Лорд Байрон в Италии, рассказ очевидца

«Лорд Байрон в Италии, рассказ очевидца» (фр. Lord Byron en Italie, récit d'un témoin oculaire) — мемуарный очерк Стендаля, впервые опубликованный в марте 1830 года в журнале «La Revue de Paris».

Цитаты

В английской государственной системе всё связано одно с другим: если церковь учит народ почитать аристократию, то аристократы поддерживают притязания церкви. Богатый человек наедине признаётся вам, что смотрит на церковные истины совершенно так же, как и Юм; через четверть часа в обществе десяти человек он будет клеймить самыми презрительными именами низких людей, которые смеют высказывать сомнения в чудесах или в божественной миссии Иисуса Христа. С тех пор как сухопутная армия вошла в моду, а занятие торговлей стало смешным, лицемерие сделало такие быстрые успехи, что каждый день узнаёшь об обращении какого-нибудь философа, который в молодости насмехался над эгоизмом, чревоугодием или безграничным раболепием английских священников. От тесного союза пэров и священников родился тиран, угрюмый и жестокий, так как он чувствует страх, — тот, которого в Лондоне называют общественным мнением. <…> Взгляды высшего английского общества нельзя исправить разумом, так как они порождены выгодой.

Однажды вечером он был очень смешон, гневно отрицая всяческое своё сходство с Ж.-Ж. Руссо, с которым его сравнивали в каком-то журнале. Главным доводом его, который, однако, он не хотел высказать, но который приводил его в бешенство, было то, что Ж.-Ж. Руссо был когда-то лакеем. Кроме того, он был сыном часовщика. <…> Душа лорда Байрона была очень похожа на душу Ж.-Ж. Руссо в том отношении, что он вечно был занят собой и впечатлением, которое он производит на других. Это был наименее драматический поэт, какой когда-либо существовал; он не мог перевоплотиться в другого человека. Этим объясняется его явная ненависть к Шекспиру; к тому же, мне кажется, он презирал его за то, что тот сумел перевоплотиться в Шейлока, низкого венецианского еврея, и в Джона Кеда, презренного демагога. Лорд Байрон ужасно боялся потолстеть. Это была его навязчивая идея. Г-н Полидори <…> сообщил нам, что мать лорда Байрона была маленькой и очень полной. <…> рассматривая в микроскоп характер великого поэта, упавшего, как бомба, в нашу среду, друзья г-на ди Бреме решили, что одну треть дня лорд Байрон был денди: он боялся пополнеть, прятал свою правую ступню, немного вывернутую внутрь, и хотел нравиться женщинам. Но тщеславие его в этом отношении было так велико и болезненно, что он ради средства забывал о цели. Любовь могла помешать его верховым прогулкам, — он пожертвовал любовью. В Милане, а особенно через несколько месяцев после этого в Венеции, его красивые глаза, прекрасные лошади и слава чуть не пробудили страсть в нескольких очень молодых, очень знатных и, несомненно, очень интересных женщинах. Одна из них сделала больше ста миль, чтобы присутствовать на бале-маскараде, где он должен был появиться. Он узнал об этом, но из гордости или застенчивости не соблаговолил заговорить с ней. «Это грубиян!» — воскликнула она, уходя. Потерпев неудачу у светской женщины, лорд Байрон умер бы от оскорблённого тщеславия. Вследствие мелочности английской цивилизации он обращал внимание на таких женщин, в глазах которых богатство любовника составляет величайшее его достоинство. Не удовлетворяясь тем, что он был самым красивым человеком в Англии, лорд Байрон хотел быть также самым модным человеком. <…> Когда лорд Байрон забывал о своей красоте, он предавался мыслям о своём высоком происхождении. Молодые миланцы с весьма забавной миной простодушия спорили при нём, имеет ли основание Генрих IV претендовать на прозвище «Милостивого», после того как он отрубил голову своему бывшему другу герцогу Бирону. «Наполеон не сделал бы этого», — ответил лорд Байрон. Комизм заключался в том, что он явно считал себя более благородным, чем герцог де Бирон, и в то же время чувствовал зависть к славе этого имени. <…> Когда лорд Байрон переставал тщеславиться своим происхождением или красотой, он сразу становился великим поэтом и разумным человеком. Никогда он не говорил фраз, как, например, г-жа де Сталь <…>. Когда разговор заходил о литературе, лорд Байрон меньше всего походил на академика: всегда больше мысли, чем слов, и никакого стремления к изяществу выражений. Чаще всего к полуночи, в те дни, когда он бывал взволнован музыкой оперы, он отдавался своему чувству, как южанин, не думая о том, чтобы произвести своими словами впечатление на других. Особенно странно то, что в своей прозе он всегда ищет остроумия, и притом последнего сорта — намёков на какое-нибудь место из классического автора. Могу утверждать, что когда он не был фатом или безумцем, его очаровательная беседа меньше всего походила на его скучную прозу, достойную архидиакона Трюбле.

Я не удивлюсь, если английские журналы будут утверждать, что «сатанический» лорд Байрон виновен в убийстве, пока парламентская реформа или другое какое-либо событие не свергнут тирании высшего лондонского общества, которое при помощи магического слова improperly властвует над умами девятнадцати англичан из двадцати. Заметьте, что эти жалкие журналы могут жить и процветать, только если их покупает high life. Живя на континенте, нельзя себе представить, насколько высшие общественные круги Англии аристократичнее наших самых знаменитых ультрароялистов. Английский лорд, например, никогда не может быть смешным, что бы он ни сделал. Завидная участь! Один академический поэт, по имени Саути, пользовался покровительством высшего, общества, ибо осыпал лорда Байрона такими жестокими оскорблениями, что однажды в Пизе этот великий человек едва не взял почтовых лошадей, чтобы поехать в Англию и стреляться с ним из пистолетов. «Берегитесь, — сказал ему один из друзей, — аристократия подкупит всех плохих поэтов, приобретя их произведения, если у неё явится хоть какая-нибудь надежда, что она смутит этим душевный покой автора «Дон Жуана».

Разве не забавно видеть взбешённых людей, которые от избытка ярости и слепоты вредят самим себе? Не знаю, что мешает хорошему обществу объявить лорда Байрона убийцей. Вот обвинительный акт, напечатанный в дневнике лорда Байрона, <…> он намекает на событие, воспоминание о котором смущает его сон и вызывает у него ужасное волнение. «Абидосская невеста» была написана за четыре вечера, чтобы отвлечься от мыслей о **. <…> если бы я тогда не нашёл себе занятия, я сошёл бы с ума <…>». И дальше: «Ужасный сон! <…> Пусть бы мёртвые спали спокойно <…>». Он прибавляет: «Хобхаус <…> сообщил мне странный слух: будто бы я и есть <…> подлинный Корсар <…>». Г-н Мур не прибавляет к этому никаких пояснений. Должно быть, этот умный человек не заметил, что эти несколько строк станут текстом для проповедей всех священников Англии и Америки.

Г-н Полидори сообщил нам немало подробностей о его браке. Молодая наследница, на которой он женился, отличалась тщеславием и некоторой глупостью, обычной для единственной дочери. Она собиралась вести блестящую жизнь очень знатной дамы; она нашла только гениального человека, не желавшего ни управлять домом, ни находиться под чьим-либо управлением. Миледи Байрон была этим раздражена; злая служанка, которую пугали странности лорда Байрона, разожгла гнев своей молодой госпожи; она оставила мужа. Высшее общество воспользовалось удобным случаем, чтобы отлучить от себя великого человека, и жизнь его была навсегда отравлена.

Лорд Байрон далеко не был человеком равнодушным и пресыщенным, как того требовала его роль денди; он постоянно бывал охвачен какой-нибудь страстью. Когда молчали более благородные страсти, его начинало терзать безумное, по всякому поводу оскорблявшееся тщеславие. Но когда в нём пробуждался гений, всё забывалось, поэт взлетал к небесам и увлекал нас за собой. <…> У него была одна слабость, свойственная писателям, — крайняя чувствительность к осуждению или похвале, особенно если последняя исходила от людей того же ремесла. Он не замечал, что все эти суждения внушены аффектацией и что лучшие из них могут служить только свидетельством о сходстве.

Г-н Сильвио Пеллико <…> сказал однажды лорду Байрону: «Самый красивый из десяти или двенадцати [итальянских] языков, о существовании которых ничего не знают по ту сторону Альп, венецианский. Венецианцы это французы Италии». — «Значит, у них есть какой-нибудь современный комический поэт?» — «Да, <…> и превосходный; но он не имеет возможности ставить на сцене свои комедии и потому пишет их в виде сатир. Имя этого очаровательного поэта Буратти, и каждые полгода губернатор Венеции сажает его в тюрьму». Эти слова Сильвио Пеллико, по моему мнению, определили дальнейшее направление поэзии лорда Байрона. Я думал, что в глубине души он страстно желал посетить Париж, он хотел, чтобы его там приняли так же, как некогда в кругу энциклопедистов принимали Юма (1765). Лорд Байрон тотчас же спросил имя книгопродавца, у которого продавались произведения г-на Буратти. Так как лорд Байрон был уже приучен к миланскому простодушию, все рассмеялись ему в лицо; ему объяснили, что если бы Буратти захотел провести всю жизнь в тюрьме, он располагал для этого верным средством: ему стоило только что-нибудь напечатать; а кроме того, где найти такого дерзкого типографа? Очень неполные списки стихов Буратти стоили три или четыре цехина. <…> По моему мнению, лорд Байрон написал «Беппо» и поднялся до «Дон Жуана» только потому, что он читал Буратти и видел, какое чудесное наслаждение доставляли его стихи венецианскому обществу. Страна эта — особый мир, о котором хмурая Европа не имеет понятия. Там не думают об огорчениях. Стихи г-на Буратти опьяняют сердца.