицом неопровержимых свидетельств его жизни, как и его поэзии. <…> Личная его церковность не была достаточно серьёзна и ответственна, вернее, она всё-таки оставалась барски-поверхностной, с непреодолённым язычеством сословия и эпохи. <…> Очевидно, не на путях исторического, бытового и даже мистического православия пролегала основная магистраль его жизни. Ему был свойствен свой личный путь и особый удел, — предстояние пред Богом в служении поэта. — 3

Кто его муза: «Афродита небесная» или же «простонародная»? Нельзя отрицать, что Пушкин нередко допускал до себя и последнюю, поэтизировал низшие, «несублимированные» и непреображённые страсти, тем совершая грех против искусства, его профанируя. Но всё же и при этой профанации, за которую он сам же себя бичевал впоследствии, Пушкин твёрдо знал, что поэзия приходит с высоты… — 4

Надо считаться с тем, как умело таит себя Пушкин, и как был правдив и подлинен он в своей поэзии, при суждении об этих сравнительно немногих высказываниях, чтобы оценить во всём значении эти вехи сокровенного его пути к Богу. И эти вехи приводят нас к тому, что является не только вершиной пушкинской поэзии, но и всей его жизни, её величайшим событием. Мы разумеем Пророка. В зависимости от того, как мы уразумеваем Пророка, мы понимаем и всего Пушкина. Если это есть только эстетическая выдумка, одна из тем, которых ищут литераторы, тогда нет великого Пушкина <…>. Или же Пушкин описывает здесь то, что с ним самим было, т. е. данное ему видение божественного мира под покровом вещества? <…> Если бы мы не имели всех других сочинений Пушкина, но перед нами сверкала бы вечными снегами лишь эта одна вершина, мы совершенно ясно могли бы увидеть не только величие его поэтического дара, но и всю высоту его призвания. — 4

В конце своего жизненного пути Пушкин задыхался, <…> так жить не мог, и такая его жизнь неизбежно должна была кончиться катастрофой. <…> Не будь Гончарова красавицей, Пушкин прошёл бы мимо, её просто не заметив. Но теперь он сделался невольником — уже не красоты, а Натальи Гончаровой. Это было первое трагическое противоречие, влекущее к трагической гибели Пушкина. <…> Здесь же соединились «мадонна» и <…> светская дама с обывательской психологией. И кроме того, Пушкин вступил в брак с предметом своего поэтического поклонения, желая в то же время получить в ней «хозяйку» и жену. <…> Но всеобщее поклонение жене Пушкина было отнюдь не «богомольным благоговением перед святыней красоты», а обычным волокитством <…>. Собственное же «благоговение», или поэтическое созерцание красоты, в Пушкине превратилось в исступлённую ревность <…>. Время от времени невольник хочет сбросить с себя эти цепи, вырваться из заколдованного круга петербургского двора, уехать в деревню, но эти порывы остаются бессильны: двор, жена, обстоятельства его не отпускают, да и сохранялась ли к тому достаточно твёрдая воля, не расслабленная неволей? Пушкин спасается в творчестве, пророк ищет себе убежища в поэте. <…> его жизнь не могла и не должна была благополучно вмещаться в двух раздельных планах. Расплавленная лава страсти легко разрывает тонкую кору призрачного апполинизма, начинается извержение. <…> Дойдя до роковой черты барьера, он стал перед жребием: убить, или быть убитым. Конечно, Пушкин, если бы рок судил ему стать убийцей, оказался бы выше своего Онегина, и никогда бы не смог позабыть это и опуститься до его духовной пустоты. Во всяком случае, за этой гранью всё равно должна начаться для него новая жизнь с уничтожением двух планов, с торжеством одного, того высшего плана, к которому был он призван «в пустыне». — 5

В умирающем Пушкине отступает всё то, что было присуще ему накануне дуэли. Происходит явное преображение его духовного лика, — духовное чудо. Из-под почерневшего внешнего слоя просветляется «обновлённый» лик, светоносный образ Пушкина, всепрощающий, незлобивый, с мужественной покорностью смотрящий в лицо смерти, достигающий того духовного мира, который был им утрачен в страсти. — 6

О докладе

… статья «Жребий Пушкина», также вышедшая из-под пера не специалиста, но глубоко отличная от всего, что до сих пор было опубликовано. <…> Неточности касаются лишь частностей, несущественных для решения поднятых вопросов. Во всём же существенном о. Булгаков, напротив, высказывает серьёзное и углубленное знание Пушкина. <…> «Пророк», одно из гениальнейших созданий Пушкина, с незапамятных времён сделалось источником великого соблазна. В «Пророке» видели и видят изображение поэта, для чего, в сущности, нет никаких данных. <…> о. Булгаков из той же ошибки он сделал неизвестный и существенный вывод: поставив знаки равенства между пророком и Пушкиным, он предъявил к Пушкину такие духовные требования, которые самого Пушкина ужаснули бы. <…> О. Булгаков говорит о Пушкине с большою любовью, но суд его выходит <…> о падшем пророке. Кажется, о. Булгаков сам был смущён приговором, который ему предстояло вынести. В последнюю минуту его рука дрогнула, и он приписал Пушкину катарсис, который обрисовал нам в виде глубоко христианского просветления на смертном одре…

— Владислав Ходасевич, «„Жребий Пушкина“, статья о. С. Н. Булгакова», 1937