Письма Джорджа Байрона Томасу Муру

Здесь представлены цитаты из писем Джорджа Байрона своему другу Томасу Муру.

В изданиях его писем и дневников курсивом переданы подчёркивания.

Цитаты

	Для меня любое потрясенье кончается стихами;.. — 30 ноября 1813
	All convulsions end with me in rhyme;..

	Я надоел этой сволочи (т. е. публике) своими Гарри и Ларри, паломниками и пиратами. Никто, кроме Саути, не сделал ничего, что стоило бы хоть кусочка издательского пудинга, да и Саути не особенно удачлив на хорошую выдумку. — 10 января 1815
	I have tired the rascals (i. e. the public) with my Harrys and Larrys, Pilgrims and Pirates. Nobody but Southey has done any thing worth a slice of bookseller’s pudding; and he has not luck enough to be found out in doing a good thing.

	Париж взят вторично. Должно быть там будут отныне сдаваться ежегодно. — 7 июля 1815
	Paris is taken for the second time. I presume it, for the future, will have an anniversary capture.

Английская газета была бы здесь чудом, а оппозиционная — чудовищем; и кроме нескольких извлечений из извлечений, помещаемых в жалких парижских газетах, которые всё перевирают, ничто не доходит до читателей Венето-Ломбардии, вероятно, наиболее угнетённого народа Европы. <…> Я закончил первую песнь <…> поэмы в стиле и манере «Беппо», вдохновлённый успехом этого последнего. Поэма называется «Дон Жуан» и будет вышучивать всё на свете. Боюсь только, что она — по крайней мере та её часть, которая написана — окажется слишком вольной для наших крайне скромных времён. Всё же я попытаюсь издать её анонимно, а если она не пойдёт, я её оставлю. — 19 сентября 1818, Венеция

An English newspaper here would be a prodigy, and an opposition one a monster; and except some extracts from extracts in the vile, garbled Paris gazettes, nothing of the kind reaches the Veneto-Lombard public, who are perhaps the most oppressed in Europe. <…> I have finished the First Canto <…> of a poem in the style and manner of ‘Beppo,’ encouraged by the good success of the same. It is called ‘Don Juan,’ and is meant to be a little quietly facetious upon every thing. But I doubt whether it is not—at least, as far as it has yet gone—too free for these very modest days. However, I shall try the experiment, anonymously, and if it don’t take, it will be discontinued.

… по поводу моих мемуаров. Я не стану возражать, более того, стану приветствовать, если этот единственный правленый экземпляр будет передан на хранение в надёжные руки, на случай, если что непредвиденное случится с героем рукописи; ибо, ты ведь знаешь, кроме этого экземпляра, у меня ничего нет, я даже никогда не перечитывал, вообще никогда не читал того, что написано; одно могу сказать, писал я это, преисполненный желания создать «искреннее и честное» описание, но только — клянусь богом! — отнюдь не беспристрастное. Покуда я способен чувствовать, о беспристрастии и речи быть не может. Но хочу, чтобы любой из близких мне людей смог поспорить, поправить меня. <…> Теперь о «заблуждении»: Папа санкционировал их развод. <…> В Италии развод запрещён. Граф настаивал, чтоб она отказалась от меня, говоря, что тогда простит ей все, даже этот адюльтер, который, он клялся, могут удостоверить «надёжные свидетели». Однако в этой стране к подобным доказательствам питают отвращение даже судьи; итальянцы, хоть и более страстны, чем англичане, в интимной жизни — гораздо чувствительней к публичной огласке. — 13 июля 1820

… a word on the Memoir;—I have no objection, nay, I would rather that one correct copy was taken and deposited in honourable hands, in case of accidents happening to the original; for you know that I have none, and have never even re-read, nor, indeed, read at all, what is there written; I only know that I wrote it with the fullest intention to be ‘faithful and true’ in my narrative, but not impartial—no, by the Lord! I can’t pretend to be that, while I feel. But I wish to give every body concerned the opportunity to contradict or correct me. <…> With regard to ‘the wisp,’ the Pope has pronounced their separation. <…> In Italy they can’t divorce. He insisted on her giving me up, and he would forgive every thing, even the adultery, which he swears that he can prove by ‘famous witnesses.’ But, in this country, the very courts hold such proofs in abhorrence, the Italians being as much more delicate in public than the English, as they are more passionate in private.

1814

	У меня печатается чертовски длинная повесть под названием «Корсар» <…>. А теперь о посвящении вам — если вы согласны его принять. Это положительно последнее испытание, которому я подвергаю общественное мнение по части литературы — пока не достигну тридцати лет, если только доживу до этого времени, когда мы начинаем идти под гору. — 6 января
	I have got a devil of a long story in the press, entitled ‘The Corsair’ <…>. Now for your Dedication—if you will accept it. This is positively my last experiment on public literary opinions till I turn my thirtieth year—if so be I flourish until that downhill period.

Стихи больше уже не для меня; вернее вы не дождётесь их от меня. Я ухожу с этой сцены и больше не стану на ней кривляться. У меня была своя пора, на том и покончим. Самое большее, чего я ожидаю или даже желаю, это — чтобы в Biographia Britannica было сказано, что я мог бы стать поэтом, если бы постарался исправиться. Я нахожу большое удовольствие в мысли, что временная слава, которой я добился, завоевана наперекор общепринятым мнениям и предрассудкам. Я не льстил властям предержащим; я не скрыл ни одной мысли, которую мне хотелось высказать. <…> всё, чего я достиг, далось мне ценой личной популярности, ибо, мне кажется, не было барда, менее популярного, quoad homo, чем я. А теперь — кончено <…>. Пусть все убираются к чёрту, — к которому они явно стремятся и усиленно хлопочут о геенне огненной. <…> Выходит длинная поэма, «Анти-Байрон», доказывающая, что я составил заговор с целью ниспровержения, с помощью рифм, всех религий и правительств и уже весьма в этом преуспел! Поэма не слишком непристойна, напротив, — серьёзна и возвышенна. Я никогда не чувствовал себя особенно важным лицом, пока не узнал, что я этакий Вольтер в миниатюре и способен вызвать к жизни подобное произведение. <…> Мюррей отказался его напечатать, и это очень глупо с его стороны; я ему так и сказал; но кто-нибудь несомненно напечатает. <…> Наполеон, сошёл с пьедестала. Говорят, он отрёкся от престола. Это способно исторгнуть слёзы расплавленного металла из глаз Сатаны. — 9 апреля

No more rhyme for—or rather, from—me. I have taken my leave of that stage, and henceforth will mountebank it no longer. I have had my day, and there’s an end. The utmost I expect, or even wish, is to have it said in the Biographia Britannica, that I might perhaps have been a poet, had I gone on and amended. My great comfort is, that the temporary celebrity I have wrung from the world has been in the very teeth of all opinions and prejudices. I have flattered no ruling powers; I have never concealed a single thought that tempted me. <…> whatever I have gained has been at the expenditure of as much personal favour as possible; for I do believe never was a bard more unpopular, quoad homo, than myself. And now I have done <…>. Every body may be d—d, as they seem fond of it, and resolved to stickle lustily for endless brimstone. <…> There is a long Poem, an ‘Anti-Byron,’ coming out, to prove that I have formed a conspiracy to overthrow, by rhyme, all religion and government, and have already made great progress! It is not very scurrilous, but serious and ethereal. I never felt myself important, till I saw and heard of my being such a little Voltaire as to induce such a production. Murray would not publish it, for which he was a fool, and so I told him; but some one else will, doubtless. <…> Napoleon has walked off his pedestal. He has abdicated, they say. This would draw molten brass from the eyes of Zatanai.

	Я женюсь <…>. Мою мать w:Братья Гракхи Гракхов (будущих) вы считаете слишком чопорной для меня, хотя она — чудо среди единственных дочерей, «облечённая золотым нарядом славы» и не менее Дездемоны полная «истинного благородства». Эта леди — мисс Милбенк… — 20 сентября
	I am going to be married <…>. My mother of the Gracchi (that are to be) you think too strait-laced for me, although the paragon of only children, and invested with ‘golden opinions of all sorts of men,’ and full of ‘most blest conditions’ as Desdemona herself. Miss Milbanke is the lady…

1816

	[Письмо] вышло скучное, и сам я человек скучный. В настоящее время я занят 500 противоречивыми соображениями, хотя имею в виду лишь одну цель, которая, вероятно, не осуществится, как большинство наших желаний. — 5 января
	This is but a dull scrawl, and I am but a dull fellow. Just at present, I am absorbed in 500 contradictory contemplations, though with but one object in view—which will probably end in nothing, as most things we wish do.

	… «весь свет и моя жена» находятся в состоянии войны со мною, но пока не преуспели в моей погибели — хоть и всякое может статься. <…> Поэма Ли Ханта дьявольски хороша — все причуды строит, но замешано на явной самобытности… — 29 февраля
	… ‘all the world and my wife’ are at war with me, and have not yet crushed me,—whatever they may do. <…> Leigh Hunt’s poem is a devilish good one—quaint, here and there, but with the substratum of originality…

	… постоянство (разменная монета Любви, которую люди требуют так упорно, получают в виде фальшивых монет, а оплачивают ещё более презренным металлом)… — 5 декабря
	… constancy (that small change of Love, which people exact so rigidly, receive in such counterfeit coin, and repay in baser metal)…

1817

… новая [(3-я) песнь] «Чайльд Гарольда» — <…> моя любимая, отличный образец смутного поэтического отчаяния. Когда я сочинял её, я был наполовину безумен от метафизики, гор, озер, неугасимой любви, невыразимых мыслей и кошмара моих прегрешений. Мне не раз хотелось пустить себе пулю в лоб, и меня удерживала лишь боязнь доставить столько удовольствия моей тёще; вот если бы я был уверен, что смогу являться ей из могилы… — 28 января

… the new Childe Harold <…> is a fine indistinct piece of poetical desolation, and my favourite. I was half mad during the time of its composition, between metaphysics, mountains, lakes, love unextinguishable, thoughts unutterable, and the night-mare of my own delinquencies. I should, many a good day, have blown my brains out, but for the recollection that it would have given pleasure to my mother-in-law; and, even then, if I could have been certain to haunt her…

	… в Венеции ревновать не принято, а кинжалы вышли из моды; дуэли из-за женщин здесь неизвестны, — во всяком случае мужьям. — там же
	… jealousy is not the order of the day in Venice, and daggers are out of fashion, while duels, on love matters, are unknown—at least, with the husbands.

Если я проживу ещё десять лет, вы увидите, что я ещё покажу себя — не в литературе, это пустяк, и, как ни странно, мне кажется, что не в ней моё призвание. Вы увидите, что я свершу нечто такое, что «как космогония, или, иначе говоря, сотворение мира поставит философов в тупик». Не уверен только, что здоровье моё выдержит до тех пор. Ведь я иной раз изгонял его, точно злого духа. — 28 февраля

If I live ten years longer, you will see, however, that it is not over with me—I don’t mean in literature, for that is nothing; and it may seem odd enough to say, I do not think it my vocation. But you will see that I shall do something or other—the times and fortune permitting—that, Mike the cosmogony, or creation of the world, will puzzle the philosophers of all ages’. But I doubt whether my constitution will hold out. I have, at intervals, excised it most devilishly.

… вы-то знаете, что я не был, и теперь не являюсь, мизантропом, угрюмым джентльменом, за которого меня принимают. Я весёлый собеседник, хорош с теми, кто мне близок, и так разговорчив и сметлив, будто куда как умный парень. <…> Мне кажется, что мне уже никогда не удастся очиститься во мнении публики, особенно с тех пор, как моя нравственная Клитемнестра[?] разбила мою репутацию! — 10 марта

… you know,—that I was not, and, indeed, am not even now, the misanthropical and gloomy gentleman he takes me for, but a facetious companion, well to do with those with whom I am intimate, and as loquacious and laughing as if I were a much cleverer fellow. <…> I suppose now I shall never be able to shake off my sables in public imagination, more particularly since my moral [Clytemnestra] clove down my fame.

	Я создал нечто вроде мистерии, специально, чтоб описать Альпы в декорациях;.. — 25 марта
	I wrote a sort of mad Drama, for the sake of introducing the Alpine scenery in description;..

Мюррей, истинный Моканна всех книгопродавцев, сумел прислать мне по почте отрывки «Лаллы Рук». <…> Я восхищён тем, что прочёл, и жажду остального. Вы уловили цвета, словно сами были в радуге, и в совершенстве передали восточный колорит. Теперь *** и его автор будут несколько отодвинуты на задний план и узнают, что для сочинения хорошей восточной повести недостаточно усесться на горб дромадера. Я рад, что вы изменили заглавие «Персидская повесть». — 10 июля (в письме есть стихотворение ему)

Murray, the Mokanna of booksellers, has contrived to send me extracts from Lalla Rookh by the post. <…> I am very much delighted with what is before me, and very thirsty for the rest. You have caught the colours as if you had been in the rainbow, and the tone of the East is perfectly preserved; so that * * * and its author must be somewhat in the back-ground, and learn that it requires something more than to have been upon the hunch of a dromedary to compose a good oriental story. I am glad you have changed the title from ‘Persian Tale.’

1821

	В нынешнем деле было столько же предательства, сколько трусости… <…> неаполитанцы нигде не вызывают сейчас большей ненависти, чем в Италии… — 28 апреля
	The present business has been as much a work of treachery as of cowardice… <…> the Neapolitans are now nowhere more execrated than in Italy…

	… не надо смешивать мерзавцев у каблука сапога с теми, кто на голенище. Это — люди иного сорта. Уверяю вас, что здесь есть высокие души. — 3 мая
	… do not confound the scoundrels at the heel of the boot with their betters at the top of it. I assure you that there are some loftier spirits.

Что касается Поупа, то я всегда считал его величайшим из наших поэтов. Все прочие — варвары, поверьте мне. Это — греческий храм, а вокруг него, с одной стороны — готический собор, с другой — турецкая мечеть и всевозможные фантастические пагоды и часовни. Можете, если угодно, называть Шекспира и Мильтона пирамидами, но я предпочитаю храм Тесея или Парфенон груде обожжённого кирпича. — там же

As to Pope, I have always regarded him as the greatest name in our poetry. Depend upon it, the rest are barbarians. He is a Greek Temple, with a Gothic Cathedral on one hand, and a Turkish Mosque and all sorts of fantastic pagodas and conventicles about him. You may call Shakspeare and Milton pyramids, if you please, but I prefer the Temple of Theseus or the Parthenon to a mountain of burnt brickwork.

	Вы удивитесь, узнав, что я закончил ещё одну трагедию в пяти актах, в которой строго соблюдены все единства. Она называется «Сарданапал» <…>. В ещё большей степени, чем та, которую попытались поставить, эта трагедия не пригодна для сцены. Но на этот раз я лучше позабочусь, чтобы с ней не проделали то же самое. — 4 июня
	You will be surprised to hear that I have finished another tragedy in five acts, observing all the unities strictly. It is called ‘Sardanapalus’ <…>. It is not for the stage, any more than the other was intended for it,—and I shall take better care this time that they don’t get hold on ’t.

«Каин» <…> написан в метафизическом стиле «Манфреда» и полон титанической декламации <…>. Я исходил из гипотезы Кювье о том, что мир три или четыре раза переживал грандиозные катастрофы, и, вплоть до эпохи Моисея, был населён мамонтами, бегемотами и невесть кем, но не людьми <…>. Поэтому я предположил, что Каину были показаны разумные существа доадамовой эпохи <…>. Кончается всё тем, что Каин, вернувшись, убивает Авеля, частью из недовольства политической обстановкой в раю, из-за которой все они оказались оттуда изгнаны, частью потому (как сказано в Книге Бытия), что жертва Авеля оказалась более угодной богу. <…> подзаголовок «Мистерия» [дан] в подражание тем мистериям, которые по старому христианскому обычаю некогда разыгрывались в церкви, а также потому, что она, вероятно, останется такой для читателя. — 19 сентября

Cain <…> is in the Manfred, metaphysical style, and full of some Titanic declamation <…>. I have gone upon the notion of Cuvier, that the world has been destroyed three or four times, and was inhabited by mammoths, behemoths, and what not; but not by man <…>. I have, therefore, supposed Cain to be shown, in the rational Preadamites <…>. The consequence is, that Cain comes back and kills Abel in a fit of dissatisfaction, partly with the politics of Paradise, which had driven them all out of it, and partly because (as it is written in Genesis) Abel’s sacrifice was the more acceptable to the Deity. <…> entitled ‘A Mystery’ according to the former Christian custom, and in honour of what it probably will remain to the reader.

1822

При создании образа я способен увлекаться; подобно всем людям, наделённым живой фантазией, я, конечно, отожествляю себя с моим героем, когда изображаю его, но только пока вожу пером по бумаге. <…> Я не враг религии, напротив. В доказательство этого я даю своей внебрачной дочери Аллегре строго католическое воспитание в одном из монастырей Романьи; ибо считаю, что если уж быть религиозным, то в полной мере. Я и сам склоняюсь к догматам католицизма <…>. Что касается бедняги Шелли, который тоже представляется вам и всему свету каким-то чудовищем, то я знаю его за самого кроткого и наименее эгоистичного из людей — который больше чем кто-либо из известных мне лиц отдавал людям и денежных средств, и душевных сил. С его философскими взглядами я не имею и не хочу иметь ничего общего. Дело в том, дорогой мой Мур, что вы живёте у самой печи общества и неизбежно подвергаетесь воздействию её жара и паров. Так было некогда и со мной — даже слишком — и это наложило отпечаток на всё моё будущее. — 4 марта

My ideas of a character may run away with me: like all imaginative men, I, of course, embody myself with the character while I draw it, but not a moment after the pen is from off the paper. <…> I am no enemy to religion, but the contrary. As a proof, I am educating my natural daughter a strict Catholic in a convent of Romagna; for I think people can never have enough of religion, if they are to have any. I incline, myself, very much to the Catholic doctrines <…>. As to poor Shelley, who is another bugbear to you and the world, he is, to my knowledge, the least selfish and the mildest of men—a man who has made more sacrifices of his fortune and feelings for others than any I ever heard of. With his speculative opinions I have nothing in common, nor desire to have. The truth is, my dear Moore, you live near the stove of society, where you are unavoidably influenced by its heat and its vapours. I did so once—and too much and enough to give a colour to my whole future existence.

	В «Каине», насколько я помню, нет ничего против бессмертия души. <…> Тем не менее все попы ополчились в своих проповедях против него, от Кентиштауна и Оксфорда до Пизы;.. — 20 февраля
	There is nothing against the immortality of the soul in ‘Cain’ that I recollect. <…> However, the parsons are all preaching at it, from Kentish Town and Oxford to Pisa;..

Прочёл последнюю статью Джеффри <…>. У меня лишь одно замечание: что он подразумевал под словами: «тщательно обработанная речь»? Всё это было написано урывками, когда только я мог взять в руки перо посреди всяких эволюций, революций, преследований и высылок всех людей, интересовавших меня в Италии. То же самое могут сказать о «Ларе», которого, как ты знаешь, я писал в разгар балов и всяких сумасбродств, по ночам, по возвращении из маскарадов и раутов… — 8 июня

I have read the recent article of Jeffrey <…>. I shall make but one remark:—what does he mean by elaborate? The whole volume was written with the greatest rapidity, in the midst of evolutions, and revolutions, and persecutions, and proscriptions of all who interested me in Italy. They said the same of ‘Lara,’ which, you know, was written amidst balls and fooleries, and after coming home from masquerades and routs…

	Мы сожгли на берегу тела Шелли и Уильямса, чтобы их прах можно было перевезти и предать настоящему погребению. <…> Тело Шелли сгорело целиком, кроме сердца; оно никак не загоралось, и теперь сохраняется в винном спирте. — 27 августа
	We have been burning the bodies of Shelley and Williams on the sea-shore, to render them fit for removal and regular interment. <…> All of Shelley was consumed, except his heart, which would not take the flame, and is now preserved in spirits of wine.