Кишинёв(Chișinău, Кишинэу) — столица и крупнейший город Молдавии. Экономический и культурный центр, расположенный в центре страны на реке Бык. Кишинёв обладает особым статусом в административном делении Молдавии — он является муниципалитетом. Кроме самого города Кишинёва, в состав одноимённого муниципалитета входят шесть окрестных городов-спутников и двадцать пять населённых пунктов, объединённых в тринадцать коммун (сёл).
Кишинёв впервые упоминается в грамоте 1436 года. Статус города получил в 1818 году после вхождения в состав Российской империи, статус муниципалитета — в 1995 году.
Население города представляло невообразимую пестроту — смесь востока и запада, с преобладанием востока: армяне и греки… турки в неизменных красных фесках с чубуками в руках, цыгане в пёстрых хламидах, евреи, немцы, французы, итальянцы…[1]
Правилен и красив, стоит на возвышенности, имеет много каменных домов, расположенных кругом обширной площади, на которой красуется собор. Кругом собора вьётся английский сад, крестообразно пересечённый огромными тополевыми аллеями, и возле них публичный сад (городской) с лучистыми аллеями, беседками и цветниками.
— А. Голумбевский, 1840-е
Город провинциальный, красивый, очень оживлённый по случаю приезда главного штаба.
Во-первых, каким образом корреспондент наш мог попасть в Кинешму ― мы решительно недоумеваем. Скорее всего мы склонны думать, что следует читать: «Кишинев», превратившийся в Кинешму вследствие одной из тех прискорбных ошибок, от которых, к величайшему нашему сожалению, телеграфное наше ведомство далеко не может считать себя свободным. Во-вторых, предположив даже, что наш корреспондент, вследствие разных замедлений, неразлучных с военным временем, достиг только Кишинева (о Кинешме мы, конечно, и не думаем), каким образом могло случиться, что телеграмма наша попала по назначению лишь через неделю после того, как радостная весть о переходе наших войск у Мачина, а потом и у Систова, уже облетела всю Россию, была опубликована во всех газетах и сделалась драгоценнейшим достоянием всего русского народа? Все это наводит на весьма невеселые мысли о действиях нашего полевого телеграфного ведомства.[2]
Ехали мы долго и, миновав модные, широкие и сравнительно культурные улицы нового города, долго вертелись по узким, кривым, очень своеобразным переулкам старого Кишинёва, где камень, черепица и извёстка глушат тощие деревца, растущие из камня, где, кажется, носятся ещё тени каких-то старых историй времён боярства, а может быть и турецких набегов. Дома здесь малы. Много каменных стен, какбы маскирующих входы во дворы, кое-где сохранились узкие окна, точно бойницы.[3]
Я приехал в Кишинев спустя два месяца после погрома, но его отголоски были еще свежи и резко отдавались по всей России. В Кишиневе полиция принимала самые строгие меры. Но следы погрома изгладить было трудно: даже на больших улицах виднелось еще много разбитых дверей и окон. На окраинах города этих следов было еще больше. Настроение было напряженное, тяжелое. <...>
Впрочем, «все (теперь) похоже на правду», все может случиться в Кишиневе, где самый воздух еще весь насыщен дикой враждой и ненавистью. Жизнь города как бы притихла. Постройки приостановились: евреи охвачены страхом и неуверенностью в завтрашнем дне. В такие дни я приехал в Кишинев и, стараясь разъяснить себе страшную и загадочную драму, которая здесь разыгралась так недавно, бродил по городу, по предместьям, по улицам и базарам, заговаривая о происшедшем с евреями и христианами. Я, конечно, не имею претензии разъяснить здесь сколько-нибудь исчерпывающим образом этот потрясающий эпизод, этот изумительный процесс быстрого, почти внезапного исчезновения всех культурных задержек, из-под которых неожиданно прорывается почти доисторическое зверство. Нет ничего тайного, что бы не стало явным.[4]
Читая газеты, мы не могли не содрогаться при мысли, что в наш век возможны такие безобразия, как избиение евреев — в Кишинёве в продолжение двух дней на глазах полиции и местной интеллигенции…
Проклятый город Кишинёв!
Тебя бранить язык устанет.
Когда-нибудь на грешный кров
Твоих запачканных домов
Небесный гром конечно грянет,
И — не найду твоих следов!
Падут, погибнут пламенея,
И пёстрый дом Варфоломея
И лавки грязные жидов:
Так, если верить Моисею,
Погиб несчастливый Содом.
Но с этим милым городком
Я Кишинёв равнять не смею,
Я слишком с библией знаком,
И к лести вовсе не привычен. <...>
Но в Кишинёве, знаешь сам,
Нельзя найти ни милых дам,
Ни сводни, ни книгопродавца.—
Жалею о твоей судьбе!
Я не ватному снегу ― я птицам веселым поверил.
И сейчас же откуда-то ветер июньский повеял,
и трава поднялась, и тутовник зацвел во дворе…
Вот что было со мной в Кишинёве зимой в декабре.
— Юрий Левитанский, «Птицы в Кишиневе» (из сборника «Стороны света»), 1959
Утром шагаю по улицам города,
Плаваю в солнечных тёплых волнах,
Кажется мне, будто тополи гордые —
Стражи на сказочных берегах…
Мой белый город, ты цветок из камня, Омытый добрым солнечным дождем, Как ветрами, овеян ты веками, Как песня, в сердце ты звучишь моем.
Мой теплый город в переливах света
И в зелени, и в звездах, и в огнях,
Я так люблю, когда живут рассветы
На улицах твоих и площадях! Мой нежный город — свет мой негасимый, Ты весь в моей, а я — в твоей судьбе. Так радостно здесь встретится с любимым И вновь услышать песню о тебе.
Мой белый город, вечный как сказанье.
В тебе наш труд и молодость, и смех.
я чувствую всегда твое дыханье —
Ты мой, ты наш, и ты открыт для всех.
В зимнюю стужу и в летний зной Я по земле прошагал немало,
Но ни разу так не бывало, Чтоб забыл Кишинёв родной. И лишь встречи время настало — Птицей быстрой мчусь к тебе, город мой.
Есть в Кишинёве район такой,
Имя красивое: Боюканы.
Боюканы — клёны, каштаны,
Небо ясное над тобой.
Боюканы — высятся краны,
Хорошеешь с каждым днём, город мой.
