Иван Андреевич Крылов

Иван Андреевич Крылов

Статья в Википедии

Произведения в Викитеке

Медиафайлы на Викискладе

Иван Андреевич Крыло́в (2 (13) февраля 1769 — 21 ноября 1844) — русский поэт, наиболее известный баснями, прозаик, драматург и переводчик.

Цитаты

	… драма, в которой нет толку, и парадис зевать заставляет.
	— письмо П. А. Соймонову не ранее 2-й половины февраля 1789

… в некоторых наших комедиях старики говорят преизрядные и предлинные нравоучения, охлаждают ими жар действия, и весь успех, производимый ими, это тот, что слушатели желают только скорее дождаться счастливой минуты, когда опустят занавес. В расположении поэмы сей более всего заслуживает внимание развязка. Она нова, наполнена жаром и производит прекрасное действие над зрителем, перед коим открывается тогда, когда он менее всего её ожидает: нужно и то заметить, что развязка сия не расхоложена длинными отпусками, которые драматические писатели привыкли читать своим героям на конце поэм. В ней нет и той погрешности, какою также наполнены многие комедии и которая состоит в том, что авторы, набрав на руки множество лиц и навязав всякому из них любовь или другие хлопоты, принуждены бывают развязку делать в начале пятого акта, чтобы достальную его часть наполнить новыми развязками в отданием отчёта публике, к какому, так сказать, месту пристроено всякое эпизодическое лицо. Сего часто не мог избежать и Мольер, который, впрочем, не щеголял развязками <…>. Всякое действие должно быть на театре вероятно и исполняемо в своём месте. Автор не должен казаться чудотворцем, но подражателем природы. Скупому очень свойственно зарыть деньги; но если бы автор вздумал заставить своего скупого зарыть их на большой улице середь бела дня, то сколь бы ни комически обработал он такое явление, но зритель всё остался бы им более удивлён, нежели восхищён. <…> Никогда хитрость достигнуть к цели не должна быть труднее препятств, к тому противуположенных. А ещё более никогда не должно употреблять там большой хитрости, где нет больших препятств, которые бы её оправдывали. <…> Слог в сей поэме почти везде чист; стихи хороши, вольны, сатира наполнена соли и остроты, выключая, что есть некоторые повторения мыслей.

— «Примечание на комедию „Смех и горе“», 1793

Комедия [«Алхимист»] в новом роде и есть первая, сочинённая на нашем языке. Г. Клушин, без сомнения, подражал в выборе сего рода писания французам, у которых появились недавно [подобные]. Сей род комедий не иное что есть, как забавная шутка, освобождённая от всех строгих правил театра и от самого вероподобия. <…> Разговоры все в сей комедии очень остро ведены; но по большей части отдалены они от содержания комедии и наполнены эпизодами, которые ничуть не служат к исправлению Вскипятилина, что бы, кажется, в виду должен был иметь автор…

— «Театр», 1793

	Слабо то сочинение, которое в самом себе не заключает своего оправдания.
	— А. Клушин, И. Крылов, извещение о прекращении «С.-Петербургского Меркурия», 1793

Стихотворения

• см. отдельную статью

Художественная проза и драматургия

	Чрез слово почтенный не разумею я чиновный, так как многие очень неправильно принимают сии слова за синонимы.
	— «Рассуждение о дружестве», 1792

	… великолепнейшее украшение на наших похоронах суть слёзы наших друзей и приятнейшая нам гробница — их сердца.
	— там же

Ночи (1792)

Она спит, и все её прелести раскладены на уборном столике: прекрасные зубы её лежат в порядке близ зеркала; голова её так чиста, как репа, а волосы, которым удивлялись, висят, осторожно накинутые на зеркало; нежный румянец её и пленяющая белизна стоят приготовленные к утру в баночках; между тем как она походит на брошенную в постель мумию. Грудь её присохла к костям, а подставная покоится в сохранности вместе с корсетом. Где же все прелести, которые заставляли о ней кричать? Где те приятности, те достоинства? Магниты, привлекающие к ней сердца молодых воздыхателей?.. О! они и теперь налицо раскладены в кошельках и в записных книгах на её уборном столике. Не подумай, однако ж, любезный читатель, что госпожа эта скудна разумом. Если бы и случилось кому покрасть её прелести, то осталось у ней ещё одно очарование, против которого никакое нынешнего света сердце не устоит: красноречие — вот её сильнейшее оружие; она превосходит им сочинителя Новой Элоизы. Письма к её любовникам очень убедительны; хотя, правда, все они на один образец; ибо начинаются так: «Объявителю сего платит Государственный заёмный банк и проч.».

… в кружку щеголих божился он, что изрубил всю Турецию, с великим жаром уверял, что он с такою же проворностью перерубливает людей, как тростник, и сожалел, для чего не заведут у нас войны со слонами, где бы мог он пощеголять своею саблею; без устали исчитывал он свои победы и тысячами поминал своих убитых. Надобно отдать справедливость сему молодому храбрецу, что он самую отважную ложь занюхивал иногда табаком, но не краснел никогда.

«Мало ли у нас есть богов-тунеядцев, которые не заслуживают ни фунта телятины, а пользуются такими жертвами, что могут жить богатее всякого, между тем как они делают народу более зла, нежели добра. Наш хозяин сам хотя не иное что, как шут на Олимпе, но он за своё ремесло получает более доходу, нежели все академии вместе».

«… согласитесь, ты, Феб, и ты, госпожа Ночь, вести записку людских дел всякий по своей части, хотя один год; и когда окажется, что при ком-нибудь из вас люди менее дурачатся, тот пусть останется виноватым; а победителю я обещаю венок из ослиных ушей, вылитых из чистого золота».

Толстый Безмозгов платит богато прекрасной своей Неотказе, не воображая, что его щедростию пользуются человека четыре молодых подлипал, не включая в то число Неотказина волосочёса, кучера и егеря.

Речь, говоренная повесою в собрании дураков (1792)

Эта и следующая — сатирические травестийные «речи».

… открыли нам нужную для светского человека тайну, что учёные ноги в большом свете полезнее учёной головы.

… прилично говорить о пользах модного просвещения: сия материя так неисчерпаема, как древние авторы, которые под рукою молодых наших писателей перерождаются, как Протей, в тысячи разных видов, один одного хуже.

Он не подражал некоторым слабым душам, которые, увидя в сатире своё лицо, или стараются исправить свои слабости, или возвышают пирамиды печатной бумаги и пишут сатиру на сатиру. Нет, едва ощупью по рогам узнал он свой портрет, как дал клятву сломить голову сатирику, его типографщику и даже мастеровому, у которого покупает он чернило; и если б страх кончить свою историю в смирительном доме не удержал его, то бы доказал он, что и маленькое тело может сделать великое зло. Со всем тем это не привело его в отчаяние: он стал рассевать, как Бомаршев Базиль зловредные на сатиру толки, и там, где говорят о пуговицах, он доказывает, что обижается чье-нибудь лицо; там, где бранят пьянство, он силится доказать, что оскорбляют честь; а там, где осмеивают податливого мужа, торгующего рогами, он силится уверить, что оскорбляют добродетель и человечество: словом, сидя в своей конуре, выдумывает он всевозможные кривые толки и ищет поссорить сатиру со всеми честными людьми, когда она ссорится с одними пороками он не смеет явно выдавать таких толков, но, как скромный автор, не ставит имя у своих творений, и читатель, задремав над его стихами, уже, проснувшись, угадывает, что это должен быть Мнимый Детуш; подобно и Тарантул наш по делам своим заставляет угадывать свою особу. Так точно рассерженный клоп, едва приметный в океане веществ, забивается в маленькую скважину, пускает вонь на своего неприятеля, которого телом он питается, и имеет дарование беспокоить нос, не опасаясь быть увидим. Он знает, что его не иначе льзя отыскать, как носом; и хотя всякий нос может до него довести, но что и самый терпеливый нос в две минуты отступится от таких мучительных поисков и оставит ему поле сражения.

Похвальная речь науке убивать время, говоренная в новый год (1793)

… наука убивать время есть одна наука, прямо достойная благородного человека, который умеет чувствовать, что небо дало ему голову только для того, чтобы она пересказывала, когда желудку его нужна пища.

… как будто бы дурак, любезные слушатели, должен быть непременно несчастливее мудрецов, коих самолюбие заставляет признавать счастливыми только себя и коих дикий ум не понимает, какое счастие заключено в том, чтоб делить по-братски время своё с обезьянами, с попугаями, посвятить себя блестящей службе четырёх мастей, — словом, они не чувствуют прелестей науки убивать время, науки, впрочем, столь неисчерпаемой, что свет наш несколько тысяч лет в ней трудится и всегда открывает новые поля, столь же обширные, какие приписывают математике.

… вы, подражая предкам вашим, понимаете сие искусство самоучкою; притом же, когда праотцы наши убили семь тысяч лет, то стыдно бы нам было, имея величайшие примеры в истории и в глазах, требовать наставников, как убить несколько десятков лет, которые на нашу часть достались.

… вижу я почтенных старичков, которые с таким же просвещением входят в могилу, с каким вошли в колыбель, и ещё кажутся младенцами. Они примечают глубокую свою старость только потому, что им нельзя грызть орехов. Какая скромность! Проносить семьдесят лет голову и не сделать из неё никакого употребления! Прожить век на скотном дворе и ограничить отличие своё от животных только тем, чтоб ходить на двух ногах! Иметь душу и не дать никому приметить, что её имеешь, или, что ещё более, самому этого не заметить! Вот чрезвычайная умеренность, которой не понимают тщеславные философы, хотя умеренность они и проповедуют.

Удивляются Сципиону Африканскому, что он сжёг свой флот, дабы воспрепятствовать возвращению своему в Рим. Редкая вещь! имея храбрых воинов, он надеялся сожечь Карфаген и возвратиться домой на новых судах, по мы, сожигая, так сказать, наше время, не имеем никакой надежды возвратиться к нашему младенчеству и, следовательно, всякую минуту превосходим Сципиона мужеством.

… первый способ убивать время есть тот, чтобы ничего не делать или спать; но, к несчастию человек не может быть столь совершен, чтобы проспать шестьдесят лет, не растворяя глаз и не сходя с постели, ни так же просидеть всё это время, поджав руки. Хотя и старались гишпанцы осовершенствовать сию часть; хотя нередко встретить можно там героев, которые, поддерживая древнее своё благородство, почитают за честь умереть с голоду, поджав руки; но великим подвигам легче удивляться, нежели последовать. Нам нужны другие способы. Притом же мало ли есть таких прекрасных упражнений в большом свете, которые почти столь же знамениты, как и дарование ничего не делать, а такие-то упражнения и нужны для нашего общества. Делать, ничего не делая, говорить, ничего не сказывая, — вот два сильнейшие способа убить время; <…> кто имеет гишпанскую твёрдость духа скорей согласиться дать себе отрубить руки и голову, нежели ими действовать.

… теперь хочу заключить, выставя в пример неподражаемого героя, который силится убить время даже своих потомков. Таков несравненный Скукобред. Он, наводняя своими сочинениями публику, хочет и несколько веков спустя быть орудием убивать время. Какой похвалы не заслуживает он, когда, просиживая насквозь ночи, занимается важным предметом усыплять даже десятое наше поколение по нисходящей линии; не покоряется усталости, и хотя часто голову его раскачивает приятная дремота, но мощная рука его никогда не перестает писать — и что всего удивительнее, милостивые государи! то никакая академия не в силах различить, что он написал сквозь сон и что наяву.

… я не намерен ни искусить терпения вашего, ни перещеголять бесконечностию те отборные предисловия, которым книги, кажется, печатают в приданое.

Соединим же нашу ревность, милостивые государи, год уже наступил; уже это время наваливается на наши руки, но ободритесь — остерегайтесь мыслить, остерегайтесь делать, и год сей будет служить нам оселком, над которым наука убивать время покажет новые опыты, достойные нашего просвещения. — конец

Опасная шутка (1793)

Комическая опера И. А. Крылова, А. И. Клушина и И. А. Дмитревского, впервые опубликованная анонимно, в театре не ставилась. Лишь в 1970-х её авторство установил В. П. Степанов. Вторая публикация состоялась лишь в 2001 году.

Филат. Так, ещё новое прозвище, едакая дьявольщина! нет того дня, чтобы мне нового отчества не давали. Матушка всякой день зовет меня то холопом, то Анфимычом, то собачьим сыном, да уж скажите один раз, кто мой батюшка, так бы я так и пошёл навсегда. <…> ведь ещё я недавно из Питера приехал, дай-ка меня рассмотреть хорошенько, так обо мне вся деревня залепечет. Знай, Филатка не болван, Посмотри на мой кафтан; Какова моя осанка, Я ведь девушкам приманка, Я в Санктпитере живал, Там за девками махал. Знаю барски одеваться, Знаю пудрой засыпаться, Чем же я не молодец? Молодцам я образец. Анфим. Да, да, ты много знаешь. Филат. Ну, да чего ж ещё? больше етого и барин мой ничего не знал. Анфим. А я тебя ещё выучу пахать, сеять, за двором смотреть. Филат. Умён ты, батюшка; да знаешь ли, что я у французского парикмахера волосы чесать учился; так кстати ли, чтоб я теми же руками взял в руки деревенскую соху. Сидорыч. Послушай-ко, брат Анфимыч, а без того я за тебя Паши-та не отдам; какой жа ты у меня зять будешь. <…> Филат. Принеси-тко, Сидорыч, борону и соху, я те, коли хочешь, не столько здесь на дворе, да и на подволоке вспашу. — явление 3

Филат. Екой ты, батюшка! кажется в город ездит, а манеров городских не знает; да там у кого денег ни гроша нет, тот всегда о тысяче заклад держит. — 3

Малафей. … [Филат] был в сенях и жил в городе, так на бояр насмотрелся; а там такое поветрие, что все на словах богатыри, а на деле зайцы. — 8

Сонный порошок или Похищенная крестьянка (1798)

Перевод-переделка итальянской оперы-буфф «Похищенная крестьянка» 1783 года, впервые опубликованная в 1905-м.

Паулин. От тысячи рублей редкая добродетель в нынешнем свете не пошатнётся. — действие первое, явление 3

Жульета Несравненной розой румяной Грудь украшу я тобой, Цвет листов твоих багряной, Чтобы тень мне дал собой. Без старанья возрастая И природу украшая, Здесь близ сердца отдыхая, Ты наряд весь будешь мой. — там же, 4

Блез. Эти городские бояре все таковы; как посмотришь на их ухватки и слова, так покажется, что они все волочатся за девками, а ничего не бывало; это только всё одни вежливости да милости <…>. Вольно там себя ведут, Что за шашни здесь сочтут. Вместе ездят на гулянье, Или ночью на свиданье, Не нарушивая честь, И глазами там мигают, Даже нежно обнимают, А все эдак поступают, Веселей чтоб время весть, — действие второе, 3

Филипп Я скажу, моя драгая, Девка милая такая, Как земля дном золотая, Кою хочет всяк нанять; Как свеча ещё нам светит. Всякий пользоваться метит, Чтоб её к себе прибрать; Но свеча как догорает, Иль кто землю присвояет, Не допустит свечу взять, Или землю ту орать, — Хочет сам её пахать. — там же, 11

Филипп. Убиться, убиться, чем скорее, тем лучше! Так, это решено, но подумаем же, как бы за это взяться. Дело, правда, мне ещё не очень знакомое, посудим, посмотрим. — действие третье, 8

По воспоминаниям современников

Он слышал трагедию Пушкина, и — классик присяжный — он не может не протестовать против романтизма её. Пушкин спрашивал его: «Признайтесь, что моя трагедия вам не нравится». — «Нет, не могу сказать этого: в своём роде она очень хороша. Один проповедник говорил, что всё в мире совершенно и лучше быть не могло. „Неужели вы то скажете и обо мне?“ — спросил его горбатый. „А почему же нет, — возразил проповедник, — для горбатого вы очень хороши“».

— Пётр Вяземский, письмо В. Ф. Вяземской 12 мая 1828

	На вопрос одного умершего ныне поэта, который спрашивал его: отчего он басни предпочёл другим стихотворениям, он отвечал: «Этот род понятен каждому; его читают и слуги, и дети… ну, и скоро рвут».
	— Филипп Вигель, «Записки» (часть 2), [1856]

	Однажды за столом, когда долго говорили о сибирских рудниках и о том, что добываемое золото наших богачей лежит у них как мёртвый капитал, Крылов внезапно спросил: «А знаете ли какая разница между богачом и рудником? Рудник хорош, когда его разроют, а богач, когда его зароют».
	— Андрей Муравьёв

Он вообще мастерски рассказывал, когда был в хорошем расположении, и передавал с добродушным юмором различные забавные факты о своей беспечности и рассеянности: о том, как он однажды при представлении императрице Марии Фёдоровне в Павловске наклонился, чтобы поцеловать её руку, и вдруг чихнул ей на руку; о том, как какой-то сочинитель принёс ему своё сочинение и просил его советов, как Крылов взялся очень охотно прочесть это сочинение и продержал его больше года; как сочинитель, выведенный наконец из терпения, вошёл к нему раз утром в спальню и увидел его спящего, а своё сочинение плавающим в каком-то сосуде, стоявшем у постели; как Крылов потерял жилет с самого себя и прочее. Анекдоты эти известны почти всем. — около 1839

— Иван Панаев, «Литературные воспоминания», 1861

Графиня С. В. Строганова однажды спросила Крылова, зачем он не пишет более басен? «Потому, — отвечал Крылов, — что я более люблю, чтобы меня упрекали, для чего я не пишу, нежели дописаться до того, чтобы спросили, зачем я пишу». — 1840-е

— Недаром [повариха] в Москве жила: ведь у нас здесь такого расстегая никто не смастерит — и ни одной косточки! Так на всех парусах через проливы в Средиземное море и проскакивают. (Крылов ударял себя при этом ниже груди.) <…> А про уху и говорить нечего — янтарный навар… <…> — Найдётся у вас ещё местечко, — утешал его <А. М. Тургенев>. — Место-то найдётся, — отвечал Крылов, самодовольно посматривая на свои необъятные размеры, — но какое? Первые ряды все заняты, партер весь, бельэтаж и все ярусы тоже. Один раек остался… Федосеича в раек, — трагично произнёс он, — ведь это грешно… — Ничего, помаленьку в партер снизойдёт, — смеялся Александр Михайлович. <…> — Для Федосеича трудов всегда найдётся, а если бы и не нашлось, то и в проходе постоять можно, — отшучивался Крылов. Царская семья благоволила к Крылову, и одно время он получал приглашения на маленькие обеды к императрице и великим князьям. Прощаясь с Крыловым после одного обеда у себя, дедушка пошутил: «Боюсь, Иван Андреевич, что плохо мы вас накормили — избаловали вас царские повара…» Крылов, оглянувшись и убедившись, что никого нет вблизи, ответил: «Что царские повара! С обедов этих никогда сытым не возвращался. А я также прежде так думал — закормят во дворце. Первый раз поехал и соображаю: какой уже тут ужин — и прислугу отпустил. А вышло что? Убранство, сервировка — одна краса. Сели, — суп подают: на донышке зелень какая-то, морковки фестонами вырезаны, да всё так на мели и стоит, потому что супу-то самого только лужица. Ей-богу, пять ложек всего набрал. Сомнение взяло: быть может, нашего брата писателя лакеи обносят? Смотрю — нет, у всех такое же мелководье. А пирожки? — не больше грецкого ореха. Захватил я два, а камер-лакей уж удирать норовит. Попридержал я его за пуговицу и ещё парочку снял. Тут вырвался он и двух рядом со мною обнес. Верно, отставать лакеям возбраняется. Рыба хорошая — форели; ведь гатчинские, свои, а такую мелюзгу подают, — куда меньше порционного! Да что тут удивительного, когда все, что покрупней, торговцам спускают. Я сам у Каменного моста покупал. За рыбою пошли французские финтифлюшки. Как бы горшочек опрокинутый, студнем облицованный, а внутри и зелень, и дичи кусочки, и трюфелей обрезочки — всякие остаточки. На вкус недурно. Хочу второй горшочек взять, а блюдо-то уж далеко. Что же это, думаю, такое? Здесь только пробовать дают?! Добрались до индейки. Не плошай, Иван Андреевич, здесь мы отыграемся. Подносят. Хотите, верьте или нет — только ножки и крылушки, на маленькие кусочки обкромленные, рядушком лежат, а самая то птица под ними припрятана и не резаная пребывает. Хороши молодчики! Взял я ножку, обглодал и положил на тарелку. Смотрю кругом. У всех по косточке на тарелке. Пустыня пустыней. Припомнился Пушкин покойный: «О поле, поле, кто тебя усеял мёртвыми костями?» И стало мне грустно-грустно, чуть слеза не прошибла… А тут вижу — Царица-матушка печаль мою подметила и что-то главному лакею говорит и на меня указывает… И что же? Второй раз мне индейку поднесли. Низкий поклон я царице отвесил — ведь жалованная. Хочу брать, а птица так не разрезанная и лежит. Нет, брат, шалишь — меня не проведешь: вот так нарежь и сюда принеси, говорю камер-лакею. Так вот фунтик питательного и заполучил. А все кругом смотрят — завидуют. А индейка-то совсем захудалая, благородной дородности никакой, жарили спозаранку и к обеду, изверги, подогрели! А сладкое! Стыдно сказать… Пол-апельсина! Нутро природное вынуто, а взамен желе с вареньем набито. Со злости с кожей я его и съел. Плохо царей наших кормят, — надувательство кругом. А вина льют без конца. Только что выпьешь, — смотришь, опять рюмка стоит полная. А почему? Потому что придворная челядь потом их распивает.» — 1840-е

В молодости моей я всё писал, что ни попало, была бы только бумага да чернила. — слова М. Е. Лобанову, 1840-е

Ты, милая, не плачь, я стар, утомлён, пора мне на покой. А ты и без меня проживёшь, если не богато, так и не бедно, разумеется, с условием — не ездить… не ездить… не ездить… в Английский клуб. — слова А. П. Савельевой (своей крестнице и, вероятно, дочери) прямо перед смертью

Вероятное авторство

Роднябар звонит в колокольчик, поспешно два человека входят в его спальню, открывают тихонько занавес у его кровати и надевают на него верхнюю рубашку <…>. Он подъемлется мощными их руками очень осторожно и сажается в шёлковом халате на широкие кресла. <…> надевают чулки, исподнее платье и сапоги; а между тем сзади парикмахер принимается за его голову, как за главнейший член сего редкого создания. Всё это исполняется с такою поспешностию, с такою нежностию и с таким искусством <…>. Без сомнения, меня спросят: не принц ли это какой, <…> ибо принцы имеют преимущество никогда ничего не делать своими руками?.. Нет, это молодой полковник, который поехал учить свой полк.

— «Роднябар», 1788

	Всякий муж страшится модных торговок и без ужаса взглянуть на них не может. Желающие жениться, лишь только увидят сии великолепные приборы, <…> обожаемые нынешними девушками, впадают в задумчивость, делают вычеты и остаются холостыми; девушки же, с своей стороны, говорят, что они столько же любят блондовые наколки, шляпы и чепцы, сколько и мужей.
	— «Модные торговки», 1789

Статьи о произведениях

• См. Категория:Произведения Ивана Андреевича Крылова

О Крылове

• см. отдельную статью и Категория:Литература об Иване Андреевиче Крылове

О произведениях

	В «Опасной шутке» <…> Филат изображён в духе сатирической традиции XVIII в., как крестьянин, оторванный господами от естественного земледельческого труда («был на сенях») и развращённый городскими нравами. Комизм образа, так сказать, удвоен: Филат — это петиметр из крестьян (т. е. пародия пародии).
	— Любовь Киселёва

Ссылки

• Собрание сочинений на Lib.Ru/Классика
• Отдел о Крылове на сайте niv.ru (Наука. Искусство. Величие)