Преступление и наказание

«Преступле́ние и наказа́ние» — один из наиболее известных романов Фёдора Михайловича Достоевского, впервые опубликованный в 1866 году. В отдельное издание следующего года внесены многочисленные стилистические исправления и сокращения, а через 10 лет — незначительные.

Цитаты

	Да уж больше и нельзя себя выдать, батюшка, Родион Романыч. Ведь вы в исступление пришли. Не кричите, ведь я людей позову-с! — часть четвёртая, V
	— Порфирий Петрович

А знаешь ли, Соня, что низкие потолки и тесные комнаты душу и ум теснят! О, как ненавидел я эту конуру! <…> И не деньги, главное, нужны мне были, Соня, когда я убил; не столько деньги нужны были, как другое… Я это всё теперь знаю… Пойми меня: может быть, тою же дорогой идя, я уже никогда более не повторил бы убийства. Мне другое надо было узнать, другое толкало меня под руки: мне надо было узнать тогда, и поскорей узнать, вошь ли я, как все, или человек? Смогу ли я переступить или не смогу! Осмелюсь ли нагнуться и взять или нет? Тварь ли я дрожащая или право имею… — часть пятая, IV

— Родион Раскольников

Но тут уж начинается новая история, история постепенного обновления человека, история постепенного перерождения его, постепенного перехода из одного мира в другой, знакомства с новою, доселе совершенно неведомою действительностью. Это могло бы составить тему нового рассказа, — но теперешний рассказ наш окончен. — Эпилог, II

Часть первая

	Ко всему-то подлец-человек привыкает! — II
	— Раскольников

Последний день, так нечаянно наступивший и всё разом порешивший, подействовал на [Раскольникова] почти совсем механически: как будто его кто-то взял за руку и потянул за собой, неотразимо, слепо, с неестественною силой, без возражений. Точно он попал клочком одежды в колесо машины, и его начало в неё втягивать. — VI

Часть третья

	С одной логикой нельзя через натуру перескочить! Логика предугадает три случая, а их миллион! — V
	— Разумихин

Я только в главную мысль мою верю. Она именно состоит в том, что люди, по закону природы, разделяются вообще на два разряда: на низший (обыкновенных), то есть, так сказать, на материал, служащий единственно для зарождения себе подобных, и собственно на людей, то есть имеющих дар или талант сказать в среде своей новое слово… Первый разряд всегда — господин настоящего, второй разряд — господин будущего. Первые сохраняют мир и приумножают его численно; вторые двигают мир и ведут его к цели. И те, и другие имеют совершенно одинаковое право существовать. Одним словом, у меня все равносильное право имеют, и — vive la guerre eternelle, — до Нового Иерусалима, разумеется! — V

— Раскольников

— Позвольте вам заметить, <…> что Магометом иль Наполеоном я себя не считаю… ни кем бы то ни было из подобных лиц, следственно, и не могу, не быв ими, дать вам удовлетворительного объяснения о том, как бы я поступил. — Ну, полноте, кто ж у нас на Руси себя Наполеоном теперь не считает? — с страшною фамильярностию произнёс вдруг Порфирий. Даже в интонации его голоса было на этот раз нечто уж особенно ясное. — Уж не Наполеон ли какой будущий и нашу Алёну Ивановну на прошлой неделе топором укокошил? — брякнул вдруг из угла Заметов. — V

Часть шестая

	Станьте солнцем, вас все и увидят. — II
	— Порфирий Петрович

	Редко где найдётся столько мрачных, резких и странных влияний на душу человека, как в Петербурге. — III
	— Свидригайлов

Изо ста кроликов никогда не составится лошадь, изо ста подозрений никогда не составится доказательства, ведь вот как одна английская пословица говорит, да ведь это только благоразумие-с, а со страстями-то, со страстями попробуйте справиться, потому и следователь человек-с. Вспомнил тут я и вашу статейку, в журнальце-то, помните, ещё в первое-то ваше посещение в подробности о ней говорили. Я тогда поглумился, но это для того, чтобы вас на дальнейшее вызвать. Повторяю, нетерпеливы и больны вы очень, Родион Романыч. Что вы смелы, заносчивы, серьёзны и… чувствовали, много уж чувствовали, всё это я давно уж знал-с. Мне все эти ощущения знакомы, и статейку вашу я прочёл как знакомую. В бессонные ночи и в исступлении она замышлялась, с подыманием и стуканьем сердца, с энтузиазмом подавленным. А опасен этот подавленный, гордый энтузиазм в молодёжи! Я тогда поглумился, а теперь вам скажу, что ужасно люблю вообще, то есть как любитель, эту первую, юную, горячую пробу пера. Дым, туман, струна звенит в тумане. Статья ваша нелепа и фантастична, но в ней мелькает такая искренность, в ней гордость юная и неподкупная, в ней смелость отчаяния; она мрачная статья-с, да это хорошо-с. Статейку вашу я прочёл, да и отложил, и… как отложил её тогда, да и подумал: «Ну, с этим человеком так не пройдёт!» Ну, так как же, скажите теперь, после такого предыдущего не увлечься было последующим! <…> Я тогда только заметил. Чего тут, думаю? Тут ничего, то есть ровно ничего, и, может быть, в высшей степени ничего. — III

— Порфирий Петрович

	Умная женщина и ревнивая женщина — два предмета разные. — IV
	— Свидригайлов

	Нет ничего в мире труднее прямодушия и нет ничего легче лести. — IV
	— Свидригайлов

	Русские люди вообще широкие люди, <…> широкие, как их земля… — V
	— Свидригайлов

	При неудаче всё кажется глупо! — VII
	— Раскольников

О романе

	Сильных сцен так много, что трудно выделить какую-то одну без риска упустить какую-то ещё более глубокую. <…> Много мест в романе написаны с такой силой чувства, какую едва ли можно найти где-то ещё в литературе…
	The impressive scenes abound so that it is hard to name one without having seemed to leave a finer one unmentioned. <…> Passages are of a pathos intense beyond anything else that we can remember in fiction…
	— Уильям Хоуэллс, рецензия, сентябрь 1886

	О, насколько легче вращаться в области печали! <…> Великие творцы-поэты срываются и падают, когда задаются желаньем создать красоту <…> в весёлой одежде. <…> Два положительные типа Достоевского, Алёша и Соня, потому нас и влекут, что первый утончён до ненормальности, а вторая ненормальна до утончённости.
	— Константин Бальмонт, «Певец личности и жизни», 1904

	Нужно было Достоевскому считать себя не совсем в большой литературе. Чтобы ввести полицейский роман в искусство, мы канонизуем писателей после смерти…
	— Виктор Шкловский, «О Зощенко и большой литературе», 1928

	Ищут тихого злодея. Есть старушка. Есть идея.
	— Дон Аминадо, из цикла «Предложения», 1929—31

	… «Кровь и Слюни». Пардон, «Шульд унд Зюне».
	— Владимир Набоков, «Отчаяние», 1932

А помните, у Достоевского брат старца Зосимы вдруг просветлел и истёк умилением. «Пойдёмте, — говорил, — и будем резвиться, и просить прощения у птичек». <…> Достоевский <…> сочинил про Старую Клячу. Навалились на телегу мужики и хлещут клячу прямо по глазам, а она уже не в силах двинуться. Издыхает. Только он тут немножко недосочинил. Тут надо бы так досочинить, что стоял на улице просветлённый господин. Он смотрел на клячу с отвращением и говорил: — Животное ты! Скотина! Подними голову, взгляни выхлестнутыми глазами на это небо, в котором зажигаются алмазы звёзд, и на этих птичек, и на цветочки. Взгляни и, воздев копыта, возликуй, зарезвись и благослови мир за красоту его.

— Тэффи, «Мы, злые», 1935

Изъян, трещина, из-за которой, по-моему, всё сооружение этически и эстетически разваливается, находится в IV-й главе четвёртой части. В начале сцены покаяния убийца Раскольников открывает для себя благодаря Соне Новый Завет. <…> Но затем следует фраза, не имеющая себе равных по глупости во всей мировой литературе: «Огарок уже давно погасал в кривом подсвечнике, тускло освещая в этой нищенской комнате убийцу и блудницу, странно сошедшихся за чтением вечной книги». «Убийца и блудница» и «вечная книга» — какой треугольник! Это ключевая фраза романа и типично достоевский риторический выверт. <…> Христианский Бог, как его понимают те, кто верует в христианского Бога, простил блудницу девятнадцать столетий назад. Убийцу же следовало бы прежде всего показать врачу. Их невозможно сравнивать. Жестокое и бессмысленное преступление Раскольникова и отдалённо не походит на участь девушки, которая, торгуя своим телом, теряет честь. <…> Здесь нет художественно оправданной связи <…>. Есть лишь случайная связь, как в готических романах и сентиментальных романах. <…> Более того, посмотрите на отсутствие художественной соразмерности. Преступление Раскольникова описано во всех гнусных подробностях, и автор приводит с десяток различных его объяснений. Что же касается Сони, мы ни разу не видим, как она занимается своим ремеслом. Перед нами типичный штамп. Мы должны поверить автору на слово. Но настоящий художник не допустит, чтобы ему верили на слово. <…> Прежде всего, Раскольников — неврастеник, а искажённое восприятие любой философской идеи не может её дискредитировать. Достоевский скорее бы преуспел, сделав Раскольникова крепким, уравновешенным, серьёзным юношей, сбитым с толку слишком буквально понятыми материалистическими идеями. <…> Соня ведёт своё происхождение от тех романтических героинь, которым не по своей вине пришлось жить вне установленных обществом рамок и на которых общество взвалило всё бремя позора и страданий, связанных с их образом жизни. Эти героини никогда не переводились в мировой литературе с тех пор, как в 1731 г. добрый аббат Прево вывел их в образе Манон Леско — гораздо более изысканном и потому более трогательном.

— Владимир Набоков, лекция о романе, 1940-е

… знаменитая четвёртая глава четвёртой части романа, <…> чувствуются пропуски и швы. Глава является кульминацией всего романа. <…> Как ни магнетически действует текст Достоевского, анализ его не может не привести к выводу: в главе не хватает идеологической, психологической и сюжетной энергии, которая убедительно преломила бы все предшествующие линии в едином фокусе и направила бы сошедшиеся лучи по новому направлению. <…> Ответ на все эти недоуменные вопросы заключён в факте механического и насильственного вмешательства М. Н. Каткова и его заместителя по редакции Н. А. Любимова в текст Достоевского. <…> [Катков] вычеркнул в разговоре при чтении Евангелия «много больше, чем сколько осталось в напечатанном тексте», и потребовал сильных переделок в том, что осталось. <…> Восстановить всё то, что Достоевский с таким «трудом и тоской» вычеркнул из своего романа, никому уж не удастся. <…> В утраченных страницах была раскрыта «тайна» Сони, «выдана» наружу вера её, выражено словами <…> представление о боге, о Христе. <…> Религиозная утопия Сони всполошила Каткова и его штаб. Её ответ на вопрос, что такое «православное воззрение, в чём есть православие», носил явно еретический характер. Он подрывал основы церковно-православной догматики и законов собственнического мира. — парафраз предшествующих работ

— Валерий Кирпотин