Иногда она думала о любви так же, как бедная женщина, живя в скудости, думает о жемчужном ожерелье, о бриллиантовой диадеме и на минуту загорается желанием иметь эти драгоценности, для неё такие далёкие, но кому-то другому вполне доступные. — глава I
« l’Amour ». Elle pensait à cela, quelquefois, comme on pense, quand on est pauvre, à un collier de perles, à un diadème de brillants, avec un désir éveillé pour cette chose possible et lointaine.
глава VIII
С Христианой происходило то же, что бывает с юношей, впервые опьяневшим от вина. Первый глоток — первый поцелуй — обжёг, одурманил её, второй бокал она выпила залпом и нашла, что он лучше, а теперь она пила жадными большими глотками и была пьяна любовью. — вероятно, неоригинально
Christiane avait fait comme un adolescent qui s’enivre une première fois. Le premier verre, le premier baiser, l’avait brûlée, étourdie. Elle avait bu le second bien vite, et l’avait trouvé meilleur, et maintenant elle se grisait à pleine bouche.
— Начертание его радует глаз, звучание ласкает слух, его видишь, его слышишь, оно врезается в память: Монт-Ориоль! Монт-Ориоль. Источники Монт-Ориоля!
И Андермат то произносил это название нараспев, то бросал его скороговоркой, как мячик, напряженно вслушиваясь, как оно звучит.
« Et notez, Messieurs, que ce vocable est excellent. On dira le Mont-Oriol, comme on dit le Mont-Dore. Il reste dans l’œil et dans l’oreille, on le voit bien, on l’entend bien, il demeure en nous : Mont-Oriol ! — Mont-Oriol ! — Les bains du Mont-Oriol…
Et Andermatt le faisait sonner, ce mot, le lançait comme une balle, en écoutait l’écho.
… письмоводитель <…> с декламаторскими потугами начал читать пункты и параграфы устава акционерного общества «Водолечебное заведение Монт-Ориоль» <…>.
Старик Ориоль перебил его:
— Погоди, погоди малость!
И вытащил из кармана засаленную тетрадку, за одну неделю побывавшую в руках всех нотариусов, всех ходатаев по делам, всех поверенных департамента. Это была копия устава, которую сам Ориоль и его сын почти уже затвердили наизусть.
Старик не спеша нацепил на нос очки, откинул голову, отодвинул от глаз тетрадку, отыскивая расстояние, с которого буквы лучше видны <…>.
Он водил по строчке крючковатым пальцем, бормотал себе под нос, но внимание его не могло раздваиваться: если он слушал, то не в состоянии был читать, если читал, то не слышал, что говорит письмоводитель. Он пыхтел, как будто поднимался в гору, и обливался потом, как будто мотыжил виноградник в палящую жару; время от времени он требовал остановки, чтобы вытереть мокрый лоб и перевести дух, словно борец в рукопашной схватке.
… clerc <…> avec des intentions déclamatoires, il commença à énumérer les statuts relatifs à la constitution d’une société anonyme, dite Société de l’Établissement thermal du Mont-Oriol <…>.
Le père Oriol l’interrompit :
« Moment, moment », dit-il. Et il tira de sa poche un cahier de papier graisseux, traîné depuis huit jours chez tous les notaires et tous les hommes d’affaires du département. C’était la copie des statuts que son fils et lui, d’ailleurs, commençaient à savoir par cœur.
Puis il appliqua lentement ses lunettes sur son nez, redressa sa tête, chercha le point juste où il distinguait bien les lettres <…>.
Du bout de son doigt crochu il suivait sur son papier en marmottant les mots entre ses lèvres ; mais son attention ne pouvant se fixer au même moment des deux côtés, quand il écoutait, il ne lisait plus, et il n’entendait point quand il lisait. Et il soufflait comme s’il eût gravi un mont, il transpirait comme stil eût bêché sa vigne en plein soleil, et de temps en temps il demandait un repos de quelques minutes, pour s’essuyer le front et reprendre haleine, comme un homme qui se bat en duel.
На горизонте поднималась луна; та самая луна, которая поднималась в небе в час первого признания, светила теперь — в час первой разлуки. <…>
Она шла мелкими шажками, не смея его окликнуть и беспокоясь оттого, что всё ещё не видит его, — он стоял под деревом <…>. Перед нею двигалась её тень, непомерно большая тень, которая вытянулась далеко впереди, как будто торопилась скорее принести ему какую-то частицу её существа.
Христиана остановилась, и тень её неподвижно легла на дороге.
Поль быстро сделал несколько шагов до того места, где на дороге вырисовывалась тень головы. И, словно боясь потерять хоть что-нибудь, исходящее от неё, он стал на колени и, нагнувшись, прильнул губами к краю тёмного силуэта. Как собака, томясь жаждой, подползает на животе к берегу ручья и пьёт из него воду, так жадно целовал он в пыли очертания любимой тени. Он передвигался на коленях и на руках и всё целовал, целовал контуры тени, как будто впивал в себя смутный дорогой ему образ, простёртый на земле.
Il ne la vit pas, mais il aperçut la lune apparue sur l’horizon. La même lune qui s’était levée pour son premier aveu, se levait maintenant pour son premier adieu. <…>
Elle allait à petits pas, sans oser l’appeler, inquiète de ne point le découvrir encore, car il restait caché sous un arbre <…>. Devant elle, son ombre s’avançait noire et démesurée, la précédant de loin, semblant apporter vers lui quelque chose d’elle, avant elle-même.
Christiane s’arrêta et l’ombre aussi resta immobile, couchée, tombée sur la route.
Paul fit rapidement quelques pas, jusqu’à la place où la forme de la tête s’arrondissait sur le chemin. Alors, comme s’il eût voulu ne rien perdre d’elle, il s’agenouilla et, se prosternant, posa sa bouche au bord de la sombre silhouette. Ainsi qu’un chien assoiffé boit, rampant sur le ventre dans une source, il se mit à baiser ardemment la poussière en suivant les contours de l’ombre bien-aimée. Il allait ainsi vers elle, sur les mains et sur les genoux, parcourant de caresses le dessin de son corps comme pour recueillir de ses lèvres l’image obscure et chère étendue sur le sol.
— Я знаю, что вы вполне порядочный человек, безупречно честный в делах. Будь я вашим кучером, я бы не попросил у вас на водку, но будь я миллионером, я доверил бы вам своё состояние…
— <…> товар имеет определённую рыночную стоимость, и практический человек должен уметь с одного взгляда точно её установить — не из скупости, а чтобы не потакать жульничеству. Что бы вы сказали, если б в табачной лавке с вас запросили четыре су за коробку восковых спичек или за марку в три су? Вы вознегодовали бы, вы побежали бы за полицейским, милостивый государь, — из за одного су, из-за одного су! И всё только потому, что вы случайно знаете цену этих двух предметов. А вот я знаю цену любых предметов, которые можно продать и купить ! <…> Я протестую против коммерческой непорядочности вашей нации, которая нас презирает. Я даю на чай в соответствии с оказанной мне услугой, а не так, как вы, ибо у вас во всём фантазия, и вы швыряете то пять су, то сто су, смотря по настроению! — глава II
— Je ne vous demanderais pas un pourboire si j’étais votre cocher, mais je vous confierais ma fortune si j’étais millionnaire…
— <…> une valeur marchande appréciable et précise qu’un homme pratique doit évaluer d’un seul coup d’œil, non point par économie, mais pour ne pas favoriser la fraude. Que diriez-vous si une débitante de tabac vous demandait quatre sous d’un timbre-poste ou d’une boîte d’allumettes-bougies ? Vous iriez chercher un sergent de ville, Monsieur, pour un sou, oui, pour un sou ! tant vous seriez indigné ! Et cela parce que vous connaissez, par hasard, la valeur de ces deux objets. Eh bien, moi, je sais la valeur de tous les objets trafiquables ! <…> Je proteste contre l’improbité commerciale de toute votre race qui nous méprise. Je donne le pourboire que je dois donner relatif au service rendu, et non le pourboire de fantaisie que vous jetez, sans savoir pourquoi, et qui va de cinq sous à cent sous, selon le caprice de votre humeur !
Когда вулкан, в котором уже иссякала жизнь, извергнул последнюю струю лавы, у него не хватило сил метнуть её в небо, как прежде, он только чуть подбросил её своим угасающим дыханием, загустевшую, почти холодную, и она окаменела на его мёртвых устах. — глава III
Lorsque le volcan, à bout de vie, avait jeté cette dernière écume, ne pouvant la lancer au ciel comme autrefois, il l’avait crachée, épaissie, à moitié froide, et elle s’était figée sur ses lèvres moribondes.
Гонтран говорил о нём: «Поль? О, это норовистый конь, который мчит на своём хребте любовь; лишь только сбросит одну, на него вскочит другая». — глава IV
Gontran le jugeait ainsi : « Paul ! c’est un cheval emballé avec un amour sur le dos. Quand il en jette un par terre, un autre lui saute dessus. »
… машинальным жестом врача, отправляющегося по визитам, застегнул сюртук и двинулся в путь твёрдым, быстрым шагом, широким, уверенным шагом знаменитости, одно появление которого может спасти человеческую жизнь. — глава VI
… boutonna sa redingote d’un geste machinal de médecin qui part pour ses visites, et se mit en marche à grands pas pressés, à grands pas sérieux d’homme éminent dont la présence peut sauver une vie.
Я сочиняю историю страсти, очень экзальтированной, очень живой и очень поэтической. Это для меня ново и затрудняет меня. Главы, в которых я описываю чувства, перемараны гораздо больше, чем остальные. <…> имея терпение, приноравливаешься ко всему; но я часто смеюсь над сентиментальными мыслями (очень сентиментальными и нежными!), которые приходят мне на ум в результате прилежных поисков. Боюсь, что это пристрастит меня к любовному жанру не только в книгах, но и в жизни, ибо когда ум приобретает какой-либо новый изгиб, он его сохраняет…[1]
— Мопассан, письмо г-же Леконт де Нуи 2 марта 1886
В следующих за [«Une vie» и «Bel amі»] романах нравственное отношение к жизни начинает путаться, оценка явлений жизни начинает колебаться, затемняться и в последних романах уже совершенно извращается.
В «Mont-Oriol» Мопассан как будто соединяет мотивы двух предшествующих романов и повторяет себя по содержанию.
