Цитаты об Иване Андреевиче Крылове

Здесь представлены цитаты других людей об Иване Андреевиче Крылове (1769—1844) и его творчестве в целом. Цитаты о нём как баснописце см. в статье цитат о баснях.

Цитаты

… при случае издавания в Петербурге журнала «Российского Меркурия» прославились в нашем учёном свете два молодые россиянина: — Крылов и Клушин. Как при конце сего журнала упомянуто было, что они, по воле императрицы, отпущены путешествовать в чужие края, то все и почитали их теперь находящимися в путешествии и ожидали от них таких же любопытных описаний, как от Карамзина; но в том вся публика обманулась. Они остались и не поехали, по причине, что промотали денежки взятые.

— Андрей Болотов, «Памятник протекших времён, или Краткие исторические записки о бывших происшествиях и носившихся в народе слухах», 24 февраля 1796

XIX век

… стихи графа Д. И. Хвостова, которые он в порыве негодования за какое-то сатирическое замечание, сделанное ему Крыловым, написал на него. <…> Всего забавнее было, что он выдавал эти стихи за сочинение неизвестного ему остряка и распускал их с видом сожаления, что есть же люди, которые имеют несчастную склонность язвить таланты вздорными, хотя, впрочем, и очень остроумными эпиграммами. Вот эти стишонки: Небритый и нечёсаный, Взвалившись на диван, Как будто неотёсанный Какой-нибудь чурбан, Лежит совсем разбросанный Зоил Крылов Иван: Объелся он иль пьян? Крылов тотчас же угадал стихокропателя: «В какую хочешь нарядись кожу, мой милый, а ушка не спрячешь», — сказал он и отмстил ему так, как только в состоянии мстить умный и добрый Крылов: под предлогом желания прослушать какие-то новые стихи графа Хвостова, напросился к нему на обед, ел за троих и после обеда, когда Амфитрион, пригласив гостя в кабинет, начал читать стихи свои, он без церемонии повалился на диван, заснул и проспал до позднего вечера.

— Михаил Щулепников, 1807

• см. Константин Батюшков, «Видение на берегах Леты» (строки 262-290), 1809

	Крылов родился чудаком. Но этот человек загадка, и великая! <…> Но я боюсь рассуждать, чтоб опять не завраться.
	— Константин Батюшков, письмо Н. И. Гнедичу 1 ноября 1809

	Жаль, что Крылов подарил театр только тремя комедиями. По своему знанию языка и нравов русских, по неистощимой своей весёлости и остроумию он мог бы дать ей черты народные.
	— Александр Бестужев, «Взгляд на старую и новую словесность в России», декабрь 1822

	Крылов (с которым я много беседовал и читал ему) слушал всё выпуча глаза, похваливал и вряд ли что понял. Спит и ест непомерно. О, наши Поэты! Из таких тучных тел родятся такие мелкие мысли!
	— Александр Грибоедов, письмо П. А. Вяземскому 21 июня 1824

Я назвал его певцом мохнатым, потому что в поступи его и манерах, в росте и дородстве, равно как и в слоге, есть нечто медвежье: та же сила, та же спокойная угрюмость, при неуклюжестве, та же смышлёность, затейливость и ловкость. Его никто не назовет лучшим, первейшим нашим поэтом; но, конечно, он долго останется известнейшим, любимейшим из них. <…> В этом необыкновенном человеке были положены зародыши всех талантов, всех искусств. Природа сказала ему: выбирай любое, и он начал пользоваться её богатыми дарами, сделался поэт, хороший музыкант, математик. <…> Читая его, никто не спросит: был ли он добрый человек? Всякий это почувствует. Если б о Крылове мне сделали сей вопрос, то я должен бы был отвечать отрицательно. Чрезмерное себялюбие, даже без злости, нельзя назвать добротой; в деяниях Крылова, в его разговорах был всегда один только расчёт; в его стихах чистота, стройность и размер, везде ум, нигде не проглянет чувство, а ум без чувства то же, что свет без теплоты. Человек этот никогда не знал ни дружбы, ни любви, никого не удостоивал своего гнева, никого не ненавидел, ни о ком не жалел. Никогда не вспоминал он о прошедшем, никогда не радовался ни славе нашего оружия, ни успехам просвещения; если он и завидовал другим знаменитым современным нашим писателям, то разве втайне; был с ними приветлив, но никогда их не читал, никогда не хотел говорить о их сочинениях. Единственную страсть, или, лучше сказать, что-то похожее на неё, имел он к карточной игре, но и в ней был всегда осторожен и всегда презирал игроков, с коими, однако же, прожил век. Две трети столетия прошёл он один сквозь несколько поколений, одинаково равнодушный как к отцветшим, так и к зреющим.

— Филипп Вигель, «Записки» (часть 1), [1856]

Возвратившись в Петербург, он сдружился с г. Татищевым, который на лето ехал в деревню и пригласил его с собой ехать, что он принял с удовольствием. Вдруг опять вздумалось Татищеву ехать с семейством в другую деревню, пригласил снова Крылова, который с своей стороны просил тут остаться, так как библиотека тут же находилась. Татищевы отправились месяца на три или более на юг, но неожиданно воротились немного ранее назначенного времени в первую деревню, въезжают в аллею, которая вела к дому, и что же видят — уже не Крылова, а сумасшедшего Крылова в виде какого-то чудовища, который, повернувшись к ним, вдали узнал их экипаж и во весь дух побежал домой. Дамы перепуганные запищали, завизжали: «Крылов сумасшедший, Крылов с ума сошел!» Татищев велел кучеру скорей нагнать его, но не успели. Он скрылся, однако не успел ничего на себя накинуть и уже Татищев его застал. Он говорит Татищеву: «Не бойся, я с ума не сошёл, но подумать всякий это может; мне хотелось попробовать, каков человек в первобытном состоянии; не красив, нечего сказать; я отрастил волосы, усы, вообще все волосы и ногти на руках и ногах; как-то неловко, но надобно надеяться, что Адам покрасивее меня был».

— Варвара Оленина, «Оригинальности Крылова», 1867

Крылова я видел всего один раз — на вечере у одного чиновного, но слабого петербургского литератора. Он просидел часа три с лишком, неподвижно между двумя окнами — и хоть бы слово промолвил! На нём был просторный поношенный фрак, белый шейный платок; сапоги с кисточками облекали его тучные ноги. Он опирался обеими руками на колени — и даже не поворачивал своей колоссальной, тяжёлой и величавой головы; только глаза его изредка двигались под нависшими бровями. Нельзя было понять, что он, слушает ли и на ус себе мотает или просто так сидит и «существует»? Ни сонливости, ни внимания на этом обширном, прямо русском лице — а только ума палата, да заматерелая лень, да по временам что-то лукавое, словно хочет выступить наружу и не может — или не хочет — пробиться сквозь весь этот старческий жир… — в 1844

— Иван Тургенев, «Гоголь», лето 1869

У него была величественная голова, несколько массивная и тяжёлая, прекрасные седые волосы, немного отвислые щеки, большой, но правильный и серьёзный рот, неподвижные глаза с полуопущенными веками, ленивое, почти апатичное выражение лица, сквозь которое просвечивал живой ум и юмор. Он почти не говорил, но слушал — блестяще, если можно так выразиться, ибо его молчание сопровождалось чем-то вроде внутренней улыбки, как будто, наблюдая, он делал про себя много замечаний, которые, однако, никогда не собирался поведать миру. — в 1844

— Иван Тургенев, «Крылов и его басни», 1871

	Находчивость и острота <…> обнаруживались у Крылова иногда в самых мелких, незначительных случаях. Однажды на набережной Фонтанки, по которой он обыкновенно ходил в дом Оленина, его нагнали три студента, из коих один, вероятно, не зная Крылова, почти поравнявшись с ним, громко сказал товарищу: — Смотри, туча идёт. — И лягушки заквакали, — спокойно отвечал баснописец в тот же тон студенту.
	— Владислав Кеневич, «Рассказы об И. А. Крылове»

1830-е

	… во всех отношениях самый народный наш поэт (le plus national et le plus populaire).
	— Александр Пушкин, <Опровержение на критики>, 1830

	У Крылова над диваном, где он обыкновенно сиживал, висела большая картина в тяжелой раме. Кто-то ему дал заметить, что гвоздь, на который она была повешена, не прочен и что картина когда-нибудь может сорваться и убить его. «Нет, — отвечал Крылов, — угол рамы должен будет в таком случае непременно описать косвенную линию и миновать мою голову».
	— исторический анекдот (Александр Пушкин, «Table-talk»)

	И. А. Крылов по-прежнему <…> обедает в Английском клобе, и там просиживает вечер, невольно собирая вокруг себя кружок всего, что есть умного, грамотного и толкового в сём разнообразном обществе.
	— Николай Греч, «Письмо в Париж, к Якову Николаевичу Толстому», 6 декабря 1833

Комнаты Крылова похожи больше на берлогу медведя, чем на жилище порядочного человека. Все: полы, стены, лестница, к нему ведущая, кухня, одновременно служащая и прихожей, мебель, — всё в высшей степени неопрятно. Его самого я застал на изорванном диване, с поджатыми ногами, в грязном халате, в облаках сигарного дыма. <…> Суждения его тонки, хотя отзывают школою прошлого века. Но на всём, что он говорил, лежал отпечаток какой-то холодности. Не знаю, одушевлялся ли он, когда писал свои прекрасные басни, или они рождались из его ума наподобие шёлковых нитей, которые червяк бессознательно испускает и мотает вокруг себя.

— Александр Никитенко, дневник, 9 февраля 1835

	… [он] на всё смотрит русскими глазами, всё облекает в русский костюм. <…> Крылов — поэт эпический — представитель внешней национальности жизни.
	— Василий Межевич, речь «О народности в жизни и в поэзии», 22 декабря 1835

Любовь к словесности, входящей в состав благоденствия и славы отечества, соединила нас здесь в эту минуту. Иван Андреевич! Мы выражаем эту нам общую любовь, единодушно празднуя день вашего рождения. Наш праздник, на который собрались здесь немногие, есть праздник национальный; когда бы можно было пригласить на него всю Россию, она приняла бы в нём участие с тем самым чувством, которое всех нас в эту минуту оживляет <…>. Мы благодарим вас <…> за наших юношей, прошлого, настоящего и будущих поколений, которые с вашим именем начали и будут начинать любить отечественный язык, понимать изящное и знакомиться с чистою мудростию жизни; благодарим за русский народ, которому в стихотворениях своих вы так верно высказали его ум и с такою прелестию дали столько глубоких наставлений; наконец, благодарим вас и за знаменитость вашего имени: оно сокровище отечества и внесено им в летописи его славы. <…> Оглядываясь спокойным оком на прошедшее, продолжайте извлекать из него те поэтические уроки мудрости, <…> которые дойдут до потомства и никогда не потеряют в нём своей силы и свежести: ибо они обратились в народные пословицы; а народные пословицы живут с народами и их переживают.

— Василий Жуковский, речь в Дворянском собрании в Петербурге на торжестве по случаю 50-летнего юбилея литературной деятельности Крылова, 2 февраля 1838

	Область его созданий озарена светом истинной жизни, все образы движутся, действуют: в них есть и теплота и одушевление. Нет у нас поэта, который был бы законнее его в художественном исполнении. Он строг к себе, как стоик. Но это не иссушило цветов его поэзии. На них блестят краски; они сочны и роскошны, как лучшие первенцы весны. Крылов не разнороден, но разнообразен.
	— Пётр Плетнёв, «Праздник в честь Крылова», март 1838

Крылов унесёт с собою множество любопытных подробностей русской литературы, коей он почти ровесник. И никто не думает им воспользоваться! Его собственная жизнь как любопытна! Покойный Гнедич хотел написать его биографию, и действительно, живя с ним лет 30 вместе, он знал много любопытных подробностей, но не успел сделать ничего. Потеря невозвратная, потому что сам Иван Андреевич едва ли примется за перо.

— Михаил Погодин, «Год в чужих краях (1839). Дорожный дневник», 1844

1840-е

До обеда Иван Андреевич очень интересен. Говорит он всегда с неподдельным юмором, сыплет пословицами и прибаутками и отлично знает Россию и быт низшего офицерства, чиновничества и купечества. Во время обеда он занимателен: не каждый день встретишь человека, одаренного таким аппетитом. Винить его за это не приходится. Лучше покормишь его и его зверинец — Лису Патрикеевну, Кота Ваську, Журавля… смотришь, — новую басню выкормил. После же обеда Крылов пренеприятен: сидит и переваривает, а на лице блаженство. Удав удавом, да и тот на это время из скромности засыпает.

— Александр Тургенев

	… Крылов неизгладимо врезал имя своё на скрижалях русского языка.
	— объявление Академии наук о подписке по сбору средств на памятник Крылову

Погребение Крылова происходило 13 ноября из тогдашнего временного помещения Исаакиевского собора в Адмиралтействе. К сожалению, это число пришлось в понедельник, день общего собрания государственного совета, и как последнее не было ни отменено, ни отсрочено, то все мы могли присутствовать только на выносе тела из сказанной церкви. Членов царского дома, вопреки чаянию многих, не присутствовало при этой народной церемонии никого, но, за исключением их, собралось к ней все прочее: все Андреевские кавалеры, министры, вся прочая знать, все литераторы по ремеслу и по вкусу — проявление тем более умилительное, что тут не было ни оставшейся семьи, ни тех условных приличий, которые так часто собирают нас к гробам без участия сердца. <…> Пробираясь сквозь массы к своей карете, я подслушал разговор двух, судя по одежде, низшего разряда купцов. «Да что, братец, — говорил один другому, видно менее его знавшему или, может быть, новоприезжему из какой-нибудь глуши, — басни-то его правда славные; но главная память его не в этом, а в том, что до него, видишь ты, совсем не было русского языка, вот он взялся да и сделал!..»

— Модест Корф, заметки и воспоминания об И. А. Крылове

	Иван Андреевич не любил медицины, и всегда, как только начинал чувствовать себя под влиянием хандры, обращался к чтению романов. Это было единственное средство к восстановлению его здоровья.
	— Иван Быстров, «Отрывки из записок моих об Иване Андреевиче Крылове»

В то время когда наша поэзия совершала так быстро своеобразный ход свой, воспитываясь поэтами всех веков и наций, обвеваясь звуками всех поэтических стран, пробуя все тоны и аккорды, один поэт оставался в стороне. Выбравши себе самую незаметную и узкую тропу, шёл он по ней почти без шуму, пока не перерос других, как крепкий дуб перерастает всю рощу, вначале его скрывавшую. Этот поэт — Крылов. Выбрал он себе форму басни, всеми пренебреженную как вещь старую, негодную для употребленья и почти детскую игрушку, — и в сей басне умел сделаться народным поэтом. <…> Ни один из поэтов не умел сделать свою мысль так ощутительной и выражаться так доступно всем, как Крылов. Поэт и мудрец слились в нём воедино.

— Николай Гоголь, «В чём же наконец существо русской поэзии и в чём её особенность» («Выбранные места из переписки с друзьями» XXXI), 1846

Иван Андреевич посещал с особенным удовольствием народные сборища, торговые площади, качели и кулачные бои, где толкался между пестрою толпою, прислушиваясь с жадностью к речам простолюдинов. Нередко сиживал он по целым часам на берегу Волги, против платомоек, и когда возвращался к своим товарищам, передавал им забавные анекдоты и поговорки, которые уловил из уст словоохотных прачек, сходившихся на реку с разных концов города, из дома богатого и бедного. Может быть, эти забавные россказни были богатыми темами и для многих из его басен.

— некий бывший школьный товарищ, 1846

Удивительнее всего, что ему суждено было начать славное своё поприще в такие лета, когда многие перестают писать сочинения в стихах, предпочитая им прозу. Между тем <…> это те неувядающие цветы поэзии, которыми юность украшает гения. И вот Крылов достигнул тогда истинной славы, всеобщего уважения <…>. Счастие вознаградило его за все лишения молодости. Он был обеспечен на всю жизнь. Казалось, перед любознательным, тонким и светлым умом его открылись все пути к бесконечной деятельности литератора. Но он и своею поэзиею занимался только как забавою, которая скоро должна была наскучить ему. Безграничное искусство не влекло его к себе. Деятельность современников не возбуждала его участия. Он чувствовал выгоды и безопасность положения своего и не оказал ни одного покушения расширить тесную раму своих умственных трудов. Так один успех и счастие усыпили в нём все силы духа. В своём праздном благоразумии, в своей безжизненной мудрости он похоронил, может быть, нескольких Крыловых, для которых в России много ещё праздных мест. Странное явление: с одной стороны, гений, по следам которого уже идти почти некуда, с другой — недвижный ум, шагу не переступающий за свой порог. <…> Разнообразие предметов, до которых он касается, выбор точек зрения, где становится как живописец, изумительная смелость, с какою он преследует бичом своим самые раздражительные сословия, и в то же время характеристическая, никогда не покидавшая его ирония, резкая, глубокая, умная и верная, — всё <…> несомненно свидетельствует, что перед вами группы, постановка, краски и выразительность гениального сатирика. Крылов этим одним опытом юмористической прозы своей доказал, что, навсегда ограничившись впоследствии баснями, он опрометчиво сошёл с поприща счастливейших нравоописателей. Тут он и языком русским далеко опередил современников <…>. С 1795 по 1801 год Крылов <…> участвовал в приятельских концертах первых тогдашних музыкантов, прекрасно играя на скрипке. Живописцы искали его общества как человека с отличным вкусом. <…> Не было человека менее спесивого на зов, как наш поэт. Пережив столько поколений литераторов и оставшись в искренней дружбе только с малым числом первоклассных писателей, он почитал себя в отношении к другим какою-то общею, законною добычею.

— Пётр Плетнёв, «Жизнь и сочинения Ивана Андреевича Крылова», 1847

Виссарион Белинский

	Где теперь гении, которыми [Карамзинский период нашей литературы], бывало, так красовался и величался? Изо всех них один только велик и бессмертен без всяких отношений, и этот один не заплатил дани Карамзину, который брал свою обычную дань даже и с таких людей, кои были выше его и по таланту и по образованию: говорю о Крылове.
	— «Литературные мечтания», декабрь 1834

	… можно думать, что если бы Крылов явился в наше время, он был бы творцом русской комедии и по количеству не меньше, а по качеству больше Скриба обогатил бы литературу превосходными произведениями в роде лёгкой комедии.
	— Виссарион Белинский, «Басни Ивана Крылова. <…> Сороковая тысяча», 14 мая 1840

	Крылов писал комедии весьма замечательные по остроумию; но слава его как баснописца не могла не затмить его славы как комика.
	— «Сочинения Александра Пушкина», статья первая, май 1843

	Иван Андреевич Крылов больше всех наших писателей кандидат на никем ещё не занятое на Руси место «народного поэта»; он им сделается тотчас же, когда русский народ весь сделается грамотным народом. Сверх того, Крылов проложит и другим русским поэтам дорогу к народности.
	— «Басни И. А. Крылова», январь 1844

	… ровесник русской литературы.
	— «Русская литература в 1844 году», декабрь

• см. «Иван Андреевич Крылов», январь 1845

Пётр Вяземский

	… со всем умом и дарованием его он на меня производит действие какого-нибудь сибирского сирокко: охлаждает и сушит. От него на меня пышет душным холодом.
	— письмо В. Ф. Вяземской 7 марта 1828

	С ним не должно говорить о поэзии, о высоком, потому что он положительная проза, по как проза он очень мил.
	— письмо В. Ф. Вяземской 12 мая 1828

	Здесь с Музой свадьбу золотую Сегодня празднует Крылов. <…> И этот брак был не бесплодный, Сам Феб его благословил! Потомству наш поэт народный Своё потомство укрепил. Изба его детьми богата, Под сенью брачного венца. И дети — славные ребята! И дети все умны — в отца. Длись судьбами всеблагими, Нить любезных нам годов! Здравствуй, с детками своими, Здравствуй, дедушка Крылов!
	— «На радость полувековую» («Песнь в день юбилея И. А. Крылова»), январь 1838

	Крылов — явление совершенно отдельное. Он ничего не продолжал и ничего не зачал. <…> но это только образует отдельный и цельный мир поэзии.
	— «Языков и Гоголь», апрель 1847

Крылов сосредоточил всё дарование своё, весь ум свой в известной и определённой раме. Вне этой рамы он никакой оригинальности, смеем сказать, никакой ценности не имеет. <…> Крылов был вовсе не беззаботливый, рассеянный и до ребячества простосердечный Лафонтен, каким слывёт он у нас. Он был несколько, с позволения сказать, неряшлив; но во всём и всегда был он, что называется, себе на уме. И прекрасно делал, потому что он был чрезвычайно умён. Всю жизнь свою, а впоследствии и дарование своё обделал он умно и расчётливо. Портрет его, оставленный нам Вигелем, в «Записках» его, как и все характеристики его, более или менее пристрастен и недоброжелателен. Краски его иногда живы и верны, но почти всегда разведены желчью. <…> В первых авторских трудах его, не исключая и комедий, всё ещё значатся приметы того, что назовём литературным провинциализмом <…>. В области басни Крылов внезапно переродился, просветлел и разом достигнул высоты, на которой поравнялся со всеми высшими. Но басни и были именно призванием его…

— приписка из ранних заметок к «Известию о жизни и стихотворениях Ивана Ивановича Дмитриева», 1876

XX век

А подойдёт к нему сановник в золотом шитье: «Как ваше драгоценное, Иван Андреевич?» — и дремоты как не бывало: вскочит вдруг с косолапою ловкостью, лёгкостью медведя, под барабан танцующего на ярмарке, изогнётся весь, рассыпаясь в учтивостях, — вот-вот в плечико его превосходительство чмокнет. Потом опять завалится — дремлет. Так и пахнуло на Голицына от этой крыловской туши, как из печки, родным теплом, родным удушьем. Вспоминалось слово Пушкина: «Крылов — представитель русского духа; не ручаюсь, чтобы он отчасти не вонял; в старину наш народ назывался смерд». И в самом деле, здесь, в замороженном приличии большого света, в благоуханиях пармской фиалки и буке-а-ля-марешаль, эта отечественная непристойность напоминала запах рыбного садка у Пантелеймонского моста или гнилой капусты из погребов Пустого рынка. — Давно ли, батюшка, из чужих краёв? — поздоровался Крылов с Голицыным, проговорив это с такою ленью в голосе, что, видно было, его самого в чужие края калачом не заманишь. — В старых-то зданиях, Иван Андреевич, всегда клопам вод, — продолжал начатый разговор князь Нелединский-Мелецкий <…>. Почему-то всегда такие несветские разговоры заводились около Ивана Андреевича.

— Дмитрий Мережковский, «Александр I», 1913

	Достигши своего высшего предела, басня после Крылова исчезает, как особый род литературы, и остаётся разве только в виде шутки или пародии.
	— Иосиф Эйгес, 1925

Если бы мы, не назвав имени поэта, начали писать о нём так: поэт-волжанин, провёл он свои детские годы в условиях близкого соприкосновения с «простым народом», у которого он много хорошего воспринял и любовь к которому сохранил на всю жизнь. Попав в Петербург, он обнаруживает склонность к писательству, проявляет на этом поприще исключительную энергию в качестве драматурга, журналиста-сатирика и стихотворца. Обзаводится даже собственной типографией, на которую пало правительственное подозрение, что в ней отпечатана «преступнейшая» по тому времени книга. <…> можно было бы подумать, что речь идёт о… Некрасове. Но таков был в молодости Крылов: та же бьющая ключом энергия, то же неприкрытое влечение к радикально мыслящим, передовым деятелям своего времени (Радищеву). <…> Внешне Крылов был правящими верхами обласкан. Не в их интересах было отталкивать, раздражать популярнейшего баснописца. Но внутренне они ему не доверяли, для чего имели более чем достаточные основания. От многих горьких истин, даже сказанных по необходимости «вполоткрыта», им приходилось морщиться, но не обнаруживать своего недовольства. «Мы не знаем, что такое Крылов». [Пушкин] этим хотел сказать: мы, знающие Крылова, лишены возможности открыто сказать русскому читателю, «что такое Крылов» — подлинный гениальный сатирик, а не прилизанный, не прикрашенный казённой охрой добренький «дедушка Крылов», которого упорно пытались запереть в детскую <…>. Но этим басням сродни <…> потрясающие сказки другого нашего великого сатирика — Салтыкова-Щедрина.

— Демьян Бедный, «Честь, слава и гордость русской литературы», 1944

[Ранние] комедии Крылова не видали огней рампы. Причину этого надо искать в их характере. <…> Они все посвящены, в сущности, беспощадному и злому высмеиванию пороков «благородного сословия»: крыловские дворяне — <…> не что иное, как воплощение глупости, тщеславия, невежества и распутства. Как правило, этим глупым господам противопоставляются умные слуги, и автор не скрывает, что он на стороне этих слуг, дурачащих своих одурелых от чванства господ и помыкающих ими, как куклами.

— Сергей Дурылин, «И. А. Крылов (К столетию со дня смерти)», 1944

Эволюция Крылова-драматурга шла именно в расширении круга наблюдений над русским бытом, в обогащении пьес красками живой разговорной речи, в нарастании мастерства лепки характерных образов разных общественных классов, в углублении пафоса сатирического осмеяния командующего класса. <…> Крылов выбирал и для перевода или переделки иностранных образцов темы гуманистического содержания <…>. Драматургия Крылова в своих лучших достижениях — подлинно театральное явление, сохраняющее вместе с историческим значением и художественную действенность большого искусства. Драматургические элементы басенного творчества Крылова были подготовлены Крыловым — автором комедий. От драматических сочинений Крылова тянутся нити к классическим образцам русского театра не только в отдельных сценических находках, в литературно-театральных ситуациях <…>. Реалистическая основа драматургии Крылова входила в основное русло всего русского национального театра.

— Николай Бродский

Крылов, <…> принятый запросто в домах вельмож, одинаковым тоном говорящий с солдатом на улице и царём во дворце, завоевал себе совершенно уникальное в николаевском Петербурге право — быть везде самим собой. Он <…> прослыл чудаком, но зато завоевал себе право жить, не считаясь с тем, «что будет говорить княгиня Марья Алексеевна» (Грибоедов). Ни один критик не смел обругать его басни, ни один светский щёголь — посмеяться над его манерами. В рабском Петербурге он был свободен, если приравнять свободу к личной независимости.

— Юрий Лотман, «Александр Сергеевич Пушкин: биография писателя», 1981

Под пером мемуаристов забавными происшествиями оборачиваются едва ли не все события крыловской жизни. <…> Вряд ли все они дружно проглядели в Крылове существенное и важное, говоря о пустяках. Нет, <…> всё это, несомненно, отражение некоего совершенно особенного жизненного стиля Крылова, в котором смешные странности и чудачества и были самым существенным, потому что в них-то и выражалась, в конце концов, серьёзная суть его натуры. То, что в жизнеописании другого человека осталось бы незначительной частностью, в биографии Крылова выходит на первый план и оказывается именно знаком определённой жизненной позиции. <…> Некоторые из современников видели, что эта цепь анекдотов, ставшая крыловской «биографией», есть именно косвенное отражение необычности и даже загадочности этого человека. <…> Будучи в своей поэзии мастером комических ситуаций, баснописец в глазах современников постепенно срастался с вымышленным им рассказчиком басен, сам становился как бы литературным персонажем. В конце концов этот персонаж получил даже своё собственное имя — «дедушка Крылов». Таким образом, внешне противоречие разрешалось в комическом ключе, в жанре анекдота: Крылов приобщался к литературе и растворялся в ней. Так создавалась «крыловская легенда». Будучи не только её героем, по и главным создателем, Крылов неизменно направлял сюжет «легенды» по определённому руслу <…>. Вообще народность, демократизм крыловской поэзии были явным вызовом существующему порядку вещей — прежде всего самодовольному чувству превосходства людей «просвещённых» над «простым народом».

— Аркадий Гордин, Михаил Гордин, «Крылов: реальность и легенда»

	Баснословно толстый Крылов.
	— Вагрич Бахчанян, «Фрукты-овощи»

	Крылов не был музейной реликвией. В нём традиции XVIII в. продолжали жить, органично развиваясь и видоизменяясь вместе с самой жизнью, раскрывая перед новой литературной эпохой свои внутренние возможности. Крылов был звеном, связующим XVIII век с XIX. Недаром Крылов и Пушкин так хорошо понимали друг друга.
	— Любовь Киселёва, «Некоторые особенности поэтики Крылова-драматурга (взаимоотношения с литературной традицией)»

Отдельные статьи

• См. Категория:Литература об Иване Андреевиче Крылове и цитаты о баснях Ивана Крылова