Люди льстят мне, пока я не перехожу им дорогу. [Едва перейду] — они тут же примутся преследовать меня и чернить, защищая свои интересы.[1] — вошло в авторский сборник «Моя картина мира», 1934
Мои родители <…> считают жену своего рода роскошью, которую можно себе позволить, лишь когда твоя жизнь устроена удобно и комфортно. <…> из этого выходит, что жена и проститутка различаются лишь одним — жена, благодаря своему более высокому социальному положению, может заключить с мужем пожизненный контракт.[1]
Моих родителей очень беспокоит моя любовь к тебе. <…> Они оплакивают меня почти как умершего. Снова и снова твердят, что своей преданностью тебе я навлекаю на себя несчастья.[1]
— Милеве Марич, август-сентябрь 1900
О будущем нашем я решил вот что: немедленно начну искать себе должность, пусть самую скромную. Ни научные занятия, ни тщеславие не помешают мне принять самую подчинённую роль.[1]
— Милеве Марич, 7 июля 1901
Из-за того что мне случилось наткнуться на счастливую мысль: ввести в физику принцип относительности, Вы (как и другие) чрезвычайно переоцениваете мои научные способности, так что мне даже как-то неловко.[1]
Мадам Кюри очень умна, но холодна, как рыба; я хочу сказать, что ей недостает чувств — и радостных, и печальных. Практически единственный способ, каким она выражает свои чувства, — ворчит, когда ей что-то не по душе. А ещё у неё есть дочь, и та ещё хуже — чистый солдат в юбке.[1]
Если бы я начал заботиться о внешности, то не был бы больше самим собой. <…> благодаря этому избавлен от хлыщей, которые иначе являлись бы толпами на меня посмотреть.[1]
— Эльзе Эйнштейн, 2 декабря 1913
[Милева] — мрачное, подозрительное существо, неспособное наслаждаться жизнью и самим своим присутствием отнимающее радость жизни у всех, кто окажется рядом.[1]
— Эльзе Эйнштейн, после 2 декабря 1913
От славы я всё больше глупею — это очень распространённое явление.[2]:с.8[1]
… название «теория относительности» <…> неудачное, дающее повод к недопониманию и философской путанице.[1] — название предложил Макс Планк и оно прочно устоялось, несмотря на то, что сам Эйнштейн был им недоволен, он предпочёл бы «теория инвариантности»[3][1]
— Э. Шиммеру, 30 сентября 1921
Бор <…> — истинный гений. <…> Путям его мысли я доверяю безоговорочно.[1]
— Паулю Эренфесту, 23 марта 1922
Чем упорнее мы гоняемся за квантами, тем лучше они прячутся.[1]
— Паулю Эренфесту, 12 июля 1924
Квантовая механика действительно впечатляет. Но внутренний голос говорит мне, что это ещё не идеал. Эта теория говорит о многом, но всё же не приближает нас к разгадке тайны Всевышнего. По крайней мере, я уверен, что Он не бросает кости.[4] — По поводу принципа неопределённости, как оказалось, Эйнштейн был неправ. Эйнштейн часто повторял эту мысль, напр., в письме Нильсу Бору от 7 ноября 1947: «Ты веришь в играющего в кости Бога, а я — в полную закономерность в мире объективно сущего». Бору приписывается ответная реплика: «Не наше дело предписывать Богу, как ему следует управлять этим миром» (или «Эйнштейн, не говорите Богу, что делать»[5]) (на V Сольвеевском конгрессе в Брюсселе в октябре 1927). Часто парафразируется.[6]
Die Quantenmechanik ist sehr achtung-gebietend. Aber eine innere Stimme sagt mir, daß das doch nicht der wahre Jakob ist. Die Theorie liefert viel, aber dem Geheimnis des Alten bringt sie uns kaum näher. Jedenfalls bin ich überzeugt, daß der nicht würfelt.
— Максу Борну, 12 декабря 1926
Мне больше нет нужды участвовать в соревновании мозгов. Участие в этом всегда казалось мне каким-то отвратительным рабством, не меньшим злом, чем страсть к деньгам или к власти.[2]:с.60[1] — о погоне за академической карьерой[1]
— Паулю Эренфесту, 25 мая 1927
Если мы не сможем найти путь к честному сотрудничеству и честным договорённостям с арабами, это будет означать, что две тысячи лет страданий абсолютно ничему нас не научили — и, следовательно, мы заслужили всё, что за этим последует.[1]
Морскую болезнь вызывают у меня люди, а не море. Но, боюсь, наука ещё не нашла лекарства от этого недуга.[7][1] — ответ на рекламу средства от морской болезни[8]:с.176
— берлинской компании Schering-Kahlbaum, 28 ноября 1930
Та ясность, чёткость и беспристрастность, с которой вы говорите как о логических и философских вопросах, так и о делах человеческих, не знает себе равных в нашем поколении.[1]
В Гёте чувствуется несколько снисходительное отношение к читателю, определённый недостаток смиренной преданности своему делу, которая всегда так утешает, особенно в великих людях.[1]
— Л. Каспару, 9 апреля 1932
Философия — это мать, породившая и вскормившая все иные науки. И потому надо не упрекать её за нищету и наготу, а надеяться, что её дон-кихотский идеализм будет жить в её детях и не даст им впасть в филистерство.[2]:с.106[1]
За пределами России Ленин и Энгельс, разумеется, никем не воспринимаются как научные мыслители, так что никто не видит нужды их опровергать. Быть может, то же верно и для России — только там никто не осмеливается сказать об этом вслух.[1]
— К. Р. Лейснеру, 8 сентябре 1932
Принстон — чудесное местечко: чопорная и церемонная деревушка крошечных полубогов на котурнах.[1]
— Елизавете Бельгийской, 20 ноября 1933
Судьба даровала мне возможность поселиться здесь, в Принстоне, как бы на острове, <…> напоминающем очаровательный Лакенский сад. До этого маленького университетского городка почти не долетают хаотические звуки человеческих страстей и битв. Я почти стыжусь, что живу в таком мире и покое, когда все остальные борются и страдают.[1]
Пока государства требуют себе неограниченного суверенитета, мы, несомненно, снова и снова будем сталкиваться с масштабными войнами, в которых будет использоваться всё более мощное и высокотехнологичное оружие.[10]:с.337[1] — вероятно, неоригинально
Я убеждён, что ужасающее нравственное падение людей в наши дни прямо вытекает из механизации и обесчеловечивания нашей жизни — кошмарного побочного продукта научного и технического мышления. Nostra culpa! Человек остывает быстрее планеты, на которой живёт.[1]
Конечно, я понимаю, что принципиально статистическая точка зрения, необходимость которой впервые ясно была осознана тобой, содержит значительную долю истины. Однако я не могу в неё серьёзно верить, потому что эта теория несовместима с основным положением, что физика должна представлять действительность в пространстве и во времени без мистических дальнодействий. В чём я твёрдо убеждён, так это в том, что в конце концов остановятся на теории, в которой закономерно связанными вещами будут не вероятности, но факты.[11]
— Максу Борну, 1947
Насколько иной — и лучшей — стала бы жизнь человечества, будь у нас больше таких людей, как Макс Планк. <…> Однако, как видно, лучшие люди во все времена и на всех континентах обречены оставаться чуждыми миру, неспособными повлиять на ход событий.[1]
— жене Планка, 10 ноября 1947
Деление [на евреев и не-евреев в США] выражено даже более, чем где-либо в Западной Европе, включая и Германию.[1]
Обо мне публиковали такие горы наглой лжи и фантастических выдумок, что если бы я позволил себе обращать на них внимание, то давно сошёл бы в могилу.[1]
Человек — это часть целого, которое мы называем Вселенной, часть, ограниченная во времени и в пространстве. Он ощущает себя, свои мысли и чувства как нечто отдельное от всего остального мира, что является своего рода оптическим обманом. Эта иллюзия стала темницей для нас, ограничивающей нас миром собственных желаний и привязанностью к узкому кругу близких нам людей. Наша задача — освободиться из этой тюрьмы, расширив сферу своего участия до всякого живого существа, до целого мира, во всём его великолепии. Никто не сможет выполнить такую задачу до конца, но уже сами попытки достичь эту цель являются частью освобождения и основанием для внутренней уверенности.[12] — парафраз письма 12 февраля 1950 Р. Дж. Маркусу в поддержку Мирового еврейского конгресса и высказываний Эйнштейна о «космической религии»; вероятно, неоригинально
— Н. Салиту (N. Salit), 4 марта 1950
Повторяется давняя немецкая чума: люди подчиняются без сопротивления и объединяются с силами зла.[10]:с.554[1] — о маккартизме
— Елизавете Бельгийской, 6 января 1951
Единственное, чему научила меня моя долгая жизнь: что вся наша наука перед лицом реальности выглядит примитивно и по-детски наивно — и всё же это самое ценное, что у нас есть.[13][7]
Достижение целей пацифизма возможно лишь путём создания наднациональной организации. Выступать за это без всяких оговорок <…> вот критерий истинного пацифизма.[1]
— А. Моррисетту, 21 марта 1952
[Милева] так и не смирилась с нашим расставанием и разводом, и всё дальнейшее напоминало классическую историю Медеи. Это омрачило мои отношения с сыновьями, к которым я был нежно привязан. Эта трагическая сторона жизни оставила на мне свой тяжёлый след; боль от неё не утихает и в старости.[1]
— Карлу Зелигу, 5 мая 1952
… Фарадей <…> любил загадочную Природу так, как можно любить далекую возлюбленную.[1]
… Faraday <…> loved mysterious Nature as a lover loves his beloved.
— Гертруде Варшауэр (Gertrud Warschauer), 27 декабря 1952
… я против использования силы при всех обстоятельствах, кроме столкновения с врагом, жаждущим уничтожения жизни как самоцели.[1]
— японскому корреспонденту, 23 июня 1953
В научных изысканиях шанс достичь чего-то по-настоящему ценного (даже для весьма одарённых людей) крайне мал. <…> Выход лишь один: большую часть своего времени отдавать какой-либо практической работе…[2]:с.59[1]
— индийцу, не уверенному в том, какую выбрать профессию, 14 июля 1953
Когда вы покупаете земельный участок, чтобы сажать на нём капусту и яблоки, прежде всего надо его осушить, а это значит — убить всех живых существ, обитающих в воде. Затем вам придётся поубивать всех червяков и прочих иначе они съедят ваш огород. Если же избегать из нравственных соображений всякого убийства, в конце концов вам придётся убить самого себя — лишь бы остались в живых те, кто не имеет о моральных принципах ни малейшего понятия.[1]
Майкельсон всегда казался мне настоящим художником от науки. По-видимому, величайшее наслаждение он испытывал от красоты самого эксперимента и изящества применяемого метода.[1]
В прошлом мне и в голову не приходило, что любую мою случайную реплику станут подхватывать и записывать. Иначе я бы забился ещё глубже в свою раковину.[1]
— Карлу Зелигу, 25 октября 1953
Свои мнения [Нильс Бор] высказывает, как человек, вечно ошибающийся, а не как тот, кто претендует на обладание абсолютной истиной.[1]
He utters his opinions like one that perpetually gropes and never like one that believes to possess a definitive truth.
Я — глубоко религиозный неверующий. Можно сказать, что это своего рода новая религия.
I am a deeply religious nonbeliever. This is a somewhat new kind of religion.[1]
— Хансу Мюзаму, 30 марта 1954
Эти нынешние расследования <Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности> представляют для нашего общества несравненно бо́льшую угрозу, чем все коммунисты Америки, вместе взятые. Такие расследования уже значительно подорвали демократическое устройство нашего общества.[1]
— Ф. Арнольду, 19 марта 1954
Сообщения о моей религиозности являются чистейшей ложью. Ложью, которая настырно повторяется! Я не верю в персонализированного Бога. Своё отношение к богу я выражал ясно и никогда не отказывался от своих слов. Если же что-то из моих высказываний может показаться кому-то религиозными, то это, вероятно, — моё безграничное восхищение структурой мироздания, насколько наша наука может её постичь.
It was, of course, a lie what you read about my religious convictions, a lie which is being systematically repeated. I do not believe in a personal God and I have never denied this but have expressed it clearly. If something is in me which can be called religious then it is the unbounded admiration for the structure of the world so far as our science can reveal it.[2]:с.43
— 24 марта 1954
На своей новой родине я сделался своего рода enfant terrible — из-за того, что не умею молчать и покорно глотать всё, что здесь происходит.[1]
… годы и годы приносить себя в жертву некоей надличностной цели — это самый лучший, в сущности, даже единственный способ сделаться независимыми и от превратностей судьбы, и от других людей.[1] — вариант распространённых мыслей
Я научился смотреть на смерть как на старый долг, который рано или поздно надо заплатить.[10]:с.616[7][1]
— другу, 1954 или 1955
Нравственная ценность человека измеряется не его религиозными убеждениями, а тем, какие эмоциональные импульсы получал он от Природы в течение своей жизни.[1]
<refЭйнштейн А. Собрание научных трудов в 4 томах. Том IV. Статьи, рецензии, письма. Эволюция физики / Переводы Ю. А. Данилова, С. Г. Суворова, А. М. Френка. — М.: Наука, 1967. — С. 547-575. — (Классики науки).</ref>
Содержание и метод теории относительности <…> можно охарактеризовать в нескольких словах. С древности известно, что движение воспринимается лишь как относительное движение; тем не менее физика была основана на понятии абсолютного движения. Оптика исходила из предположения о том, что в мире имеется некоторое состояние движения, отличающееся от всех остальных, а именно: движение светового эфира. Именно к световому эфиру следует относить всё движения материальных тел. Таким образом, световой эфир предстает как воплощение бессодержательного понятия абсолютного покоя. <…> Поэтому выражение «абсолютное движение» имело бы физический смысл, и на основе этого понятия можно было бы строить механику. Однако после того, как все попытки обнаружить с помощью физических экспериментов некоторое выделенное состояние движения, связанное с гипотетическим световым эфиром, окончились неудачей, стало ясно, что задачу нужно поставить наоборот. Именно эта задача и решается последовательно теорией относительности. Эта теория исходит из предположения о том, что в природе не существует никаких физически выделенных движений, и ставит вопрос, какие следствия относительно законов природы можно вывести из этого предположения. Метод теории относительности весьма схож с методом термодинамики, поскольку последняя представляет собой не что иное, как последовательный ответ на вопрос: «Какими должны быть законы природы, чтобы нельзя было построить вечный двигатель?» — около 1921
Я вовсе не стремлюсь ехать в Америку; в сущности, я делаю это только в интересах сионистов, которые намерены выпрашивать там доллары для создания учебных заведений в Иерусалиме, а я для них — «первосвященник» и своего рода прикрытие. <…> Но я готов на всё, чтобы помочь тем из моего племени, кого отовсюду гонят.[1] — 8 марта 1921
Мои научные интересы всегда, по сути, были ограничены изучением основ. <…> С этим же связано малое число моих публикаций: жгучая потребность понять основы заставляет меня бо́льшую часть времени проводить в бесплодных поисках.[1] — 30 октября 1924
Боюсь, как бы эта эпидемия ярости и жестокости не распространилась повсюду. Кажется, будто всё снизу доверху захвачено наводнением, и уровень воды всё, повышается, до тех пор, пока все, что находятся наверху, не будут изолированы, запуганы, деморализованы и не захлебнутся в этом потоке. У меня теперь больше профессорских кафедр, чем разумных идей в моём мозгу. — 23 апреля 1933
Если во времена Маха огромный вред наносила господствовавшая тогда точка зрения догматического материализма, то в наши дни преобладают субъективная и позитивистская точка зрения. Сторонники этой точки зрения провозглашают, что рассмотрение природы как объективной реальности — это устаревший предрассудок. Именно это ставят себе в заслугу теоретики, занимающиеся квантовой механикой. Люди так же поддаются дрессировке, как и лошади, и в любую эпоху господствует какая-нибудь одна мода, причём большая часть людей даже не замечает господствующего тирана. <…>
Но ещё хуже обстоит дело в политической жизни <…>. Наше время страшно тем, что не видно ни единого просвета. С одной стороны — злонамеренность, с другой — безрассудный эгоизм. Ясно, что и в Америке всё происходит точно так же, но только позже и медленнее. Этого не избежать. Чтобы не умереть с голоду, нужно быть молодым и подлаживаться под всеобщий стандарт. Правда, меня ещё высоко ценят здесь как старый музейный экспонат и как своеобразную диковину, но это хобби уже проходит. — 10 апреля 1938
… Ланжевен <…> был подлинно святым <…>. По правде сказать, политические деятели пользовались его добротой, ибо он не мог разобраться в столь чуждых ему низменных мотивах.
Достойно удивления, что Франция возрождается так медленно. Я думаю, что в этом сказывается оборотная сторона её индивидуализма, но позволяющего сплотить воедино общественный дух и проникнуться сознанием ответственности, хотя бы на основе национального тщеславия. — 9 апреля 1947
Концепция эвдемонизма в первом приближении также правильна, но я считаю, что она слишком примитивна. Из неё вытекает, что существуют хорошие поступки, как существуют хорошие стихи. Это ясно чувствуется, но понять это до конца, если подходить чисто рационально, невозможно. Если принять это учение, то само ощущение счастья будет иметь под собой весьма шаткую основу, и чем подробнее мы будем рассматривать её, тем менее ясной она будет. — там же
В научной работе я по-прежнему сталкиваюсь с теми же математическими сложностями, которые делают для меня невозможным подтверждение или опровержение моей общей относительной теории поля. <…> Я никогда их не разрешу; придётся забыть эту теорию, чтобы потом открыть её вновь.[1] — 25 ноября 1948
Вы думаете, что я с чувством полного удовлетворения смотрю на дело всей моей жизни. Вблизи же всё выглядит иначе. Нет ни одного понятия, относительно которого я был бы уверен, что оно останется незыблемым. Я даже не уверен, что нахожусь на правильном пути вообще. Современники же видят во мне еретика и реакционера, который, так сказать, пережил самого себя. — 28 марта 1949
Единая теория поля отправлена на покой. Применение её в математике настолько сложно, что, несмотря на все усилия, мне так и не удалось как-либо её доказать. Такое положение дел, без сомнения, сохранится на много лет, в первую очередь, потому, что физики плохо понимают логико-философскую аргументацию.[1] — 12 февраля 1951
