Непобедимый (Лем)

«Непобедимый» (польск. Niezwyciężony) — философский научно-фантастический роман Станислава Лема, опубликованный в 1964 году.

Цитаты

	Поездку нельзя было назвать изысканным удовольствием. Гусеничные вездеходы рычали и хрипели в песках, турбинные двигатели ныли, как комары слоновых размеров; прямо за спиной у сидящих рвался из решёток кондиционеров охлаждающий воздух, а энергобот бултыхался, как гружёная шлюпка на волнах. — «Чёрный дождь»
	Jazda nie była wyszukaną przyjemnością. Gąsienice warczały i rżały w piasku, turbinowe silniki wyły jak komary wielkości słoni, tuż za siedzącymi wyrywało się z kratowych osłon powietrze chłodzenia, a cały energobot chodził jak ciężka szalupa na falach.

То, что они назвали городом, в действительности ничуть не походило на земные поселения. Утонув на неизвестную глубину в движущихся песках, стояли тёмные массивы с усыпанными шипами, словно бы ощетинившимися поверхностями, не похожие ни на что знакомое людям. Эти сооружения, которым и названия нельзя было подобрать, достигали высоты нескольких этажей. Не было в них ни окон, ни дверей, ни даже стен. Одни походили на собранные в складки и взаимопроникающие в бесконечно многих направлениях сети очень плотной вязки с утолщениями в местах взаимопереходов; другие выглядели как усложнённые пространственные арабески, которые могли бы образоваться из взаимопроникающих пчелиных сотов или решёт с треугольными и пятиугольными отверстиями. В каждом большом элементе, в каждой видимой плоскости можно было обнаружить своеобразную регулярность, не такую однородную, как в кристалле, но несомненную, повторяющуюся в определённом ритме, хоть его часто и прерывали следы разрушений. Некоторые конструкции, состоящие словно из ограненных и плотно сросшихся ветвей (но эти ветви не росли произвольно, как бывает у деревьев и кустарников, — они представляли собой либо части дуги, либо две закрученные в противоположных направлениях спирали), торчали из песка вертикально; встречались и наклонные конструкции, будто половинки разводного моста. Ветры, дующие чаще всего с севера, нагромоздили на всех горизонтальных плоскостях и на неглубоких прогибах летучий песок — издали многие из этих руин походили на приземистые пирамиды с усечёнными вершинами. Однако вблизи эти будто бы гладкие поверхности оказывались системой ветвистых остроконечных прутьев, реек, кое-где так плотно переплетённых, что в их чаще задерживался песок. Рогану показалось было, что это какие-то кубические и пирамидальные обломки скал, покрытые омертвелой, иссохшей растительностью. Но через несколько шагов и это впечатление исчезло, ибо сквозь хаос разрушений проступала регулярность, чуждая живому. Руины не были ни монолитными — в металлической чаще зияли просветы, — ни пустыми: переплетения «ветвей» проникали всюду. — «Среди руин»

To, co nazwali miastem, w rzeczywistości ani trochę nie było podobne do ziemskich osiedli. Zatopione na niewiadomą głębokość w ruchomych wydmach, stały ciemne masywy o najeżonych, niby szczotkowatych powierzchniach, niepodobne do niczego, co znały ludzkie oczy. Ich nie dające się nazwać kształty sięgały kilku pięter. Nie miały okien, drzwi, nawet ścian, jedne wyglądały jak pofałdowane i przenikające się w ogromnej ilości kierunków, bardzo gęsto posplatane sieci, ze zgrubieniami w miejscach złączeń, inne przypominały skomplikowane arabeski przestrzenne, jakie utworzyłyby przenikające się wzajemnie pszczele plastry lub rzeszota o trójkątnych i pięciokątnych otworach. W każdym większym elemencie i w każdej widomej płaszczyźnie można było wykryć jakiś rodzaj regularności, nie tak jednorodnej jak w krysztale, ale niewątpliwej, powtarzającej się określonym rytmem, chociaż przerywały go w wielu miejscach ślady zniszczeń. Niektóre konstrukcje utworzone z poodrąbywanych jakby w graniaste kształty, zrośniętych gęsto gałęzi (ale te gałęzie nie miały dowolnego biegu, właściwego drzewom czy krzakom; albo stanowiły część łuku, albo dwie skręcone w przeciwnym kierunku spirale), sterczały z piachu pionowo, spotykali jednak i pochylone, niczym ramię zwodzonego mostu. Wiatry, wiejące najczęściej z północy, nagromadziły na wszystkich poziomych płaszczyznach i co łagodniejszych zwisach lotny piach, tak że z oddali niejedna z owych ruin przypominała krępą piramidę, ściętą u szczytu. Z bliska jednak jej pozornie gładka płaszczyzna ukazywała, czym jest: systemem krzaczastych, ostrokończystych prętów, listew, tak gdzieniegdzie splecionych, że utrzymywały w swym gąszczu nawet piasek. Rohanowi wydało się, że to jakieś sześcienne i piramidowate resztki skał, porosłych zmartwiałą i zeschłą roślinnością. Ale i to wrażenie rozsypywało się w odległości kilku kroków: wtedy bowiem regularność, obca żywym formom, ujawniała swą obecność poprzez chaos zniszczenia. Ruiny nie były właściwie lite, bo można było zajrzeć do nich przez szpary metalowej gęstwiny, nie były puste, gdyż wypełniała je ona na wskroś. Zewsząd wiało martwotą opuszczenia.

Они начинали уже привыкать к планете — к её неизменному пустынному облику с прозрачными тенями тающих, неестественно светлых облаков, между которыми и днём просвечивали яркие звёзды, к шороху песка, оседающего под колёсами и под ногами, к багровому грузному солнцу, касания которого неизмеримо нежнее, чем на Земле, и если подставишь ему спину, то почувствуешь не тепло, а вроде как молчаливое его присутствие. — «Туча»

Zaczynali już przywykać do planety — do jej niezmiennego, pustynnego oblicza z nikłymi cieniami chmur zawsze jakby się rozpływających, nienaturalnie jasnych, spomiędzy których i za dnia prześwitywały silne gwiazdy. Do szmeru piasku, zapadającego się pod kołami i stopami, do czerwonego, ociężałego słońca, którego dotyk był nieporównanie delikatniejszy od ziemskiego, tak że gdy mu się poddawało plecy, zamiast ciepła czuło się wtedy tylko jakby milczącą obecność.

	— Значит, это как же? <…> — А протон его знает. — «Долгая ночь»
	— To znaczy, że jak? <…> — A proton go wie.

«Сколько жутких загадок, чуждых человеческому пониманию, таит ещё космос? Неужели мы всюду должны являться, неся всеуничтожающую силу на своих кораблях, чтобы вдребезги расколотить всё, что противоречит нашим понятиям? Как они это назвали — некросфера, а значит, и некроэволюция, эволюция мёртвой материи <…>. Человек <…> ещё не поднялся на должную высоту, ещё не заслужил права быть, а не только числиться личностью, красиво именуемой «галактоцентрической», издавна им самим прославляемой. Галактоцентризм ведь не в том состоит, чтобы искать только себе подобных и только их понимать, а в том, чтобы не вмешиваться в не свои, нелюдские дела. Захватить, освоить пустоту — ну конечно же, пожалуйста, почему бы нет; но нельзя набрасываться на то, что за миллионы лет создало своё собственное, ни от кого и ни от чего, кроме законов природы, не зависящее устойчивое равновесие существования, деятельного, активного существования, которое не хуже и не лучше существования белковых тел, именуемых животными или людьми». — «Долгая ночь»

Ile takich niesamowitych, obcych ludzkiemu pojmowaniu zjawisk może taić w sobie Kosmos? Czy mamy wszędzie przybywać z niszczącą potęgą na pokładach statków, aby strzaskać to wszystko, co jest sprzeczne z naszym rozumieniem? Jak oni ją nazwali — nekrosfera, a więc i nekroewolucja, ewolucja martwej materii <…>. Człowiek <…> jeszcze nie wzniósł się na właściwą wysokość, jeszcze nie zasłużył na tak pięknie nazwaną postawę galaktocentryczną, która wysławiana od dawna, nie na tym polega, aby szukać tylko podobnych sobie i takich tylko rozumieć, ale na tym, żeby nie wtrącać się do nie swoich, nieludzkich spraw. Zagarniać pustkę — owszem, dlaczegóż by nie, ale nie atakować tego, co istnieje, co w ciągu milionoleci wytworzyło swoją własną, nie podległą nikomu ani niczemu oprócz sił promienistych i sił materialnych, równowagę trwania, czynnego, aktywnego trwania, które jest ani lepsze, ani gorsze od trwania białkowych związków, zwanych zwierzętami czy ludźmi.

	Каждый человек должен знать, что другие его не бросят — ни при каких обстоятельствах. Что можно всё потерять, но люди должны быть на борту — и живые, и мёртвые. Этого правила не было в уставе. Но если б ему не следовали, никто не смог бы летать. — «Разговор» (об экипаже космических кораблей)
	Każdy człowiek musiał wiedzieć, że inni nie zostawią go — w żadnych okolicznościach. Że można przegrać wszystko, ale trzeba mieć załogę na pokładzie — żywych i umarłych. Tej zasady nie było w regulaminie. Ale gdyby tak nie postępowano, nikt nie mógłby latać.

	Старое обрюзгшее солнце наполовину уже вылезло из-за горизонта и будто верхом сидело на гребне кратера. — «Непобедимый»
	Już pół obrzękłej tarczy starego słońca jakby okrakiem siedziało na obwałowaniu krateru.

«Гипотеза Лауды»

— … тут речь идёт о мёртвой эволюции весьма своеобразного типа, которая возникла в совершенно необычных условиях, созданных стечением обстоятельств, <…> в этой эволюции победили устройства, во-первых, наиболее эффективно уменьшающиеся, а во-вторых, оседлые, не двигающиеся. Первые положили начало этим вот чёрным тучам. Я лично думаю, что это очень маленькие псевдонасекомые, которые способны в случае надобности, в общих, так сказать, интересах объединяться в большие системы. А именно вот в эти тучи. Таким путём шла эволюция движущихся механизмов. Оседлые же положили начало тому странному виду металлической растительности, что мы видели, — руины так называемых городов… <…> просто большого скопления оседлых механизмов, неживых созданий, способных размножаться и черпающих солнечную энергию при посредстве своеобразных органов… ими, как я предполагаю, являются треугольные пластины…

— … przyszło tu do ewolucji martwej o bardzo swoistym charakterze, zapoczątkowanej wyjątkowymi warunkami, które utworzył zbieg okoliczności. <…> w owej ewolucji zwyciężyły ustroje, po pierwsze, miniaturyzujące się najskuteczniej, po drugie zaś — osiadłe. Te pierwsze dały początek tak zwanym czarnym chmurom. Osobiście myślę, że to są bardzo małe pseudoowady, mogące łączyć się w razie potrzeby, we wspólnym niejako interesie, w duże systemy nadrzędne. Właśnie pod postacią chmur. Tak poszła ewolucja mechanizmów ruchomych. Osiadłe natomiast zapoczątkowały ten dziwaczny gatunek metalowej wegetacji, które przedstawiają ruiny tak zwanych miast… <…> jedynie wielkie skupiska osiadłych mechanizmów, martwych tworów, zdolnych do rozmnażania się, a czerpiących energię słoneczną za pośrednictwem swoistych organów… są nimi, jak przypuszczam, te trójkątne płytki…

— Просто они кирпичики, из которых в зависимости от ситуации строится то, что необходимо. Поступает сигнал: «Опасность!» Что-то появилось: это распознаётся по изменениям среды — например, по изменению электростатического поля. Летающий рой немедленно преобразуется в такой вот «тучемозг», и пробуждается его совместная память: подобные существа уже были, с ними сделали то-то и то-то, и после этого они погибли… И этот образ действий повторяется…

— Po prostu są cegiełkami, z których potrzeba chwili buduje to, co niezbędne. Przychodzi sygnał: zagrożenie! Coś się pojawiło, wykrywalne wywołanymi zmianami, na przykład zmianami pola elektrostatycznego… natychmiast lotny rój układa się w ten jakiś „chmuromózg” i budzi się jego zbiorowa pamięć: takie istoty już były, postępowało się z nimi tak a tak, po czym uległy zagładzie… i powtarzają ów tryb postępowania…

— Это всё же неслыханно, чтобы существа с более развитым интеллектом, эти макроавтоматы, не одержали победы, — сказал один из кибернетиков. — Это было бы исключением из правила, что эволюция идёт по пути усложнения, совершенствования гомеостаза… Вопросы информации, её использования… — Эти автоматы не имели шансов именно потому, что были уже с самого начала так высоко развиты и сложны, — возразил Заурахан. — Ты пойми: они были высокоспециализированы для сотрудничества со своими конструкторами, лирянами, а когда лиряне исчезли, они оказались вроде как искалеченными, потому что лишились руководства. А те механизмы, из которых развились теперешние «мушки» — я вовсе не утверждаю, что они существовали уже тогда, считаю даже, что это исключается, они могли образоваться лишь намного позже, — были относительно примитивными, и поэтому перед ними открывалось много путей развития. — Возможно, существовал ещё более важный фактор, — добавил доктор Сакс, подойдя к кибернетикам. — Речь идёт о механизмах, а механизмы никогда не проявляют такой способности регенерировать, как живое существо, живая ткань, которая восстанавливается при повреждении. Макроавтомат, даже если он способен отремонтировать другой автомат, нуждается для этого в инструментах, в целом машинном парке. Поэтому стоило их отрезать от таких инструментов, и они были обезоружены. Сделались почти беззащитной добычей летающих созданий, которые были гораздо менее чувствительными к повреждениям… <…> Это не очень-то ново, <…> ведь эволюция живых форм идёт именно таким образом и не случайно… Поэтому и то, что «туча» состоит из таких взаимозаменяемых элементов, наверняка не случайно. Тут всё дело в материале: <…> устройство, состоящее из пары кристалликов, термисторов или других простейших элементов, можно уничтожить, и никакого вреда от этого не будет, его немедленно заменит одно из миллиарда ему подобных…

— To jednak niezwykłe, że istoty o wyższej inteligencji, owe makroautomaty, nie odniosły zwycięstwa — powiedział któryś. — Byłby to wyjątek potwierdzający regułę, że ewolucja idzie w kierunku komplikacji, doskonalenia homeostazy… sprawy informacji, jej wykorzystania… — Te automaty nie miały szans właśnie dlatego, że były już na samym początku tak wysoko rozwinięte i skomplikowane — odparł Saurahan. — Zrozum, były wysoko wyspecjalizowane dla celów współpracy z ich konstruktorami, Lyranami, a kiedy zabrakło Lyran, zostały jakby okaleczone, pozbawione dowództwa. Natomiast te formy, z których powstały dzisiejsze "muszki" (nie twierdzę wcale, że one już wtedy istniały, uważam to nawet za wykluczone, musiały powstać daleko później), te formy były względnie prymitywne i przez to miały przed sobą wiele dróg rozwoju. Może był to czynnik nawet donioślejszy dorzucił doktor Sax, który do nich podszedł — mamy do czynienia z mechanizmami, a mechanizmy nigdy nie wykazują takich tendencji samonaprawczych jak żywe zwierzę, żywa tkanka, która sama się odtwarza po skaleczeniu. Makroau-tomat, jeśli nawet mógłby naprawić inny, potrzebuje do tego narzędzi, całego parku maszynowego. Wystarczyło zatem odciąć je od takich narzędzi, aby oślepić. Stały się wtedy prawie bezbronnym łupem lotnych stworów, które były daleko mniej podatne na uszkodzenia… <…> To nie jest takie nowe <…> bo właśnie ewolucja żywych form postępuje w ten sposób, i nieprzypadkowo… Dlatego i to, że "chmura" składa się z takich elementów wymiennych, na pewno nie jest przypadkiem… To jest sprawa materiału: <…> układ złożony z paru kryształków czy termistorów albo innych prostych ogniwek, taki układ może ulec zniszczeniu i to nie przynosi żadnej szkody, bo zastąpi go natychmiast jeden z miliarda podobnych.

«Поражение»

«Пленники» занимали во время совещания почётное место посреди стола, в закупоренном стеклянном сосуде. Осталось их чуть больше десятка, остальные были уничтожены при исследованиях. Создания эти, отличающиеся строгой тройственной симметрией, по форме напоминали букву Y с тремя остроконечными разветвлениями и утолщением в центре, на месте их стыка. <…> Поверхность их состояла из мельчайших плоскостей, похожих на грани бриллианта, а внутри находилась микроскопическая, всегда одинаковая конструкция. Элементы её были в сотни раз мельче песчинок; они образовывали нечто вроде автономной нервной системы, в которой удалось различить две частично независимые друг от друга схемы. Меньшая из них, расположенная в верхних ответвлениях буквы Y, управляла движениями «насекомого»; в микрокристаллической структуре этих ответвлений содержалось нечто вроде универсального аккумулятора и одновременно трансформатора энергии. В зависимости от характера сжатия, которому подвергались микрокристаллики, они создавали то электрическое, то магнитное поле, то переменные силовые поля, которые могли нагревать центральную часть до относительно высокой температуры; накопленное при этом тепло излучалось наружу в одном направлении. Вызванное этим движение воздуха, вроде выхлопа, позволяло двигаться в любом направлении. Одиночный кристаллик не летал, а скорее вспархивал и, по крайней мере во время лабораторных испытаний, не мог точно управлять своим полётом. Но, соединяясь кончиками ответвлений с другими кристалликами, он создавал комплекс, и чем больше кристалликов соединялось, тем выше были их аэродинамические возможности. Каждый кристаллик соединялся с тремя другими; кроме того, он мог соединиться концом ответвления с центром другого кристаллика; так возникало многослойное строение «тучи». При соединении не обязательно было соприкасаться вплотную — стоило сблизить концы, и возникшее при этом поле удерживало все элементы в равновесии. При определённом количестве «насекомых» комплекс начинал проявлять многочисленные закономерности: он мог, реагируя на внешние импульсы, менять направление движения, характер, форму, частоту внутренних пульсаций; при определённых изменениях такого рода смещались знаки поля, и металлические кристаллики начинали взаимно отталкиваться, разъединялись, переходили в состояние «индивидуальной россыпи»… Кроме схемы, ведающей такими движениями, каждый кристаллик содержал ещё одну систему связей или, вернее, её фрагмент, так как она, по-видимому, представляла собой часть какого-то большого целого. Эта сверхсистема, возникающая, вероятно, лишь при соединении огромного количества элементов, и была тем двигателем, который приводил тучу в действие. На этом, однако, оканчивались познания учёных: они не разбирались в возможностях разрастания этих сверхсистем, и уж совсем неясным оставался вопрос о «разумности» тучи. Кронотос предполагал, что объединяется тем большее количество кристалликов, чем более трудную проблему предстоит им решить. Это звучало довольно убедительно, однако ни кибернетики, ни информационники не знали ничего аналогичного такой конструкции, то есть «произвольно разрастающемуся мозгу», который меняет свои размеры в зависимости от размаха начинаний.

"Jeńcy" zajmowali podczas narady poczesne miejsce, w zamkniętym naczyniu szklanym pośrodku stołu. Było ich zaledwie kilkanaście sztuk, bo reszta uległa zniszczeniu w trakcie badań. Twory te, o dokładnej troistej symetrii, przypominające kształtem literę Y, o trzech ostrokończastych ramionach łączących się w centralnym zgrubieniu, <…> o ściankach utworzonych z bardzo drobnych płaszczyzn, niby rozetkowy szlif brylantu, mieściły w swoim wnętrzu mikroskopijną, a zawsze taką samą konstrukcję. Elementy jej, kilkaset razy drobniejsze od ziarenek piasku, stanowiły rodzaj autonomicznego systemu nerwowego, w którym dało się wyróżnić częściowo od siebie niezależne układy. Część mniejsza, zajmująca wnętrze ramion liter Y, przedstawiała system zawiadujący ruchami "owada", który w mikrokrystalicznej strukturze ramion posiadał coś w rodzaju uniwersalnego akumulatora i zarazem transformatora energii. Zależnie od tego, w jaki sposób mikrokryształki były ściskane, wytwarzały już to pole elektryczne, już to magnetyczne, już to naprzemienne pola siłowe, które mogły nagrzewać do stosunkowo wysokiej temperatury część centralną; wtedy nagromadzone ciepło promieniowało jednokierunkowo na zewnątrz. Wywołany tym ruch powietrza, coś na kształt odrzutu, umożliwiał unoszenie się w dowolnym kierunku. Pojedynczy kryształek nie tyle latał, co polatywał, i nie był, przynajmniej podczas eksperymentów laboratoryjnych, zdolny do precyzyjnego kierowania swoim lotem. Natomiast łącząc się przez zetkniecie końców ramion z innymi, tworzył agregaty o tym większych umiejętnościach aerodynamicznych, im większa była ich liczebność. Każdy kryształek łączył się z trzema innymi; ponadto mógł też połączyć się końcem ramienia z centralną częścią innego, co umożliwiało wielowarstwową budowę tak rosnących zespołów. Połączenie nie musiało wynikać dzięki zetknięciu się, bo wystarczyło zbliżenie końców, aby wytworzone pole magnetyczne utrzymywało cały twór w równowadze. Przy określonej ilości "insektów" agregat zaczynał od "drażnienia" bodźcami zewnętrznymi zmieniać kierunek ruchu, formę, kształt, częstość pulsujących wewnątrz impulsów. Przy pewnej ich zmianie znaki pola odwracały się, i zamiast przyciągać się, metalowe kryształki, rozłączywszy się, przechodziły w stan "rozsypki indywidualnej". Oprócz systemu zawiadującego takimi ruchami każdy czarny kryształek mieścił w sobie jeszcze drugi układ połączeń, a raczej jego fragment, bo tamten zdawał się stanowić część jakiejś większej całości. Ta nadrzędna całość, powstająca prawdopodobnie dopiero przy zespoleniu ogromnej ilości elementów, była właściwym motorem napędowym działań chmury. Tu jednak kończyły się wiadomości uczonych. Nie orientowali się w możliwościach wzrostu systemów nadrzędnych, a już szczególnie ciemny pozostał problem ich "inteligencji". Kronotos przypuszczał, że tym więcej stworów łączy się w jedną całość, im trudniejszy do rozwiązania napotykają problem. Brzmiało to dość przekonywająco, ale ani cybernetycy, ani informacjoniści nie znali żadnego odpowiednika takiej konstrukcji, to jest "dowolnie rozrastającego się mózgu", który rozmiary swoje przymierza do wielkości zamiarów.

«Циклоп» находился уже в ста метрах от места катастрофы. <…> В рубке «Непобедимого», за 60 километров от ущелья, все увидели, как задымилась чёрная щетина его склонов и волнами обрушилась на земную машину с таким напором, что в первое мгновение «Циклоп» совершенно исчез, будто его закрыло кинутым сверху плащом смолистого дыма. Однако тут же всю тучу насквозь пронизала ветвистая молния. «Циклоп» не использовал своего страшного оружия — это созданные тучей энергетические поля столкнулись с его силовой защитой. Незримое силовое поле вдруг словно материализовалось, облепленное толстым слоем кишащей черноты; оно то вздувалось, как огромный лавовый пузырь, то сжималось, и эта странная игра тянулась довольно долго. Людям у экранов казалось, что невидимая для них машина пытается растолкать мириады нападающих, но их становилось всё больше и больше, потому что новые тучи одна за другой лавинами катились на дно ущелья. Уже не видно было даже сверкания вспышек на границах силового поля, и только в глухой тишине продолжалась жуткая борьба двух неживых, но мощных сил. Вдруг кто-то из наблюдавших бой вздохнул: пульсирующий пузырь силового поля совсем исчез под чёрной воронкой; туча превратилась в гигантский смерч, который вздымался над вершинами самых высоких скал и, зацепившись основанием за невидимого противника, бешено кружился километровым мальстрёмом. Никто не сказал ни слова; все понимали, что туча пытается таким образом раздавить силовой пузырь, в котором, словно ядро в скорлупе, скрывалась машина. <…> Чёрный смерч, стены ущелья, заросли — всё это вдруг исчезло. Казалось, будто на дне ущелья вспыхнул вулкан. Столб дыма, кипящей лавы и осколков, окутанный прозрачной пеленой пара, вздымался всё выше; пар, возникший, наверное, из закипевшего ручья, добрался до телезонда, на высоту полутора километров. «Циклоп» пустил в ход излучатель антиматерии. <…> Горизонт на северо-востоке засиял, будто там всходило второе солнце, ярче того, что стояло в зените, а потом это сияние погасил дым, вздымающийся гигантским грибом к небесам. <…> Через несколько десятков секунд после того, как начал действовать излучатель антиматерии, дно ущелья и всё вокруг «Циклопа» должно было достичь температуры плавления. Действительно, скалы уже оседали, таяли, превращались в лаву, и её пурпурный поток начал пробивать себе дорогу к выходу из ущелья, за несколько километров от средоточия схватки.

„Cyklop” dotarł na odległość stu metrów od miejsca katastrofy. <…> Rozległ się on w sterowni „Niezwyciężonego”, oddalonej o 60 kilometrów od wąwozu, kiedy tam zadymiła czarna sierść stoków i obruszyła się falami na ziemski pojazd z takim impetem, że w pierwszej chwili znikł zupełnie, zakryty jakby ciśniętym z wierzchu płaszczem smołowatego dymu. Natychmiast jednak całą grubość atakującej chmury przeszył krzaczasty błysk. „Cyklop” nie użył swojej strasznej broni: to tylko wytworzone przez chmurę pola energetyczne zderzyły się z jego siłową osłoną. Teraz jak gdyby zmaterializowała się nagle, oblepiona grubą warstwą mrowiącej się czerni; to puchła niby olbrzymi bąbel lawy, to kurczyła się, i ta osobliwa gra trwała dobrą chwilę. Patrzący odnieśli wrażenie, jakby skryta przed ich wzrokiem maszyna usiłowała rozepchnąć miriady napastników, których było wciąż więcej i więcej, bo coraz nowe chmury lawinami staczały się na dno wąwozu. Już nie było widać lśnienia siłowej sfery, a tylko w głuchej ciszy trwało niesamowite zmaganie dwóch martwych, ale potężnych sił. Nareszcie ktoś ze stojących u ekranu westchnął: drgający czarny pęcherz znikł pod ciemnym lejem; chmura zmieniła się w rodzaj olbrzymiego wiru, który wzniósł się ponad szczyty najwyższych skał i dołem uczepiona niewidzialnego przeciwnika — górą obracała się w szalonych obrotach kilometrowym Malströmem, opalizując błękitnawo. Nikt się nie odezwał, wszyscy rozumieli, że chmura usiłuje w ten sposób zgnieść energetyczny pęcherz, w którym, niby pestka w łupinie, tkwiła maszyna. <…> Czarny wir, ściany wąwozu, zarośla — wszystko to znikło w ułamku sekundy. Widok był taki, jakby na dnie rozpadliny skalnej otwarł się ziejący ogniem wulkan. Słup dymu i kipiącej lawy, skalnych okruchów, nareszcie — wielki, welonami pary powłóczący obłok, wzbijający się coraz wyżej, aż para, pochodząca zapewne z wody wrzącego potoku, dotarła na półtorakilometrową wysokość, gdzie szybował przekaźnik telewizyjny. „Cyklop” uruchomił miotacz antymaterii. <…> Północno-wschodni skraj horyzontu zajaśniał, jakby miało tam wzejść drugie słońce, silniejsze od stojącego u szczytu nieba, po czym blask ów stłumiła kolumna dymu, wzbierającego na kształt ciężkiego grzyba. <…> Po kilkudziesięciu sekundach dno wąwozu i całe pobliże „Cyklopa” musiały osiągnąć temperaturę żarzenia, skały osiadały, waliły się, obracały w lawę i naprawdę już widać było jej szkarłatnie świecący potok, jak zaczynał żłobić drogę ku wyjściu z wąwozu, o kilka kilometrów od ośrodka walki.

Перевод

Д. М. Брускин (1964) под ред. А. Г. Громовой (1967) — с незначительными уточнениями

О романе

	… появилась туча, и, как ни парадоксально, с этого места роман перестаёт быть научно-фантастическим. Он становится философским, психологическим, это, собственно, уже Вольтер — с опытом двух мировых войн и всего, что этим войнам сопутствовало. — гл. 4
	— Геннадий Прашкевич, Владимир Борисов, «Станислав Лем» (ЖЗЛ), 2015

Станислав Лем

	В комплекс тезисов, которые можно вывести из моего романа «Непобедимый», входит предположение, якобы там, где уже и аппаратура оказывается совершенно беспомощной, сумел действовать сам человек, невооружённый, лишённый всяческой инструментальной поддержки, то есть что он не только интенционно, в соответствии с какими-то гуманистическими программами, а реально есть последняя инстанция действий и решений, и именно он оказывается тогда истинной мерой вещей. Но воплощением такого тезиса «Непобедимый» становится только в результате стратегической расстановки сил в соответствии с граничными условиями материального окружения, которые, как известно, не взяты из реальности, но были заранее старательно сконструированы так, чтобы именно таковым было значение происходящего. И можно было бы установить для себя такое размещение граничных условий в виде чисто материальных, физических параметров среды, в которых потом уже событиями управлять бы не удалось…
	Do zestawu tez, wywodliwych z mojej powieści Niezwyciężony, należy sugestia, jakoby tam, gdzie już jego narzędzia nie mogą nic absolutnie zdziałać, sam człowiek, nie uzbrojony, wyzbyty wszelkiego ich wsparcia, przecież jeszcze działać potrafił; czyli że on nie tylko intencjonalnie, podług jakichś programów humanistycznych, ale faktycznie jest ostatnią instancją działania i rozsądzania, on j e s t tedy prawdziwą miarą rzeczy. Lecz tezy takiej wcieleniem okazuje się Niezwyciężony tylko podług strategicznego rozstawienia sił, podług granicznych, warunków materialnego otoczenia, które nie są wzięte wszak z rzeczywistości, lecz zostały starannie zaplanowane z góry, aby właśnie taka była wymowa zajść. I można by sobie wystawić ustalenia warunków granicznych jako czysto materialnych, fizycznych parametrów środowiska, w których by się już tezy wypadkami dowodzić nie dało…
	— «Фантастика и футурология», книга 2 (IV. Метафизика научной фантастики и футурология веры), 1970

	Это вполне прилично сделанная повествовательная «машинка», основанная на невымышленной проблеме. Особенно последняя глава <…> удовлетворяет всем канонам достоверности и реализма.
	Jest to zupełnie przyzwoicie wykonana "maszynka" narracyjna osnuta na niefikcyjnym problemie. Zwłaszcza ostatni rozdział <…> spełnia wszystkie kanony wiarygodności i realizmu.
	— «Беседы со Станиславом Лемом» (гл. «В паутине книг», 1981-82)

… на переломе шестидесятых годов [американец] Майкл Радесон купил у меня права на экранизацию «Непобедимого». Я считаю, что «Непобедимый» — это произведение, которое прекрасно могло бы состояться на экране. Оно зрелищно, там необычайная обстановка: летающие тучи насекомых. Однако съёмки такого фильма стоили бы состояние, и этот проект коммерчески был бы довольно рискованным. Поэтому Радесон четыре года безуспешно искал продюсеров, заодно выплачивая мне полагающиеся непустячные тантьемы за продление опциона.

— интервью «Душевный покой», 2000

корр.: Согласились ли бы вы на экранизацию „Непобедимого“ в Голливуде? — Если бы такое предложение поступило, то я бы согласился. Но мне это кажется весьма сомнительным. Фильм, в котором вообще нет ни одной женщины, — это нечто абсолютно несъедобное и для зрителей, и для продюсеров, и для режиссёра. И поэтому мне кажется, что из этой муки хлеб не выпекут. — май 2001, на вручении ему высшей польской государственной премии в области культуры — «Золотого скипетра» (Złote Berło)

Уже появились предложения по экранизации, касающиеся в том числе и «Непобедимого». Я бы охотно согласился на его экранизацию, прежде всего потому, что нет там никаких амуров во Вселенной, просто космический корабль, разыскивающий другой пропавший космический корабль. Сын предостерегает меня: сложней всего будет защитить «Непобедимый» от женщин. Я, однако, абсолютно не согласен на кооптирование в экипаж космического корабля каких-либо женщин.

— Под поверхностью океана (После американской премьеры «Соляриса»), 2002

См. также

• «Системы оружия двадцать первого века, или Эволюция вверх ногами», 1983
• «Мир на Земле», 1984