Легенда об Уленшпигеле

«Легенда об Уленшпигеле и Ламме Гудзаке, об их доблестных, забавных и достославных деяниях во Фландрии и других краях» (фр. La Légende et les aventures héroïques, joyeuses et glorieuses d’Ulenspiegel et de Lamme Goedzak au Pays de Flandres et ailleurs) — исторический роман Шарля де Костера, впервые опубликованный в 1867 году. Magnum opus писателя.

Цитаты

Предисловие совы

Préface du hibou

	… когда вам не удаётся сожрать птичку, вы грызёте гнёздышко — лишь бы поточить зубы.
	… lorsque vous ne pouvez manger l’oiseau, vous mangez le nid, de peur de perdre un coup de dent.

… шалый поэт, в твоих же интересах признать моё соавторство, — ведь по меньшей мере двадцать глав в твоём произведении принадлежат мне <…>. Забияка-поэт, ты крушишь подряд всех, кого ты называешь душителями твоего отечества, ты пригвождаешь к позорному столбу истории Карла V и Филиппа II. Нет, ты не сова, ты неосторожен. Ты ручаешься, что Карлы Пятые и Филиппы Вторые перевелись на свете? Ты не боишься, что бдительная цензура усмотрит во чреве твоего слона намёки на знаменитых современников? Зачем ты тревожишь прах императора и короля? <…> Кое-кто тебе не простит этого лая, да и я не прощу — ты портишь мне моё мещанское пищеварение.

… poëte écervelé, il était de ton intérêt de me réintégrer dans ton œuvre, dont vingt chapitres, au moins, m’appartiennent <…>. Poëte criard, tu tapes à tort & à travers sur ceux que tu appelles les bourreaux de ta patrie, tu mets Charles-Quint & Philippe II au pilori de l’histoire, tu n’es pas hibou, tu n’es pas prudent. Sais-tu s’il n’existe plus de Charles-Quint & de Philippe II en ce monde ? Ne crains-tu pas qu’une censure attentive n’aille chercher dans le ventre de ton éléphant, des allusions à d’illustres contemporains ? <…> Qui cherche les coups périra sous les coups. Il est des gens qui ne te pardonneront point, je ne te pardonne pas non plus, tu troubles ma digestion bourgeoise.

	… я поспешу указать на резкость и дерзость твоего слога моим литературным родичам, а это люди осмотрительные и исполнительные, сильные своими перьями, клювом и очками, умеющие придавать самую очаровательную, самую благопристойную форму тем любовным историям, которые они рассказывают юношеству, <…> умеющие в течение часа неприметно разогреть кровь у кого угодно, хоть у твердокаменной Агнессы. О дерзновенный поэт, ты, что так любишь Рабле и старых мастеров! Эти люди имеют перед тобой то преимущество, что, шлифуя французский язык, они в конце концов сотрут его окончательно.
	… je te préviens que je vais de ce pas dénoncer la crudité & les audaces de ton style à mes cousins en littérature, forts en plume, en bec & en lunettes, gens prudents & pédants, qui savent de la façon la plus aimable, la plus « comme il faut », avec beaucoup de gaze & de manchettes, raconter aux jeunes personnes des histoires d’amour, <…> & qui vous forment en une heure, sans qu’on y voie rien, l’Agnès la plus rétive. Ô poëte téméraire qui aimes tant Rabelais & les vieux maîtres, ces gens-là ont sur toi cet avantage, qu’ils finiront par user la langue française à force de la polir.
	— Ухалус Посовиномус (Bubulus bubb)

Книга 1

	Когда, на склоне дня и с наступлением вечера, он отправлялся по Брюггской дороге в таверну промыть пивцом свою черную от угольной пыли глотку, женщины, на порогах домов дышавшие свежим воздухом, приветствовали его: — Добрый вечер, угольщик! Светлого тебе пива! — Добрый вечер! Неутомимого вам супруга! — отзывался Клаас. — IV
	Si, la journée finie & le soir tombant, il allait en quelque taverne, sur la route de Bruges, laver de cuyte son gosier noir de charbon, toutes les femmes humant le serein sur le pas de leurs portes lui criaient amicalement : — Bonsoir & bière claire, charbonnier. — Bonsoir & un mari qui veille, répondait Claes.

	Если во Фландрии кто-нибудь хочет получше обсушиться, то разводит у себя в пузе пивной костёр. — VI
	Car c’est la vraie façon en Flandre, pour sécher les gens mouillés, d’allumer un feu de bière en la bedaine.

	… его святейшее величество Карл решил по случаю рождения своего сына устроить пышные празднества. Подобно Клаасу, он тоже решил половить рыбку — но не в канале, а в копилках и кошельках у своих подданных. <…> Кстати сказать, самые рыбные реки — не самые многоводные. — VII
	… Sa Sainte Majesté Charles résolut de donner de belles fêtes pour bien célébrer la naissance de son fils. Elle résolut, comme Claes, d’aller à la pêche, non en un canal, mais dans les aumônières & cuirets de ses peuples. <…> Car les rivières les plus poissonneuses ne sont pas celles où il y a le plus d’eau.

… из Рима пришли печальные вести. <…> императорские военачальники ворвались в святой град и, не щадя ни священников, ни монахов, ни женщин, ни детей, разорили и опустошили церкви, часовни, дома. <…> обожравшиеся, упившиеся рейтары и ландскнехты, бряцая оружием, шатались по городу, искали кардиналов и кричали, что они им лишнее отрежут и тогда уж, дескать, папой никому из них не бывать. Те, кто привёл угрозу свою в исполнение, с важным видом расхаживали по городу, и на шее у них висели чётки по двадцать восемь, а то и более, бусинок, каждая величиной с орех и все до единой в крови. — VII

… arrivèrent de Rome nouvelles lamentables. <…> capitaines de l’empereur, étaient entrés en la sainte ville, y avaient saccagé & pillé les églises, chapelles & maisons, n’épargnant personne, prêtres, nonnains, femmes ni enfants. <…> reiters & landsknechts vaguaient par Rome, saoûlés de nourriture, ivres de buverie, brandissant leurs armes, cherchant les cardinaux, & disant qu’ils tailleraient assez dans leur cuir pour les empêcher de devenir jamais papes. D’autres, ayant déjà exécuté cette menace, se promenaient fièrement dans la ville, portant sur leur poitrine des chapelets de vingt-huit grains ou davantage, gros comme des noix, & tout sanglants.

Клаас зарычал, как собака: — Собираются восстановить свирепые королевские указы. Снова смерть пойдёт гулять по Фландрской земле. Доносчики станут получать половину имущества своих жертв в том случае, если его стоимость не превышает ста флоринов. — Мы с тобой люди бедные, — заметила Сооткин. — Для наушников недостаточно бедные, — возразил Клаас. — Злые коршуны и вороны, что питаются мертвечиной, и на нас с тобой донесут: они и корзиной угля не побрезгуют и разделят его с государём не менее охотно, чем мешок с каролю. <…> Свою часть император намеревался употребить на добрые дела, — так же точно он поступил, разграбив Рим. — X

Claes répondit à voix basse, comme un chien qui gronde : — Ils vont renouveler les cruels placards de l’empereur. La mort va de nouveau planer sur la terre de Flandre. Les dénonciateurs auront la moitié des biens des victimes, si les biens n’excèdent pas cent florins carolus. — Nous sommes pauvres, dit-elle. — Pauvres, dit-il, pas assez. Il est de ces viles gens, vautours & corbeaux vivant des morts, qui nous dénonceraient aussi bien pour partager avec Sa Sainte Majesté un panier de charbon qu’un sac de carolus. <…> Quant à la part de l’empereur, il se réservait de l’employer en œuvres pies & de miséricorde, comme il le fit au sac de Rome.

Иост <…> любил собирать у себя в жарко натопленной комнате тьму-тьмущую самых старых и самых ехидных кумушек, потчевать их гренками и сладким вином. Тех, кому пошло на седьмой десяток, он усаживал в уголке за вязанье и советовал отпустить себе ногти подлиннее. И потом с наслаждением слушал, как эти старые совы, держа вязальные спицы под мышкой, урча, причмокивая, хихикая, откашливаясь и отхаркиваясь, треплют имя своего ближнего. Когда они уж очень расходились, Иост бросал в огонь щётку, и комната мгновенно наполнялась смрадом. Кумушки поднимали крик; каждая корила другую, что это она испортила воздух, за собой же вины не признавала, а немного спустя все они вцеплялись друг дружке в волосы, и тут Иост ещё подбрасывал в печку щёток и посыпал щетиною пол. Когда в комнате ничего уже нельзя было разобрать из-за побоища великого, из-за дыма, валившего густо, из-за пыли, стоявшей столбом, Иост звал двух переодетых стражниками работников, и те хворостиной гнали старух из комнаты, точно стадо злых гусей. Тем временем Пост, осматривая поле битвы, обнаруживал клочья юбок, чулок, сорочек и старушечьи зубы. «Потерянный вечер! Никому не вырвали в драке язык», — говорил он себе в глубокой печали. — XI

Josse <…> aimait aussi de rassembler, en une salle bien chauffée, des commères en grand nombre & des plus vieilles & hargneuses, & leur donnait à manger du pain rôti & à boire de l’hypocras. Il baillait à celles qui avaient plus de soixante ans de la laine à tricoter en quelque coin, leur recommandant, au demeurant, de bien toujours laisser croître leurs ongles. Et c’était merveille à entendre que les gargouillements, clapotements de langue, méchants babils, toux & crachements aigres de ces vieilles hou-hous, qui, leurs affiquets sous l’aisselle, grignotaient en commun l’honneur du prochain. Quand il les voyait bien animées, Josse jetait dans le feu une brosse, du rôtissement de laquelle l’air était tout soudain empuanti. Les commères alors, parlant toutes à la fois, s’entre-accusaient d’être la cause de l’odeur ; toutes niant le fait, elles se prenaient bientôt aux cheveux, & Josse jetait encore des brosses dans le feu & par terre du crin coupé. Quand il n’y pouvait plus voir, tant la mêlée était furieuse, la fumée épaisse & la poussière haut soulevée, il allait quérir deux siens valets déguisés en sergents de la commune, lesquels chassaient les vieilles de la salle à grands coups de gaule, comme un troupeau d’oies furieuses. Et Josse, considérant le champ de bataille, y trouvait des lambeaux de cottes, de chausses, de chemises & vieilles dents. Et bien mélancolique il se disait : — Ma journée est perdue, aucune d’elles n’a laissé sa langue dans la mêlée.

	… на этом свете существует два сорта бездельников: одних всякая работа приводит в бешенство, другие от неё только скулят. — XIX
	… en ce monde deux sortes de couards fainéants, ceux qui se fâchent contre le labeur, & ceux qui geignent quand il faut ouvrer.

… на свете существует два сорта лодырей; одни клянут всякую работу, другие ноют, когда им приходится что-нибудь делать. — то же

	Пришёл ноябрь, студёный месяц, когда кашлюны с наслаждением предаются музыке харканья. — XXIII
	Novembre était venu, le mois grelard où les tousseux se donnent à cœur-joie de la musique de phlegmes.

Никого не любя, злосчастный нелюдим не решался заигрывать с женщинами. Он прятался в каком-нибудь дальнем закоулке, в какой-нибудь комнатушке с побеленными известью стенами и узкими окошками — там он грыз пирожное, и на крошки тучами летели мухи. Лаская сам себя, инфант медленно давил мух на оконном стекле, давил сотнями, и прекращал избиение только из-за сильной дрожи в пальцах. Жестокая эта забава доставляла ему какое-то пакостное наслаждение, ибо похоть и жестокость — это две отвратительные сестры. — XXV

Se sentant sans amour pour les autres, le pauvre sournois n’osait s’offrir aux dames : il allait alors dans un petit coin écarté, en une petite chambre crépie à la chaux, éclairée par d’étroites fenêtres où, d’habitude, il grugeait ses pâtisseries & où les mouches venaient en foule à cause des miettes. Là, se caressant lui-même, il leur écrasait lentement la tête contre les vitres & il en tuait des centaines, jusqu’à ce que ses doigts tremblassent trop fort pour qu’il pût continuer sa rouge besogne. Et il prenait un vilain plaisir à ce cruel délassement, car lasciveté & cruauté sont deux sœurs infâmes.

	В борьбе против народов государи считают своим монаршим долгом объединиться. — XXVIII
	C’est un accord souverain entre princes de s’entraider contre les peuples.

	Найдя, что город слишком хорошо защищен, [Карл] велел снести <…> много строений, славившихся своими изваяниями и филигранной резьбой. Когда потом в Гент заезжали иностранцы, они спрашивали друг друга: — Почему нам про этот скучный, ничем не примечательный город рассказывали чудеса? А гентцы отвечали: — Император Карл снял с города его драгоценный пояс. — XXVIII; очевидно, предание
	La trouvant trop bien défendue, il fit abattre <…> bien ouvrées & sculptées comme bijoux de pierre. Quand, après, les étrangers venaient à Gand, ils s’entredisaient : — Quelle est cette ville plate & désolée dont on chantait merveille ? Et ceux de Gand répondaient : — L’empereur Charles vient d’ôter à la ville sa précieuse ceinture.

	— Вам подадут яичницу из шестидесяти яиц, путеводными столбами для ваших ложек послужат пятьдесят жареных дымящихся колбасок… — XXXV
	— Vous aurez une omelette de soixante œufs, & comme poteaux indicateurs pour guider vos cuillers, cinquante boudins noirs…

А может, ты не понимаешь книжного фламандского языка? Ну так я заговорю с тобой на языке простонародья: коли ты не обжора, то пьяница, а коли не пьяница, то водохлеб, а коли не водохлеб, то у тебя лютый запор, а коли не запор, то понос, а коли нет у тебя поноса, то ты потаскун, а коли не потаскун, то каплун, а коли есть на свете умеренность, то она обитает где угодно, только не в бочке твоего пуза, и коли на тысячу миллионов человек, живущих на земле, приходится один рогоносец — это, верно, ты. — XXXVI

— Peut-être, disait Ulenspiegel, n’entends-tu pas le haut flamand, je te vais parler dans le bas : si tu n’es goulu, tu es ivrogne ; si tu n’es ivrogne, buveur d’eau, tu es méchant constipé quelque part ; si tu n’es constipé, tu es foirard ; si tu n’es paillard, tu es chapon ; s’il y a de la tempérance, ce n’est pas elle qui emplit la tonne de ton ventre, & si, sur les mille millions d’hommes qui peuplent la terre, il n’y avait qu’un cocu, ce serait toi.

	— У моего сына Уленшпигеля <…> нос и рот точно делали две лисы, до тонкости изучившие хитрое искусство ваяния. — XXXVII
	— Mon fils Ulenspiegel <…> son nez & sa bouche faits par deux renards experts es sciences de malices & sculptures.

	А вы знаете, что стоит дешевле лопнувшего мыльного пузыря? <…> Разглашённая тайна. — XXXIX
	Savez-vous ce qui vaut moins qu’une vessie qui crève ? <…> C’est un secret qu’on évente

	Что такое три флорина в кармане у молодого парня, как не снежинка в огне, как не бутылка, стоящая перед вами, беспробудные пьяницы? — XXXIX
	Qu’est-ce que trois florins dans la poche d’un jeune gars, sinon un boulet de neige devant le feu, une bouteille pleine vis-à-vis de vous, buveurs au large gosier ?

	Говорится так, кто сеет рожь соблазна, тот пожнёт спорынью рогоношения. — XLIX
	Il est écrit que celui qui sème le seigle de séduction récolte l’ergot de cocuage.

	Та, что даёт жениху задаток ещё до брака, даром раздаёт потом другим весь свой товар. — XLIX
	Car celle, dit-il, qui donne des arrhes sur le marché de mariage laisse après aux autres pour rien toute la marchandise.

Император Карл получил <…> от сына из Англии такое письмо: <…> «По городу распространяют в высшей степени искусно сделанную гравюру на меди, и на гравюре этой показано, как я заставляю играть на клавесине спрятанных внутри инструмента кошек, коих хвосты торчат из круглых дырок, где они защемлены железными зажимами. Какой-то человек, то есть я, прижигает им хвосты калёным железом, отчего коты стучат лапами по клавишам и отчаянно мяукают. Я на этой гравюре такой урод, что противно смотреть. Вдобавок я изображён смеющимся. Но можете ли Вы припомнить, государь и отец мой, чтобы я когда-нибудь прибегал к столь постыдному развлечению? Правда, я иногда забавлялся тем, что заставлял кошек мяукать, но никогда при этом не смеялся. На своём бунтовщическом языке они именуют сей клавесин «новоизобретённой пыткой» и возводят это в преступление, но ведь у животных нет души, и всякий человек, а в особенности отпрыск королевского рода, вправе замучить их для своего удовольствия. Но в Англии все помешаны на животных и обходятся с ними лучше, нежели со слугами. Конюшни и псарни здесь — настоящие дворцы, а некоторые дворяне даже спят на одном ложе со своими лошадьми». — LII

L’empereur Charles reçut <…> d’Angleterre une lettre dans laquelle son fils lui disait : <…> « Ils répandent en ville un dessin gravé sur cuivre trop habilement, où l’on me voit faisant jouer du clavecin par les pattes à des chats enfermés dans la boîte de l’instrument & dont la queue sort par des trous ronds où elle est fixée par des tiges en fer. Un homme, qui est moi, leur brûle la queue avec un fer ardent, & leur fait ainsi frapper des pattes sur les touches & miauler furieusement. J’y suis représenté si laid que je ne m’y veux regarder. Et ils me représentent riant. Or vous savez, monsieur & père, s’il m’arriva de prendre en aucune occasion ce profane plaisir. J’essayai sans doute de me distraire en faisant miauler ces chats, mais je ne ris point. Ils me font un crime, en leur langage de rebelles, de ce qu’ils nomment la nouvelleté & cruauté de ce clavecin, quoique les animaux n’aient point d’âme & que tous hommes, & notamment toutes personnes royales, peuvent s’en servir jusqu’à la mort pour leur délassement. Mais en ce pays d’Angleterre, ils sont si assortis d’animaux qu’ils les traitent mieux que leurs serviteurs ; les écuries & chenils sont ici des palais, & il est des seigneurs qui dorment avec leur cheval sur la même litière. »

	Я — государь Обнищанский, граф Голодайский, барон Оборванский, а на моей родине в Дамме у меня двадцать пять боньеров лунного света. — LIII
	Je suis sire de Geeland, comte de Gavergeëten, baron de Tuchtendeel, & j’ai à Damme, qui est mon lieu de naissance, vingt-cinq boniers de clair de lune.

	— Покупайте же индульгенции, братья, за крузат, за червонец, за английский соверен! Мы и мелочью не побрезгуем. Покупайте! Покупайте! Мы торгуем священным товаром, а товар тот про всякого — и про богатого и про бедного, но только, братья, к великому нашему сожалению, в долг мы не отпускаем, ибо господь наказывает того, кто не платит наличными. — LIV
	« Achetez des indulgences, mes frères : on en donne pour des crusats, pour des florins d’or, pour des souverains d’Angleterre ! La monnaie de billon n’est point rejetée. Achetez ! achetez ! c’est la sainte boutique : il y en a pour les pauvres & pour les riches, mais, par grand malheur, on ne peut faire crédit, mes frères, car acheter & ne pas payer comptant est un crime aux yeux du Seigneur. »

	О, эти прекрасные глаза! Из них на меня льются солнечные лучи, и моя страсть к тебе, согретая этими лучами, растёт, как бурьян на пустыре. — LV
	Les beaux yeux ! c’est le soleil qui darde sur moi, y faisant pousser l’amoureuse folie plus haut que le chiendent en un clos abandonné.

	… грудь плоская, как меч правосудия. — LVII
	… une poitrine plate comme une lame de glaive de justice.

«Ты скоро увидишь Генеральные штаты, — говорит [Карл] Филиппу, — <…> множество честолюбцев, которые отрежут себе нос и на золотой цепочке повесят его на грудь, если только им скажут, что это знак принадлежности к высшей знати. <…> Чем дороже нам стоят наши возлюбленные, тем сильнее мы к ним привязываемся. Так же точно обстоит и с народами. Чем больше мы с них тянем, тем сильней они нас любят. В Германии я терпел реформацию, а в Нидерландах жестоко преследовал. Если бы германские государи остались католиками, я бы сам перешёл в лютеранство и отнял у них всё достояние. Они убеждены; что я ревностный католик, и со всем тем жалеют, что я покидаю их, <…> [а нидерландцы] тоже сокрушаются. — LVIII

« Tu vas, dit-Elle, en s’adressant à Philippe, voir tantôt les états généraux, <…> là cent porteurs de hochets, qui se couperaient tous le nez s’ils pouvaient le porter à une chaîne d’or sur la poitrine, en signe de plus haute noblesse. <…> Nous autres hommes, nous chérissons d’autant plus nos amies, qu’elles nous coûtent davantage. Ainsi des peuples. Plus nous les faisons payer, plus ils nous aiment. J’ai toléré en Allemagne la religion réformée que je punissais sévèrement aux Pays-Bas Si les princes d’Allemagne avaient été catholiques, je me serais fait luthérien & j’aurais confisqué leurs biens. Ils croient à l’intégrité de mon zèle pour la foi romaine & regrettent de me voir les quitter, <…> [et Pays-Bas] se lamentent. »

	… мои флорины и дальдеры служат воронкой, через которую в наши глотки льётся живительная влага. — LIX
	… mes florins & daelders nous serviront d’entonnoirs pour verser dans notre gosier les boissons qui font rire.

Однажды Уленшпигель явился в Нюрнберг и выдал там себя за великого лекаря, от всех недугов целителя, знаменитого желудкоочистителя, лихорадок славного укротителя, всех язв известного гонителя, чесотки неизменного победителя. В нюрнбергской больнице некуда было класть больных. Молва об Уленшпигеле дошла до смотрителя — тот разыскал его и осведомился, правда ли, что он справляется со всеми болезнями. — Со всеми, кроме последней, — отвечал Уленшпигель. <…> На другой день, приняв торжественный и учёный вид, он уверенно пошёл по палатам. Обходя больных, он к каждому из них наклонялся и шептал: — Поклянись, — говорил он, — что свято сохранишь тайну. <…> Так знай же, что завтра я одного из вас сожгу, из пепла сделаю чудодейственное лекарство и дам его всем остальным. Сожжён будет лежачий больной. Завтра я прибуду сюда вместе со смотрителем, стану под окнами и крикну вам: «Кто не болен, забирай пожитки и выходи на улицу!» Наутро Уленшпигель так именно и поступил. Тут все больные — хромающие, ковыляющие, чихающие, перхающие — заспешили к выходу. На улицу высыпали даже такие, которые добрый десяток лет не вставали с постели. Смотритель спросил, точно ли они поправились и могут ходить. — Да, — отвечали они в полной уверенности, что одного из них сжигают сейчас во дворе. Тогда Уленшпигель обратился к смотрителю: — Ну, раз все они вышли и говорят, что здоровы, — стало быть, плати. Смотритель уплатил ему двести флоринов. И Уленшпигель был таков. Но на другой день больные вновь явились пред очи смотрителя в ещё худшем состоянии, чем вчера; лишь одного из них исцелил свежий воздух, и он, напившись пьяным, бегал по улицам с криком: «Слава великому лекарю Уленшпигелю!» — LXII

Ulenspiegel vint un jour à Nuremberg & s’y donna pour un grand médecin vainqueur de maladies, purgateur très-illustre, célèbre dompteur de fièvres, renommé balayeur de pestes & invincible fouetteur de gales. Il y avait à l’hôpital tant de malades qu’on ne savait où les loger. Le maître hospitalier, ayant appris la venue d’Ulenspiegel, vint le voir & s’enquit de lui s’il était vrai qu’il pût guérir toutes les maladies. — Excepté la dernière, répondit Ulenspiegel <…>. Il vint le lendemain audit hôpital, le regard assuré & portant doctoralement sa trogne solennelle. Étant dans les salles, il prit à part chaque malade, & lui parlant : — Jure, disait-il, de ne confier à personne ce que je vais te conter à l’oreille. <…> Sache que je dois par le feu réduire l’un de vous en poussière, que je ferai de cette poussière une mixture merveilleuse & la donnerai à boire à tous les malades. Celui qui ne saura marcher sera brûlé. Demain, je viendrai ici, &, me tenant dans la rue avec le maître hospitalier, je vous appellerai tous criant : « Que celui qui n’est pas malade trousse son bagage & vienne. Le matin, Ulenspiegel vint & cria comme il l’avait dit. Tous les malades, boiteux, catarrheux, tousseux, fiévreux, voulurent sortir ensemble. Tous étaient dans la rue, de ceux-là même qui depuis dix ans n’avaient pas quitté leur lit. Le maître hospitalier leur demanda s’ils étaient guéris & pouvaient marcher. — Oui, répondirent-ils, croyant qu’il y en avait un qui brûlait dans la cour. Ulenspiegel dit alors au maître hospitalier : — Paye-moi, puisqu’ils sont tous dehors & se déclarent guéris. Le maître lui paya deux cents florins. Et Ulenspiegel s’en fut. Mais le deuxième jour, le maître vit revenir ses malades dans un pire état que celui où ils se trouvaient auparavant, sauf un qui, s’étant guéri au grand air, fut trouvé ivre en chantant dans les rues : « Noël au grand docteur Ulenspiegel ! »

Дома Сооткин взяла лоскуток красного и лоскуток чёрного шёлка, сшила мешочек и высыпала в него пепел. К мешочку она пришила две ленточки, чтобы Уленшпигель мог носить его на шее. Надевая на него мешочек, она сказала: — Пепел — это сердце моего мужа, красный шёлк — это его кровь, чёрный шёлк — это знак нашего траура, — пусть же это вечно будет у тебя на груди, как пламя мести его палачам. — LXXV

En rentrant, Soetkin prit un morceau de soie rouge & un morceau de soie noire ; elle en fit un sachet, puis elle y mit les cendres ; & au sachet, elle mit deux rubans, afin qu’Ulenspiegel le pût toujours porter au cou. En lui mettant le sachet, elle lui dit : — Que ces cendres qui sont le cœur de mon homme, ce rouge qui est son sang, ce noir qui est notre deuil, soient toujours sur ta poitrine, comme le feu de vengeance contre les bourreaux.

	… у него было такое же сладострастное выражение лица, как у ласки, высасывающей куриный мозг. — LXXVI
	… il semblait se réjouir comme une belette suçant la cervelle d’une poule.

	Пепел [Клааса] стучит в моё сердце. — LXXIX; далее повторял в патетические моменты
	Les cendres battent sur mon cœur.

	— Не ходи туда, Уленшпигель, — там бесы! — Нелин жених — вот какой там бес! — кричал Уленшпигель. — Ну да я его сейчас женю на кочерге! Повенчаю железо с его спиной! Пустите! — LXXX; возможно, неоригинально
	— N’y va pas, Ulenspiegel, ce sont des diables. — Oui, répondait-il, diable mari de Nele, je vais maritalement l’accoupler à mon tisonnier. Fiançailles de fer & de viande ! Laissez-moi descendre.

… на полюсе <…> голый великан, заросший рыжей шерстью, сидел на льдине, прислонясь к ледяной стене, — то была Зима. Вокруг великана, урча, ныряли в полыньях белые медведи и тюлени. Великан сиплым голосом скликал град, метель, вьюгу, свинцовые тучи, жёлтые зловонные пары, ветры и в первую очередь — со страшною силою дующий резкий северный ветер. И всё это свирепствовало в том угрюмом краю. Великан, посмеиваясь над стихийными этими бедствиями, улегся на цветы, под его рукою вянувшие, на листья, под его дыханием блекнувшие. Затем нагнулся и впился в землю ногтями и зубами — ему хотелось достать до сердца земли и проглотить его, чтобы дремучие леса превратились в уголь, хлеб на полях — в солому, плодородные земли — в песок. Но у земли сердце огненное — великан не дерзнул прикоснуться к нему и в ужасе отпрянул. Затем он воссел на свой царский престол и, окружённый белыми медведями, тюленями и скелетами всех тех, кого он погубил в море, на суше и в ветхих лачугах, поднес ко рту кубок с ворванью. Слух его ласкало рычанье медведей, рёв тюленей, хруст человечьих и звериных костей под когтями коршунов и воронов, слетевшихся на скелеты в надежде, что на них остался хоть кусочек мяса, грохот льдин, сталкивавшихся в чёрной воде. — LXXXV

… sur le pôle <…> un géant nu, le géant Hiver au poil fauve, assis sur des glaçons & contre un mur de glace. Dans des flaques d’eau, des ours & des phoques se mouvaient, hurlant troupeau, autour de lui. D’une voix enrouée, il appelait la grêle, la neige, les froides ondées, les grises nuées, les brouillards roux & puants, & les vents, parmi lesquels souffle le plus fort l’âpre septentrion. Et tous sévissaient à la fois en ce lieu funeste. Souriant à ces désastres, le géant se couchait sur des fleurs par sa main fanées, sur des feuilles à son souffle séchées. Puis se penchant & grattant le sol de ses ongles, le mordant de ses dents, il y fouissait un trou pour y chercher le cœur de la terre, le dévorer, & aussi mettre le noir charbon où étaient les forêts ombreuses, la paille où était le blé, le sable au lieu de la terre féconde. Mais le cœur de la terre étant de feu, il n’osait le toucher & se reculait craintif. Il trônait en roi, vidant sa coupe d’huile, au milieu de ses ours & de ses phoques, & des squelettes de tous ceux qu’il tua sur mer, sur terre & dans les chaumines des pauvres gens. Il écoutait, joyeux, mugir les ours, braire les phoques, cliqueter les os des squelettes d’hommes & d’animaux sous les pattes des vautours & des corbeaux y cherchant un dernier morceau de chair, & le bruit des glaçons poussés les uns contre les autres par l’eau morne.

Книга 2

	Уленшпигель взял бутылку, опрокинул, а затем, возвращая, сказал: — Если там осталось чем напоить воробья, ты можешь звать меня испанцем. — I
	Ulenspiegel le prit, leva le coude, puis lui rendant le flacon : — Appelle-moi Espagnol, dit-il, s’il en reste assez pour saoûler un moineau.

… монах-минорит: <…> — Богатые и бедные, благородные и худородные, старые и молодые, мужчины и женщины — все в один голос орут: «Да здравствует Гёз!» Но что же это за голь перекатная явилась к нам из Германии? Всё своё достояние эти господа ухлопали на блуд, на игорные притоны, на шлюшек, на потаскушек, на бесчинство, на непотребство, на мерзостную игру в кости, на пышные наряды. У этой гольтепы ржавого гвоздя не осталось, чтобы поскрести там, где чешется. Теперь они подбираются к церковному и монастырскому имуществу. — XI

… frère mineur: <…> « Partout riches & pauvres, nobles & ignobles, jeunes & vieux, hommes & femmes, tous de crier : « Vive le Gueux ! » « Et qu’est-ce que tous ces seigneurs, tous ces culs-de-cuir pelés qui nous sont venus d’Allemagne ? Tout leur avoir s’en est allé aux filles, en brelans, lécheries, coucheries, trimballements de débauches, affourchements de vilenies, abominations de dés & triomphe d’accoutrements. Ils n’ont pas même un clou rouillé pour se gratter où il leur démange. Il leur faut maintenant les biens des églises & des couvents. »

Король вводит в Нидерландах инквизицию, чтобы очистить нас от ереси, но этот ревень подействует на наши кошельки, и ни на что больше. Мы принимаем только такие снадобья, которые нам нравятся. А коли снадобье нам не по нраву, мы обозлимся, возмутимся и вооружимся. И король это прекрасно знает. Как скоро он удостоверится, что ревеню мы не хотим, он выставит против нас клистирные трубки, то бишь тяжёлую и лёгкую артиллерию: серпентины, фальконеты и широкожерлые мортиры. Королевское промывательное! После него Фландрию так пронесёт, что во всей стране не останется ни одного зажиточного фламандца. — XIV

Ils nous amènent l’Inquisition sous prétexte de nous purger d’hérésie, mais c’est à nos gibecières que servira cette rhubarbe. Nous n’aimons à être médicamentés que selon qu’il nous plaît ; nous nous fâcherons, révolterons & mettrons les armes à la main. Le roi le savait d’avance. Voyant que nous ne voulons point de la rhubarbe, il fera marcher les seringues, c’est-à-dire les grands & les petits canons, serpentins, fauconneaux & courtauds à grosse gueule. Lavement royal ! Il ne restera plus un riche Flamand dans la Flandre ainsi médicamentée.

	— Прощайте, принц без земли, — сказал Эгмонт. — Прощайте, граф без головы, — ответил Молчаливый. — XX
	— Adieu, prince sans terre, dit d’Egmont — Adieu, comte sans tête, répondit le Taiſeux.

Книга 3

По дороге стали ему попадаться горбуны обоего пола, разного возраста и разного звания. У всех были крупные чётки, и горбуны с благоговением их перебирали. Они громко читали молитвы, и это напоминало кваканье лягушек в пруду тёплым вечером. Были тут горбатые матери с горбатыми младенцами на руках, а другие малыши того же выводка держались за их юбки. Горбуны были и на холмах, горбуны были и в полях. Всюду на фоне ясного неба вырисовывались их остроугольные силуэты. — Мы идём помолиться святому Ремаклю, чтобы он осуществил заветное наше желание и снял с наших спин унизительную эту кладь. — А не может ли святой Ремакль осуществить и моё заветное желание и снять со спин несчастных общин кровавого герцога, который давит их, как свинцовый горб? — спросил Уленшпигель. — Святой Ремакль не властен снимать горбы, ниспосланные в наказание, — отвечал богомолец. — А хоть какие-нибудь-то он снимал? — спросил Уленшпигель. — Только совсем свежие. И когда совершается чудо исцеления, мы пируем и веселимся. Каждый богомолец даёт серебряную монету, а многие даже золотой флорин исцеленному счастливцу — теперь он через это сам стал святым, и молитвы его скорее услышит господь. <…> — Почему же святой Ремакль, такой богач, взимает плату за исцеления, словно какой-нибудь презренный аптекарь? — X

Il vit peu à peu se montrer sur le chemin bossus de tous âge, sexe & condition. Tous, pourvus de grands rosaires, les égrenaient dévotement. Et leurs prières étaient comme des coassements de grenouilles dans un étang, le soir, quand il fait chaud. Il y avait des mères bossues portant des enfants bossus, tandis que d’autres petits de même couvée s’attachaient à leurs jupes. Et il y avait des bossus sur les collines & des bossus dans les plaines. Et partout sur le ciel clair Ulenspiegel voyait se dessiner leurs maigres silhouettes. <…> — Nous allons au tombeau de Monsieur saint Remacle, le prier de nous donner ce que notre cœur désire, en ôtant de notre dos son paquet d’humiliation. Ulenspiegel repartit : — Monsieur saint Remacle pourrait-il me donner aussi ce que mon cœur désire, en ôtant du dos des pauvres communes le duc de sang, qui y pèse comme une bosse de plomb ? — Il n’a point charge d’enlever les bosses de pénitence, répondit le pèlerin. — En enleva-t-il quelques autres ? demanda Ulenspiegel. — Oui, quand les bosses sont jeunes. Si alors se fait le miracle de guérison, nous menons noces & festins par toute la ville. Et chaque pèlerin donne une pièce d’argent, & souventes fois un florin d’or au bienheureux guéri, devenu saint de ce fait & pouvant efficacement prier pour les autres. <…> — Pourquoi le riche Monsieur saint Remacle fait-il comme traître apothicaire payer les guérisons ?

	Девушка, выглянув из-за ограды, крикнула: — Прощайте, сударь! Желаю вашему долготерпению, чтобы Амур всегда держал его в висячем положении. — XIX
	La fillette cria, poussant sa tête au-dessus de la haie : — Adieu, messire, qu’Amour tienne pendante Votre Longanimité.

	Продажные девки, — ведь они любят только себя да деньги, к своим золотым поясам они ухитрились привязать весь думающий, действующий и философствующий мир. — XXVIII
	Les filles-folles qui n’aiment qu’elles & l’argent, & tiennent le monde pensant, travaillant, philosophant, attaché au bout de leur ceinture dorée.

	— У нас и флорины есть и любовь — стало быть, разгульные девушки наши. <…> — Хряков шербетом не кормят. Мы выберем тех, кто нам по нраву придётся, а вас мы не хотим. Бочки с маслом, мешки с салом, ржавые гвозди, тупые клинки… — XXVIII
	« Florins nous avons, amour pareillement ; à nous donc les folles filles.» <…> « Ce n’est point aux pourceaux que l’on donne les sorbets. Nous prenons qui nous plaît & ne voulons point de vous. Tonnes d’huile, sacs de lard, maigres clou, lames rouillées… »

	— Ты богат? — Достаточно богат, чтобы заплатить за большое удовольствие, и недостаточно богат, чтобы выкупить свою душу. — XXXV
	— Es-tu riche ? — Assez pour payer un grand plaisir, pas assez pour racheter mon âme.

	Жиллина сказала: — Глаза у Уленшпигеля мерцают, как у умирающего лебедя. — А если их бросить свиньям? — ввернула старуха Стевен. — Ну что ж, они полакомятся фонарями. — XXXV
	La Gilline dit : — Ulenspiegel a les yeux brillants comme un cygne qui va trépasser. — Si on les donnait à manger aux cochons ? dit la Stevenyne. — Ce leur serait festin de lanternes : buvons !

	Треска пусть себе хает кита, а кто из них больше даёт ворвани? — XXXIX; возможно, пословица
	Quel est celui des deux qui donne le plus d’huile ?

Книга 4

— Отчего это ты, паренёк, такой молодой? Ведь говорят, много лет прошло с тех пор, как ты родился в Дамме. — У меня нет тела, у меня есть только дух, — отвечает он, — а моя подруга Неле похожа на меня. Дух Фландрии, Любовь Фландрии — мы никогда не умрем. — А всё-таки, когда ты бываешь ранен, кровь у тебя идёт, — возражают моряки. — Это одна видимость, — говорит Уленшпигель. — Из меня течёт вино, а не кровь. — Вот мы проткнём тебе пузо вертелом! — Ну что ж, я опорожнюсь, только и всего, — говорит Уленшпигель. — VII

— D’où vient-il, petit homme, que tu aies l’air si jeunet, car on dit qu’il y a longtemps que tu es né à Damme ? — Je ne suis point corps, mais esprit, dit-il, & Nele, m’amie, me ressemble. Esprit de Flandre, Amour de Flandre, nous ne mourrons point. — Toutefois, dirent-ils, quand on te coupe tu saignes. — Vous n’en voyez que l’apparence, répondit Ulenspiegel ; c’est du vin & non du sang. — Nous te mettrons une broche au ventre. — Je serais seul à me vider, répondit Ulenspiegel. — Tu te gausses de nous. — Celui qui bat la caisse entend le tambour, répondait Ulenspiegel.

	— Кто всегда пьёт? Сухой песок. Кто всегда ест? Монах. — VIII; вариант распространённой мысли
	— Qui boit toujours ? C’est le sable aride. Qui mange toujours ; C’est le moine.

	Уленшпигель, Ламме и Неле хоть и могли в любую минуту поплатиться кто чем: Уленшпигель и Ламме — шкурой, Неле — нежной своей кожей, хоть и жили они сегодняшним днём, а всё же распевали, как птички, и каждый погашенный Гёзами костёр приносил им больше отрады, нежели извергу-королю пожар, истребивший весь город. — XV
	Ulenspiegel, Lamme & Nele chantaient comme des oiseaux, risquaient leur cuir, c’est Lamme & Ulenspiegel, leur peau blanche, c’est Nele ; vivant au jour le jour, & se réjouissaient plus d’un bûcher éteint par les Gueux, que le roi noir n’avait de joie de l’incendie d’une ville.

Он уехал, герцог кровавый! <…> Альба дьяволу крикнул: «Продам я тебе Мою душу собачью за час только силы». «Так дорого? — дьявол сказал. — Для меня Всё равно что душа твоя, что селёдка». Да, зубов теперь не вернёшь, Распрощайся с кусками потвёрже. <…> Да, любил не друзей он, не женщин, Не веселье, не солнце и не короля своего, А свою лишь невесту — Смерть. И она-то, готовясь к помолвке, Перебила лапы ему: Непокалеченных Смерть не терпит. — XXII

Il est parti le duc de sang ! <…> Il crie au diable : « Je te vends Mon âme de chien pour une heure de force. » « Ce m’est tout un de ton âme, Dit le diable, ou d’un hareng » Les dents ne se retrouvent point. Il fallait fuir les durs morceaux. <…> Il n’aima point de femmes ni d’amis, Ni gaieté, ni soleil, ni son maître, Rien que la Mort, sa fiancée, Qui lui casse les pattes, Par préludes de fiançailles ; N’aimant pas les hommes entiers.

Убрался кровавый герцог! <…> Он кричит сатане: «Душу пёсью продам я — Дай силы мне только на час!» «Что селёдки душа, что твоя — Всё едино», — в ответ сатана. Обломаны зубы собачьи — Не хватал бы жёстких кусков! <…> Он не любил ни друзей, ни женщин, Ни веселья, ни солнца, ни хозяина, Никого, кроме Смерти, своей невесты, Которая лапы его перебила, — Добрый подарок перед помолвкой, — Потому что здоровые Смерти не любы. — то же

Книга 5

	… он что было мочи налегал на вёсла, и в его руках каждое весло напоминало туго натянутую тетиву лука, из которого вот сейчас взовьётся к небу стрела. — VII
	… il donnait de vigoureux coups de rame : c’était comme la corde tendue d’un arc qui lance sa flèche en avant.

	— Говорят, будто паралич приходит вместе с седьмым подбородком, а у тебя уже шесть с половиной. — VII
	— On dit que l’apoplexie vient au septième menton ; tu en as cinq & demi maintenant.

	… герцогу Анжуйскому <…> так и не удалось прижить со Свободой дочку Бельгию — Свобода не любит противоестественной любви. — VIII
	… d’Anjou <…> n’était point né pour procréer l’enfant Belgique avec Liberté, qui n’aime point les amours extraordinaires.

Перевод

Н. М. Любимов (1961) на основе А. Г. Горнфельда (1935)

О романе

Неуспех романа, без сомнения принадлежащего к числу наиболее замечательных явлений новой европейской литературы. Объясняется рядом причин. «Уленшпигель» локален по своему колориту. Это «фламандский» роман, спрос на который так возрастает в XX в. Однако в эпоху Костера «фламандское» движение в искусстве в сознании передовых представителей бельгийской буржуазии невольно ассоциировалось с «фламандским» движением в политике, развивавшимся под знаком реакционного клерикализма. Промышленная буржуазия, потерпевшая в 1870 поражение на выборах благодаря голосованию фландрских городов, приведших к власти католическую партию, не могла увлечься «фламандским» романом Костера. В то же время для сторонников католической партии <…> «Уленшпигель» был неприемлем хотя бы уже потому, что в нём антиклерикальная тенденция выражена с особой силой. Тех и других от романа отталкивала развиваемая в нём мысль о необходимости воссоединения Бельгии и Голландии <…>. Социальные же идеи произведения <…> оказались заслонёнными от широкой аудитории необычной для 70-х годов структурой романа, чуждого господствовавшему в искусстве того времени натурализму. Несмотря на широко развёрнутую документацию (введение в роман подлинных текстов проповедей XVI в., отрывков из старинных песен и т. п.), это не исторический роман, а скорее документированная легенда о борьбе гёзов <…>. Массивное тело Ламме, выступающее в атмосфере обильной жратвы, как бы отягощает роман, наполняет его грузом торжествующей плоти, придавая ему тем самым своеобразную монументальность. <…> Груды съестного <…> написаны Костером в манере великолепных натюрмортов Снидерса. Рисуя интерьеры заезжих дворов и трактиров с их необузданным весельем и побоищами, Костер широко пользуется полотнами Тенирса и Ван-Остаде, и, нужно ему отдать справедливость, достигает уровня своих учителей. <…> Наряду с этим в Костера, не ставившем себе в «Легенде» собственно реставраторских, чисто стилизационных целей, виден и мастер XIX в., младший современник Э. Сю, подобно последнему обращающийся к технике романа тайн для сообщения большей эффектности имеющим агитационное значение эпизодам произведения, ценящий антитезы, местный колорит и т. п. В период торжества натурализма поэтика Костера не могла не казаться старомодной точно так же как идейное наполнение «Уленшпигеля» в эпоху борьбы промышленной буржуазии за политическую гегемонию не могло не казаться представителям официальной критики по меньшей мере неактуальным. <…> Однако пафос «Уленшпигеля» чужд какой-либо определённой классовой направленности. <…> Отсюда неустойчивость, противоречивость в мировоззрении Костера… — часть — парафраз предшественников

— Борис Пуришев

При всей наглядности и исключительной живости повествования, «традиционного» Тиля трудно даже считать индивидуумом — в нём сосредоточены все приметы героя, за которым традиция народного вольнодумства издавна закрепляет роль самого духа народного. <…> Дерзость Тиля первоначально проявляет себя в озорстве, однако с самого начала романа намечены конкретно-исторические обстоятельства, которые вскоре вынудят героя повзрослеть — ведь «два ребёнка» родились одновременно, и беззаботный смех в романе Костера оказывается прелюдией национальной трагедии. <…> Из «традиционного» воплощения народного духа Тиль преобразуется в воплощении «духа Фландрии» — в индивидуальность, которая определяется историческим временем и конкретной средой, превращается в типический образ гёза. Тиль может стать рядом с образами подлинных деятелей Нидерландской революции, хотя он вымышлен <…>. Эту границу Костер отмечает точной датой. До неё Тиль жил во времени неопределённом; то, что с ним происходило, происходило «как-то», «однажды». <…> Комедия в раблезианском стиле превращается в трагедию. Фландрия из места действия, из «территории» — в страну, в нацию. Возмужание становится уделом не только героя романа, но и его родины. <…> Перемещаясь по территории порабощённой страны, герой словно бы собирает её воедино, сплачивает, цементирует волей к сопротивлению. И постепенно сам отодвигается, уступая место другому герою романа Фландрии. <…> Образ «вкусного» мира <…> — это выявление человечности, гуманизма героев легенды, признак материалистического и оптимистического народного сознания. Ламме — «ягнёнок», но сколько нежности и в суровом, непреклонном Тиле! Ламме и здесь дополняет главного героя — укрупняя в то же время то, что характеризует Тиля. Неле столь же необходима для создания образа Фландрии, как и Ламме. Неле «сердце» Фландрии, но одновременно это и сердце Тиля, способ изображения героя выделением в особый образ его собственных черт <…>. Целое возникает в «Легенде» не из последовательного развёртывания истории, не из чёткого сквозного повествования, а из совокупности мотивов, из сочетания образов, часто контрастных, из их созвучия, из целой системы лейтмотивов, сквозных тем, которые сочленяются, сплетаются, переливаются, в общем своём потоке создавая красочный и необыкновенно содержательный образ Фландрии.

— Леонид Григорьевич Андреев, «Легенда о Фландрии»

См. также

• «Тиль» — пьеса Григория Горина по мотивам романа (1974)
• «Легенда о Тиле» — экранизация (СССР, 1976)