Село Степанчиково и его обитатели
«Село Степанчиково и его обитатели. Из записок неизвестного» — повесть (роман) Фёдора Достоевского, впервые опубликованная в ноябре—декабре 1859 года. Юрий Тынянов доказал, что в образе Фомы Опискина пародируется книга Николая Гоголя «Выбранные места из переписки с друзьями» и отчасти его личность («К теории пародии», 1921)[1].
Цитаты
[править]Часть первая
[править]— А всё мне кажется, батюшка, что меня сзади кто-нибудь хочет ладошкой прихлопнуть, как муху, оттого и оглядываюсь. Мономан я стал, батюшка. — V |
I
[править]Наконец, по слабости зрения, ему понадобился чтец. Тут-то и явился Фома Фомич Опискин. <…> |
Случалось, что девица Перепелицына, перезрелое и шипящее на весь свет создание, безбровая, в накладке, с маленькими плотоядными глазками, с тоненькими, как ниточка, губами и с руками, вымытыми в огуречном рассоле, считала своею обязанностью прочесть наставление полковнику: |
… Фома Фомич есть олицетворение самолюбия самого безграничного, но вместе с тем самолюбия особенного, именно: случающегося при самом полном ничтожестве, и, как обыкновенно бывает в таком случае, самолюбия оскорбленного, подавленного тяжкими прежними неудачами, загноившегося давно-давно и с тех пор выдавливающего из себя зависть и яд при каждой встрече, при каждой чужой удаче. Нечего и говорить, что всё это приправлено самою безобразною обидчивостью, самою сумасшедшею мнительностью. Может быть, спросят: откуда берётся такое самолюбие? как зарождается оно, при таком полном ничтожестве, в таких жалких людях, которые, уже по социальному положению своему, обязаны знать своё место? <…> Однако ж позвольте спросить: уверены ли вы, что те, которые уже совершенно смирились и считают себе за честь и за счастье быть вашими шутами, приживальщиками и прихлебателями, — уверены ли вы, что они уже совершенно отказались от всякого самолюбия? А зависть, а сплетни, а ябедничество, а доносы, а таинственные шипения в задних углах у вас же, где-нибудь под боком, за вашим же столом?.. Кто знает, может быть, в некоторых из этих униженных судьбою скитальцев, ваших шутов и юродивых, самолюбие не только не проходит от унижения, но даже ещё более распаляется именно от этого же самого унижения, от юродства и шутовства, от прихлебательства и вечно вынуждаемой подчинённости и безличности. <…> Он был когда-то литератором и был огорчен и не признан; а литература способна загубить и не одного Фому Фомича — разумеется, непризнанная. Не знаю, но надо полагать, что Фоме Фомичу не удалось ещё и прежде литературы; может быть, и на других карьерах он получал одни только щелчки вместо жалованья или что-нибудь ещё того хуже. <…> Фома действительно сотворил когда-то в Москве романчик, весьма похожий на те, которые стряпались там в тридцатых годах ежегодно десятками, вроде различных «Освобождений Москвы», «Атаманов Бурь», «Сыновей любви, или Русских в 1104-м году»[К 1] и проч. и проч., романов, доставлявших в своё время приятную пищу для остроумия барона Брамбеуса[1]. Это было, конечно, давно; но змея литературного самолюбия жалит иногда глубоко и неизлечимо, особенно людей ничтожных и глуповатых. Фома Фомич был огорчён с первого литературного шага и тогда же окончательно примкнул к той огромной фаланге огорчённых, из которой выходят потом все юродивые, все скитальцы и странники. С того же времени, я думаю, и развилась в нём эта уродливая хвастливость, эта жажда похвал и отличий, поклонений и удивлений. Он и в шутах составил себе кучку благоговевших перед ним идиотов. Только чтоб где-нибудь, как-нибудь первенствовать, прорицать, поковеркаться и похвастаться — вот была главная потребность его! Его не хвалили — так он сам себя начал хвалить. <…> «Не жилец я между вами, — говаривал он иногда с какою-то таинственною важностью, — не жилец я здесь! Посмотрю, устрою вас всех, покажу, научу и тогда прощайте: в Москву, издавать журнал! Тридцать тысяч человек будут сбираться на мои лекции ежемесячно[К 2]. Грянет наконец моё имя, и тогда — горе врагам моим!» Но гений, покамест ещё собирался прославиться, требовал награды немедленной. <…> Я знаю, он серьёзно уверил дядю, что ему, Фоме, предстоит величайший подвиг, подвиг, для которого он и на свет призван[К 3] и к совершению которого понуждает его какой-то человек с крыльями, являющийся ему по ночам, или что-то вроде того. Именно: написать одно глубокомысленнейшее сочинение в душеспасительном родеШаблон:Tag:ref, от которого произойдёт всеобщее землетрясение и затрещит вся Россия. И когда уже затрещит вся Россия, то он, Фома, пренебрегая славой, пойдёт в монастырь и будет молиться день и ночь в киевских пещерах о счастии отечестваШаблон:Tag:ref. |
В учёность же и в гениальность Фомы он верил беззаветно. <…> перед словом «наука» или «литература» дядя благоговел самым наивным и бескорыстнейшим образом, хотя сам никогда и ничему не учился. |
II
[править]— А только он у дядюшки вашего лакея Видоплясова чуть не в безумие ввёл, учёный-то твой! Ума решился Видоплясов-то из-за Фомы Фомича… |
— … вы так… оригинально выражаетесь, что я даже готов записать ваши слова. |
— С самого начала вижу: сидит себе, злится, так что в нём вся душа скрипит. В ложке воды утопить меня рад, ехидна! Такого самолюбия человек, что уж сам в себе поместиться не может! |
III
[править]— Так неужели он и вас по-французски учит? — вскричал я почти в испуге. |
— На гумно пришёл: «Знаете ли вы, говорит, сколько до солнца вёрст?» А кто его знает? Наука эта не нашинская, а барская. «Нет, говорит, ты дурак, пехтерь, пользы своей не знаешь; а я, говорит, астролом! Я все божии планиды узнал». |
— Так этот галстух аделаидина цвета? — спросил я, строго посмотрев на молодого лакея. <…> — А аграфенина цвета нет? |
VII
[править]… продолжал Фома, торжественно пропуская местоимение я. — Далеко не считаю себя красавцем, но поневоле пришёл к заключению, что есть же что-нибудь в этом сером глазе, что отличает меня от какого-нибудь Фалалея. Это мысль, это жизнь, это ум в этом глазе! Не хвалюсь именно собой. Говорю вообще о нашем сословии. Теперь, как вы думаете: может ли быть хоть какой-нибудь клочок, хоть какой-нибудь отрывок души в этом живом бифстексе? Нет, в самом деле, заметьте, Павел Семёныч, как у этих людей, совершенно лишённых мысли и идеала и едящих одну говядину, как у них всегда отвратительно свеж цвет лица, грубо и глупо свеж! Угодно вам узнать степень его мышления? Эй, ты, статья! подойди же поближе, дай на себя полюбоваться! Что ты рот разинул? кита, что ли, проглотить хочешь? Ты прекрасен? Отвечай: ты прекрасен? |
Да ты сколько знаешь, я всемеро столько забыл! вот какой ты учёный! | |
— Опискин |
IX
[править]Фома Фомич торжественно сел на кресло. Дядя быстрыми и неровными шагами ходил по комнате, очевидно, затрудняясь, с чего начать речь. <…> |
X
[править]… я увидел на столике, перед кроватью, лист почтовой бумаги, великолепно исписанный разными шрифтами, отделанный гирляндами, парафами и росчерками. Заглавные буквы и гирлянды разрисованы были разными красками. Всё вместе составляло премиленькую каллиграфскую работу. С первых слов, прочитанных мною, я понял, что это было просительное письмо, адресованное ко мне, и в котором я именовался «просвещённым благодетелем». В заглавии стояло: «Вопли Видоплясова». Сколько я ни напрягал внимания, стараясь хоть что-нибудь понять из написанного, — все труды мои остались тщетными: это был самый напыщенный вздор, писанный высоким лакейским слогом. Догадался я только, что Видоплясов находится в каком-то бедственном положении, просит моего содействия, в чём-то очень на меня надеется, «по причине моего просвещения»… |
— Однако ж отказался от денег! Чем это объяснить? Неужели благородством души? |
Часть вторая
[править]III
[править]Посреди кабинета находился большой стол, покрытый красным сукном, весь заложенный книгами и рукописями. Прекрасная бронзовая чернильница и куча перьев, которыми заведовал Видоплясов, — всё это вместе должно было свидетельствовать о тугих умственных работах Фомы Фомича. Скажу здесь кстати, что Фома, просидев здесь почти восемь лет, ровно ничего не сочинил путного. Впоследствии, когда он отошёл в лучшую жизнь, мы разбирали оставшиеся после него рукописи; все они оказались необыкновенною дрянью[К 11]. Нашли, например, начало исторического романа, происходившего в Новгороде, в VII столетии[К 12]; потом чудовищную поэму: «Анахорет на кладбище», писанную белыми стихами[К 13]; потом бессмысленное рассуждение о значении и свойстве русского мужика и о том, как надо с ним обращаться[К 14], и, наконец, повесть «Графиня Влонская»[К 15], из великосветской жизни, тоже неоконченную. Больше ничего не осталось. А между тем Фома Фомич заставлял дядю тратить ежегодно большие деньги на выписку книг и журналов. Но многие из них оставались даже неразрезанными. Я же, впоследствии, не один раз заставал Фому за Поль де Коком[К 16], которого он прятал при людях куда-нибудь подальше. |
— Меня самого волтерьянцем обозвали — ей-богу-с; а ведь я, всем известно, так ещё мало написал-с… то есть крынка молока у бабы скиснет — всё господин Вольтер виноват! Всё у нас так-с. |
— «Отечественные записки» превосходное название, <…> так сказать, всё отечество сидит да записывает… Благороднейшая цель! преполезный журнал! и какой толстый! Поди-ка, издай такой дилижанс! А науки такие, что глаза изо лба чуть не выскочат… Намедни прихожу — лежит книга; взял, из любопытства, развернул да три страницы разом и отмахал. Просто, брат, рот разинул! И знаешь, обо всём толкование: что, например, значит метла, лопата, чумичка, ухват? По-моему, метла так метла и есть; ухват так и есть ухват! Нет, брат, подожди! Ухват-то выходит, по-учёному, не ухват, а эмблема или мифология[К 17], что ли, какая-то, уж не помню что, а только что-то такое вышло… Вот оно как! До всего дошли! |
V
[править]— … я хотел сказать, Фома, что понимаю, как давеча, обвинив, так сказать, невиннейшее создание… |
— …Я хочу любить, любить человека, — кричал Фома, — а мне не дают человека, запрещают любить, отнимают у меня человека! Дайте, дайте мне человека, чтоб я мог любить его! Где этот человек? куда спрятался этот человек? Как Диоген с фонарем, ищу я его всю жизнь и не могу найти, и не могу никого любить, доколе не найду этого человека. Горе тому, кто сделал меня человеконенавистником! Я кричу: дайте мне человека, чтоб я мог любить его, а мне суют Фалалея! Фалалея ли я полюблю? Захочу ли я полюбить Фалалея? Могу ли я, наконец, любить Фалалея, если б даже хотел? Нет; почему нет? Потому что он Фалалей. Почему я не люблю человечества? Потому что всё, что ни есть на свете, — Фалалей или похоже на Фалалея! Я не хочу Фалалея, я ненавижу Фалалея, я плюю на Фалалея, я раздавлю Фалалея, и, если б надо было выбирать, то я полюблю скорее Асмодея, чем Фалалея! |
О повести
[править]Фома <…> напомнил мне Н. В. Гоголя в грустную эпоху его жизни[К 18]. <…> вся вторая часть <…> великолепна, но начало растянуто и вообще жаль, что Ф. М. поддаётся иногда влиянию юмора и хочет смешить. Сила Ф. М. в страстности, в пафосе…[1] — Михаил Достоевский, письмо Достоевскому 21 октября 1859 | |
— Андрей Краевский |
— Михаил Достоевский, письмо Достоевскому 16 ноября 1859 |
Мне попался очень удобный по наглядности пример, и я думаю, что никто в русской литературе не анализировал ощущений волка, пожирающего овцу, с такою тщательностью, глубиною, с такою, можно сказать, любовью, как Достоевский <…>. Он рылся в самой глубокой глубине волчьей души, разыскивая там вещи тонкие, сложные — <…> сладострастие злобы и жестокости. | |
— Николай Михайловский, «Жестокий талант», 1882 |
Никогда Некрасов не ошибался в выборе рукописей <…>. Ошибся он один раз, зато сильно, нехорошо и нерасчётливо ошибся, с повестью Достоевского «Село Степанчиково», которая была точно слаба, по которую тот привёз с собой из ссылки и которую редактор «Современника» уже по одному этому обязан был взять. | |
— Павел Ковалевский, «Встречи на жизненном пути», до 1907 [1910] |
Как человека он Гоголя вынести не мог, до такой степени, что выплюнул его из души своей в лице Фомы Опискина. Достоевский был тоже больной человек, и носить в себе тайно этот противный ему образ его бы замучило. Он конкретизировал это отвращение, дал ему художественную плоть и, успокоившись, отвязался от него. — Тэффи тут психоанализирует | |
— Тэффи, «После юбилея», 1952 |
Я взял писать повесть, небольшую <…>. Кончив её, напишу роман из петербургского быта, <…> обе эти вещи были давно мною начаты и частию написаны, трудностей не представляют, работа идёт прекрасно, и 15-го декабря я высылаю в «Вестник» мою 1-ю повесть.[1] — 3 ноября 1857 |
… у меня уже восемь лет назад составилась идея одного небольшого романа, в величину «Бедных людей». В последнее время я, как будто знал, припомнил и создал его план вновь. <…> Сажусь за этот роман и пишу. Кончить надеюсь месяца в два.[1] — 18 января 1858 |
… я оканчиваю теперь роман <…>. Этот роман, конечно, имеет величайшие недостатки и, главное, может быть, растянутость; но в чём я уверен, как в аксиоме, это то, что он имеет в то же время и великие достоинства и что это лучшее моё произведение. Я писал его два года (с перерывом в средине «Дядюшкина сна»). Начало и средина обделаны, конец писан наскоро. Но тут положил я мою душу, мою плоть и кровь. Я не хочу сказать, что я высказался в нём весь; это будет вздор! Ещё будет много, что высказать. К тому же в романе мало сердечного (то есть страстного элемента, как например в «Дворянском гнезде»), — но в нём есть два огромных типических характера[К 19], создаваемых и записываемых пять лет, обделанных безукоризненно (по моему мнению), — характеров вполне русских и плохо до сих пор указанных русской литературой. <…> если публика примет мой роман холодно, то, признаюсь, я, может быть, впаду в отчаяние. На нём основаны все лучшие надежды мои и, главное, упрочение моего литературного имени.[1] — 9 мая 1859 |
Комментарии
[править]- ↑ Типичные названия авантюрных произведений с псевдоисторическим сюжетом, наводнявших в 1830—1840-х годах книжный рынок. «Атаман Буря, или Вольница Заволжская» — роман Д. Преснова (1835). Третье название, очевидно, пародийное («Русские в … году» — обычный подзаголовок подобных романов, восходящий к «Юрию Милославскому» М. Н. Загоскина)[1].
- ↑ В этих словах можно увидеть намёк на неудачное выступление Гоголя в 1834 г. в качестве профессора Санкт-Петербургского университета. В то же время они перекликаются со словами Хлестакова «тридцать пять тысяч курьеров» («Ревизор», д. III, явл. 6)[1].
- ↑ Ср. со словами из письма Гоголя С. Т. Аксакову 13 марта 1841, опубликованного в 1857: «Труд мой велик, мой подвиг спасителен. Я умер теперь для всего мелочного…»[1]
- ↑ Ироничный намёк на одну из прихотей Николая I, который специальным указом от 2 апреля 1837 г. запретил носить усы и бороды чиновникам гражданского ведомства. Достоевский в 1846 г. работал над повестью «Сбритые бакенбарды»[1].
- ↑ Последнее выражение записано Достоевским под № 309 в «Сибирской тетради»[1].
- ↑ В 1852 г. в Петербурге вышел сборник «Незабудочка. Дамский альбом, составленный из лучших статей русской поэзии». Для Опискина, одного из читателей сборника, как и для его составителей, Пушкин, Лермонтов и второстепенный Бороздна — авторы стихов для «дамского» чтения[1].
- ↑ В постоянных выпадах Фомы против комаринской заметно пародийное использование суждений реакционного музыкального критика Ростислава (Ф. Толстого), который написал подобное в одной из рецензий[2][3][1].
- ↑ Известные слова Н. А. Полевого из предисловия к роману «Клятва при Гробе Господнем» (1832)[1].
- ↑ Тут, возможно, пародия на рецензию Полевого о «Мёртвых душах», которую процитировал Николай Чернышевский в первой статье «Очерков гоголевского периода русской литературы», хорошо известной Достоевскому[4][1].
- ↑ Достоевский относился к изображению народа в повестях Карамзина критически, видя в нём одного из родоначальников сентиментально-мечтательного народолюбия славянофилов. Здесь Достоевский иронически упоминал о «Силине» как о примере искажённого представления о русском крестьянине[1].
- ↑ Упомянутые далее сочинения характеризуют Опискина как подражателя устаревшим образцам[1].
- ↑ Указание на псевдоисторизм романа, так как Новгород основан в IX веке[1].
- ↑ Подражание мистико-философским поэмам начала XIX века[1].
- ↑ Название пародирует традиционные названия реакционных сочинений подобного жанра, к числу которых принадлежит статья Гоголя «Русской помещик» из «Выбранных мест…»[1]
- ↑ Модный в 30-е годы жанр «светской повести» в следующие два десятилетия стал прибежищем эпигонов[1].
- ↑ Его произведения имели репутацию «грязных»[1], а Гоголя противники сравнивали с ним.
- ↑ Имеются в виду рассуждения А. Н. Афанасьева в статье «Религиозно-языческое значение избы славянина»[5]. Своё ироническое отношение к идеям Афанасьева Достоевский высказал ещё резче в статье 1861 года «Г.—бов и вопрос об искусстве»[1].
- ↑ Краевский первым обратил внимание на это[1].
- ↑ Противопоставленные Ростанев и Фома Опискин[1].
Примечания
[править]- ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 А. В. Архипова. Примечания // Ф. М. Достоевский. Полное собрание сочинений в 30 т. Т. 3. — Л.: Наука, 1972. — С. 489-517.
- ↑ Северная пчела. — 1853. — № 107.
- ↑ Гозенпуд А. А. Русский оперный театр XIX века. — Л., 1969. — С. 392.
- ↑ Туниманов В. А. Творчество Достоевского. 1854—1862. — Л., 1980. — С. 51-52.
- ↑ Отечественные записки. — 1851. — № 6. — С. 56-57.