Прощай, оружие

«Прощай, оружие» (англ. A Farewell to Arms) — антивоенный и во многом автобиографический роман Эрнеста Хемингуэя, вышедший в 1929 году. Несколько раз экранизировался. Название — аллюзия на роман Берты фон Зутнер «Долой оружие!» 1889 года.

Цитаты

	… Джим Джойс (чудесный товарищ, непохожий на официального Джойса, выдуманного биографами, тот, что однажды в подпитии спросил меня, не кажутся ли мне его книги чересчур провинциальными)…
	… Jim Joyce (he the fine companion unlike the official Joyce of his biographers, who asked me one time, when drunk, if I did not think his work was too suburban)…
	— предисловие, 1948

В тот год поздним летом мы стояли в деревне, в домике, откуда видны были река и равнина, а за ними горы. <…> По дороге мимо домика шли войска, и пыль, которую они поднимали, садилась на листья деревьев. Стволы деревьев тоже были покрыты пылью, и листья рано начали опадать в тот год, и мы смотрели, как идут по дороге войска, и клубится пыль, и падают листья, подхваченные ветром, и шагают солдаты, а потом только листья остаются лежать на дороге, пустой и белой. — глава I (начало)

In the late summer of that year we lived in a house in a village that looked across the river and the plain to the mountains. <…> Troops went by the house and down the road and the dust they raised powdered the leaves of the trees. The trunks of the trees too were dusty and the leaves fell early that year and we saw the troops marching along the road and the dust rising and leaves, stirred by the breeze, falling and the soldiers marching and afterward the road bare and white except for the leaves.

— Помню, я всё носилась с глупой мыслью, что он попадёт в тот госпиталь, где я работала. Раненный сабельным ударом, с повязкой вокруг головы. Или с простреленным плечом. Что-нибудь романтическое. — Здесь самый романтический фронт, — сказал я. — Да, — сказала она. — Люди не представляют, что такое война во Франции. Если б они представляли, это не могло бы продолжаться. Он не был ранен сабельным ударом. Его разорвало на куски. — глава IV

“I remember having a silly idea he might come to the hospital where I was. With a sabre cut, I suppose, and a bandage around his head. Or shot through the shoulder. Something picturesque.” “This is the picturesque front,” I said. “Yes,” she said. “People can’t realize what France is like. If they did, it couldn’t all go on. He didn’t have a sabre cut. They blew him all to bits.”

Я поцеловал её закрытые глаза. Я решил, что она, должно быть, слегка помешанная. Но не всё ли равно? Я не думал о том, чем это может кончиться. Это было лучше, чем каждый вечер ходить офицерский публичный дом, где девицы виснут у вас на шее и в знак своего расположения, в промежутках между путешествиями наверх с другими офицерами, надевают ваше кепи задом наперёд. Я знал, что не люблю Кэтрин Баркли, и не собирался её любить. Это была игра, как бридж, только вместо карт были слова. Как в бридже, нужно было делать вид, что играешь на деньги или ещё на что-нибудь. О том, на что шла игра, не было сказано ни слова. <…> — Куда бы нам пойти, — сказал я. Как всякий мужчина, я не умел долго любезничать стоя. — Некуда, — сказала она. Она вернулась на землю из того мира, где была. — глава VI

I kissed both her shut eyes. I thought she was probably a little crazy. It was all right if she was. I did not care what I was getting into. This was better than going every evening to the house for officers where the girls climbed all over you and put your cap on backward as a sign of affection between their trips upstairs with brother officers. I knew I did not love Catherine Barkley nor had any idea of loving her. This was a game, like bridge, in which you said things instead of playing cards. Like bridge you had to pretend you were playing for money or playing for some stakes. Nobody had mentioned what the stakes were. <…> "I wish there was some place we could go," I said. I was experiencing the masculine difficulty of making love very long standing up. "There isn't any place," she said. She came back from wherever she had been.

	Австрийская армия была создана ради побед Наполеона — любого Наполеона. — глава VII
	The Austrian army was created to give Napoleon victories; any Napoleon.

	Священник был хороший, но скучный. Офицеры были не хорошие, но скучные. Король был хороший, но скучный. Вино было плохое, но не скучное. Оно снимало с зубов эмаль и оставляло её на нёбе. — глава VII
	The priest was good but dull. The officers were not good but dull. The King was good but dull. The wine was bad but not dull. It took the enamel off your teeth and left it on the roof of your mouth.

	На другой день мы узнали, что ночью в верховьях реки будет атака и мы должны выехать туда с четырьмя машинами. <…> Она что-то расстегнула и сняла с шеи. Она вложила это мне в руку. — Это святой Антоний, — сказала она. — А завтра вечером приходите. — Разве вы католичка? — Нет. Но святой Антоний, говорят, очень помогает. — Буду беречь его ради вас. — глава VIII
	The next afternoon we heard there was to be an attack up the river that night and that we were to take four cars there. <…> She was unclasping something from her neck. She put it in my hand. “It’s a Saint Anthony,” she said. “And come to-morrow night.” “You’re not a Catholic, are you?” “No. But they say a Saint Anthony’s very useful.” “I’ll take care of him for you.”

	— Вы настоящий итальянец. Весь — огонь и дым, а внутри ничего нет. — глава X
	“You are really an Italian. All fire and smoke and nothing inside.”

Меня спросили, объявим ли мы войну <…> Болгарии? Мы уже выпили несколько стаканов коньяку, и я сказал: да, чёрт побери, и Болгарии тоже и Японии. Как же так, сказали они, ведь Япония союзница Англии. Всё равно, этим гадам англичанам доверять нельзя. Японцы хотят Гавайские острова, сказал я. <…> Японцы прелестный маленький народ, любят танцы и лёгкое вино. Совсем как французы, сказал майор. Мы отнимем у французов Ниццу и Савойю. И Корсику отнимем, и Адриатическое побережье, сказал Ринальди. К Италии возвратится величие Рима, сказал майор. Мне не нравится Рим, сказал я. Там жарко и полно блох. Вам не нравится Рим? Нет, я люблю Рим. Рим — мать народов. Никогда не забуду, как Ромул сосал Тибр. — глава XII

They asked me if we would declare war <…> on Bulgaria? We had drunk several glasses of brandy and I said yes by God on Bulgaria too and on Japan. But, they said, Japan is an ally of England. You can’t trust the bloody English. The Japanese want Hawaii, I said. <…> The Japanese are a wonderful little people fond of dancing and light wines. Like the French, said the major. We will get Nice and Savoia from the French. We will get Corsica and all the Adriatic coast-line, Rinaldi said. Italy will return to the splendors of Rome, said the major. I don’t like Rome, I said. It is hot and full of fleas. You don’t like Rome? Yes, I love Rome. Rome is the mother of nations. I will never forget Romulus suckling the Tiber.

	Мне не мешают бороды, сказал я. Если кто хочет отпустить бороду — на здоровье. Отчего бы вам не отпустить бороду, signor maggiore? Она не влезет в противогаз. Влезет. В противогаз всё влезет. Я раз наблевал в противогаз. — глава XII
	I don’t mind their beards, I said. If any man wants to raise a beard let him. Why don’t you raise a beard, Signor Maggiore? It could not go in a gas mask. Yes it could. Anything can go in a gas mask. I’ve vomited into a gas mask.

	Наполеон разбил бы австрийцев в долине. Он никогда не стал бы сражаться с ними в горах. Он дал бы им спуститься и разбил бы их под Вероной. Но на западном фронте всё ещё никто никого не разбивал. Может быть, войны теперь не кончаются победой. Может быть, они вообще не кончаются. Может быть, это новая Столетняя война. — глава XIX
	Napoleon would have whipped the Austrians on the plains. He never would have fought them in the mountains. He would have let them come down and whipped them around Verona. Still nobody was whipping any one on the Western front. Perhaps wars weren’t won any more. Maybe they went on forever. Maybe it was another Hundred Years’ War.

	— Смотрите, бэби, это ваш старый стакан для полоскания зубов. <…> Я его берёг, чтобы он мне напоминал, как вы по утрам старались отчиститься от «Вилла-Росса», и ругались, и глотали аспирин, и проклинали девок. Каждый раз, когда я смотрю на этот стакан, я вспоминаю, как вы старались вычистить свою совесть зубной щёткой. — глава XXV
	“Look, baby, this is your old toothbrushing glass. <…> I kept this to remind me of you trying to brush away the Villa Rossa from your teeth in the morning, swearing and eating aspirin and cursing harlots. Every time I see that glass I think of you trying to clean your conscience with a toothbrush.”

	— Тот, кто выигрывает войну, никогда не перестанет воевать. <…> Христианами нас делает поражение. <…> Такими, как Спаситель. — глава XXVI
	“No one ever stopped [fighting] when they were winning. <…> It is in defeat that we become Christian. <…> I mean like Our Lord.”

Меня всегда приводят в смущение слова «священный», «славный», «жертва» и выражение «совершилось». Мы слышали их иногда, стоя под дождём, на таком расстоянии, что только отдельные выкрики долетали до нас, и читали их на плакатах, которые расклейщики, бывало, нашлёпывали поверх других плакатов; но ничего священного я не видел, и то, что считалось славным, не заслуживало славы, и жертвы очень напоминали чикагские бойни, только мясо здесь просто зарывали в землю. Было много таких слов, которые уже противно было слушать, и в конце концов только названия мест сохранили достоинство. Некоторые номера тоже сохранили его, и некоторые даты, и только их и названия мест можно было ещё произносить с каким-то значением. Абстрактные слова, такие, как «слава», «подвиг», «доблесть» или «святыня», были непристойны рядом с конкретными названиями деревень, номерами дорог, названиями рек, номерами полков и датами. — глава XXVII

I was always embarrassed by the words sacred, glorious, and sacrifice and the expression in vain. We had heard them, sometimes standing in the rain almost out of earshot, so that only the shouted words came through, and had read them, on proclamations that were slapped up by billposters over other proclamations, now for a long time, and I had seen nothing sacred, and the things that were glorious had no glory and the sacrifices were like the stockyards at Chicago if nothing was done with the meat except to bury it. There were many words that you could not stand to hear and finally only the names of places had dignity. Certain numbers were the same way and certain dates and these with the names of the places were all you could say and have them mean anything. Abstract words such as glory, honor, courage, or hallow were obscene beside the concrete names of villages, the numbers of roads, the names of rivers, the numbers of regiments and the dates.

Лежишь на животе и смотришь перед собой пустым взглядом, после того, что видел, как одна армия отходила назад, а другая надвигалась. Ты дал погибнуть своим машинам и людям, точно служащий универсального магазина, который во время пожара дал погибнуть товарам своего отдела. Однако имущество не было застраховано. Теперь ты с этим разделался. У тебя больше нет никаких обязательств. Если после пожара в магазине расстреливают служащих за то, что они говорят с акцентом, который у них всегда был, никто, конечно, не вправе ожидать, что служащие возвратятся, как только торговля откроется снова. — глава XXXII

You saw emptily, lying on your stomach, having been present when one army moved back and another came forward. You had lost your cars and your men as a floorwalker loses the stock of his department in a fire. There was, however, no insurance. You were out of it now. You had no more obligation. If they shot floorwalkers after a fire in the department store because they spoke with an accent they had always had, then certainly the floorwalkers would not be expected to return when the store opened again for business.

	Мир ломает каждого, и многие потом только крепче на изломе. Но тех, кто не хочет сломиться, он убивает. Он убивает самых добрых, и самых нежных, и самых храбрых без разбора. А если ты ни то, ни другое, ни третье, можешь быть уверен, что и тебя убьют, только без особой спешки. — глава XXIV
	The world breaks every one and afterward many are strong at the broken places. But those that will not break it kills. It kills the very good and the very gentle and the very brave impartially. If you are none of these you can be sure it will kill you too but there will be no special hurry.

	— У тебя замечательная борода, — сказала Кэтрин. — Совсем как у лесорубов. Ты видел того, в золотых серёжках? — Это охотник на горных козлов, — сказал я. — Они носят серьги, потому что это будто бы обостряет слух. — Неужели? Вряд ли это так. По-моему, они носят их, чтоб всякий знал, что они охотники на горных козлов. — глава XXIX
	“You have a splendid beard now,” Catherine said. “It looks just like the woodcutters’. Did you see the man with the tiny gold ear-rings?” “He’s a chamois hunter,” I said. “They wear them because they say it makes them hear better.” “Really? I don’t believe it. I think they wear them to show they are chamois hunters.”

Вот чем всё кончается. Смертью. Не знаешь даже, к чему всё это. Не успеваешь узнать. Тебя просто швыряют в жизнь и говорят тебе правила, и в первый же раз, когда тебя застанут врасплох, тебя убьют. Или убьют ни за что, как Аймо. Или заразят сифилисом, как Ринальди. Но рано или поздно тебя убьют. В этом можешь быть уверен. Сиди и жди, и тебя убьют. Однажды на привале в лесу я подложил в костёр корягу, которая кишела муравьями. Когда она загорелась, муравьи выползли наружу и сначала двинулись к середине, где был огонь, потом повернули и побежали к концу коряги. Когда на конце их набралось слишком много, они стали падать в огонь. Некоторым удалось выбраться, и, обгорелые, сплющенные, они поползли прочь, сами не зная куда. Но большинство ползло к огню, и потом опять назад, и толпилось на холодном конце, и потом падало в огонь. Помню, я тогда подумал, что это похоже на светопреставление и что вот блестящий случай для меня изобразить мессию, вытащить корягу из огня и отбросить её туда, где муравьи смогут выбраться на землю. Но вместо этого я лишь выплеснул на корягу воду из оловянной кружки, которую мне нужно было опорожнить, чтобы налить туда виски и потом уже разбавить водой. Вероятно, вода, вылитая на горящую корягу, только ошпарила муравьёв. — XLI

That was what you did. You died. You did not know what it was about. You never had time to learn. They threw you in and told you the rules and the first time they caught you off base they killed you. Or they killed you gratuitously like Aymo. Or gave you the syphilis like Rinaldi. But they killed you in the end. You could count on that. Stay around and they would kill you. Once in camp I put a log on top of the fire and it was full of ants. As it commenced to burn, the ants swarmed out and went first toward the centre where the fire was; then turned back and ran toward the end. When there were enough on the end they fell off into the fire. Some got out, their bodies burnt and flattened, and went off not knowing where they were going. But most of them went toward the fire and then back toward the end and swarmed on the cool end and finally fell off into the fire. I remember thinking at the time that it was the end of the world and a splendid chance to be a messiah and lift the log off the fire and throw it out where the ants could get off onto the ground. But I did not do anything but throw a tin cup of water on the log, so that I would have the cup empty to put whiskey in before I added water to it. I think the cup of water on the burning log only steamed the ants.

Глава IX

	Я сел, и в это время что-то качнулось у меня в голове, точно гирька от глаз куклы, и ударило меня изнутри по глазам. Ногам стало тепло и мокро, и башмаки стали тёплые и мокрые внутри. Я понял, что ранен…
	I sat up straight and as I did so something inside my head moved like the weights on a doll’s eyes and it hit me inside in back of my eyeballs. My legs felt warm and wet and my shoes were wet and warm inside. I knew that I was hit and leaned over…

… вышли два санитара и с ними высокий англичанин. Он подвел их ко мне. — Вот американский tenente, — сказал он по-итальянски. — Я могу подождать, — сказал я. — Тут есть гораздо более тяжело раненные. Мне не так уж плохо. — Ну, ну, ладно, — сказал он, — нечего разыгрывать героя. — Затем по-итальянски: — Поднимайте осторожно, особенно ноги. Ему очень больно. Это законный сын президента Вильсона.

… two stretcher-bearers came out followed by the tall Englishman. He brought them over to me. “Here is the American Tenente,” he said in Italian. “I’d rather wait,” I said. “There are much worse wounded than me. I’m all right.” “Come come,” he said. “Don’t be a bloody hero.” Then in Italian: “Lift him very carefully about the legs. His legs are very painful. He is the legitimate son of President Wilson.”

Когда начался подъём, машина сбавила скорость, порой она останавливалась, порой давала задний ход на повороте, наконец довольно быстро поехала в гору. Я почувствовал, как что-то стекает сверху. Сначала падали размеренные и редкие капли, потом полилось струйкой. Я окликнул шофера. Он остановил машину и обернулся к окошку. — Что случилось? — У раненого надо мной кровотечение. — До перевала осталось совсем немного. Одному мне не вытащить носилок. Машина тронулась снова. Струйка все лилась. В темноте я не мог разглядеть, в каком месте она просачивалась сквозь брезент. Я попытался отодвинуться в сторону, чтобы на меня не попадало. Там, где мне натекло за рубашку, было тепло и липко. Я озяб, и нога болела так сильно, что меня тошнило. Немного погодя струйка полилась медленнее, и потом снова стали стекать капли, и я услышал и почувствовал, как брезент носилок задвигался, словно человек там старался улечься удобнее. — Ну, как там? — спросил англичанин, оглянувшись. — Мы уже почти доехали. — Мне кажется, он умер, — сказал я. Капли падали очень медленно, как стекает вода с сосульки после захода солнца. Было холодно ночью в машине, подымавшейся в гору. На посту санитары вытащили носилки и заменили другими, и мы поехали дальше.

As the ambulance climbed along the road, it was slow in the traffic, sometimes it stopped, sometimes it backed on a turn, then finally it climbed quite fast. I felt something dripping. At first it dropped slowly and regularly, then it pattered into a stream. I shouted to the driver. He stopped the car and looked in through the hole behind his seat. “What is it?” “The man on the stretcher over me has a hemorrhage.” “We’re not far from the top. I wouldn’t be able to get the stretcher out alone.” He started the car. The stream kept on. In the dark I could not see where it came from the canvas overhead. I tried to move sideways so that it did not fall on me. Where it had run down under my shirt it was warm and sticky. I was cold and my leg hurt so that it made me sick. After a while the stream from the stretcher above lessened and started to drip again and I heard and felt the canvas above move as the man on the stretcher settled more comfortably. “How is he?” the Englishman called back. “We’re almost up.” “He’s dead I think,” I said. The drops fell very slowly, as they fall from an icicle after the sun has gone. It was cold in the car in the night as the road climbed. At the post on the top they took the stretcher out and put another in and we went on.

Глава XXX

Я был уверен, что мы пробрались бы на юг, если бы в нас не стреляли. Не может быть, чтобы здесь были немцы. Они идут с севера и по дороге из Чивидале. Они не могли прорваться с юга. Итальянцы ещё опаснее. Они напуганы и стреляют в первого встречного. Прошлой ночью в колонне мы слышали разговоры о том, что в отступающей армии на севере немало немцев в итальянских мундирах. Я этому не верил. Такие разговоры всегда слышишь во время войны. И всегда это проделывает неприятель. Вы никогда не услышите о том, что кто-то надел немецкий мундир, чтобы создавать сумятицу в германской армии. Может быть, это и бывает, но об этом не говорят. Я не верил, что немцы пускаются на такие штуки. Я считал, что им это не нужно. Незачем им создавать у нас сумятицу в отступающей армии. Её создают численность войск и недостатки дорог. Тут и без немцев концов не найдёшь.

I was sure we could have gotten through to the south if they had not fired on us. It was impossible that there were Germans there. They were coming from the north and down the road from Cividale. They could not have come through from the south. The Italians were even more dangerous. They were frightened and firing on anything they saw. Last night on the retreat we had heard that there had been many Germans in Italian uniforms mixing with the retreat in the north. I did not believe it. That was one of those things you always heard in the war. It was one of the things the enemy always did to you. You did not know any one who went over in German uniform to confuse them. Maybe they did but it sounded difficult. I did not believe the Germans did it. I did not believe they had to. There was no need to confuse our retreat. The size of the army and the fewness of the roads did that. Nobody gave any orders, let alone Germans.

— Полевая жандармерия, — сказал <…> офицер. <…> Я посмотрел на человека, которого допрашивали. Это был маленький толстый седой подполковник, взятый в колонне. Офицеры вели допрос со всей деловитостью, холодностью и самообладанием итальянцев, которые стреляют, не опасаясь ответных выстрелов. — Какой бригады? Он сказал. — Какого полка? Он сказал. — Почему вы не со своим полком? Он сказал. — Вам известно, что офицер всегда должен находиться при своей части? Ему было известно. Больше вопросов не было. Заговорил другой офицер. — Из-за вас и подобных вам варвары вторглись в священные пределы отечества. — Позвольте, — сказал подполковник. — Предательство, подобное вашему, отняло у нас плоды победы. — Вам когда-нибудь случалось отступать? — спросил подполковник. — Итальянцы не должны отступать. Мы стояли под дождём и слушали всё это. Мы стояли против офицеров, а арестованный впереди нас и немного в стороне. — Если вы намерены расстрелять меня, — сказал подполковник, — прошу вас, расстреливайте сразу, без дальнейшего допроса. Этот допрос нелеп. — Он перекрестился. Офицеры заговорили между собой. Один написал что-то на листке блокнота. — Бросил свою часть, подлежит расстрелу, — сказал он. <…> Они всё время спешили заняться допросом следующего, пока только что допрошенного расстреливали у реки. Таким образом, было совершенно ясно, что они тут уже ничего не могут поделать. Я не знал, ждать ли мне допроса или попытаться бежать немедленно. Совершенно ясно было, что я немец в итальянском мундире. Я представлял себе, как работает их мысль, если у них была мысль и если она работала. Это все были молодые люди, и они спасали родину. Вторая армия заново формировалась у Тальяменто. Они расстреливали офицеров в чине майора и выше, которые отбились от своих частей. Заодно они также расправлялись с немецкими агитаторами в итальянских мундирах.

“Battle police,” <…> officer said. <…> I looked at the man the officers were questioning. He was the fat gray-haired little lieutenant-colonel they had taken out of the column. The questioners had all the efficiency, coldness and command of themselves of Italians who are firing and are not being fired on. “Your brigade?” He told them. “Regiment?” He told them. “Why are you not with your regiment?” He told them. “Do you not know that an officer should be with his troops?” He did. That was all. Another officer spoke. “It is you and such as you that have let the barbarians onto the sacred soil of the fatherland.” “I beg your pardon,” said the lieutenant-colonel. “It is because of treachery such as yours that we have lost the fruits of victory.” “Have you ever been in a retreat?” the lieutenant-colonel asked. “Italy should never retreat.” We stood there in the rain and listened to this. We were facing the officers and the prisoner stood in front and a little to one side of us. “If you are going to shoot me,” the lieutenant-colonel said, “please shoot me at once without further questioning. The questioning is stupid.” He made the sign of the cross. The officers spoke together. One wrote something on a pad of paper. “Abandoned his troops, ordered to be shot,” he said. Two carabinieri took the lieutenant-colonel to the river bank. He walked in the rain, an old man with his hat off, a carabiniere on either side. I did not watch them shoot him but I heard the shots. They were questioning some one else. This officer too was separated from his troops. He was not allowed to make an explanation. He cried when they read the sentence from the pad of paper, and they were questioning another when they shot him. They made a point of being intent on questioning the next man while the man who had been questioned before was being shot. In this way there was obviously nothing they could do about it. I did not know whether I should wait to be questioned or make a break now. I was obviously a German in Italian uniform.

Перевод

Е. Д. Калашникова, 1936, 1959 («Прощай, оружие!») — с незначительными уточнениями

О романе

	Я переписывал <…> последнюю страницу тридцать девять раз, пока она меня не удовлетворила.
	I rewrote <…> the last page of it thirty-nine times before I was satisfied.
	— Эрнест Хемингуэй, интервью The Paris Review, 1958

	История любви <…> несчастной, как у Ромео и Джульетты, является высшим достижением в литературном направлении, которое можно определить как новый романтизм. — Хемингуэй и сам часто сравнивал роман с «Ромео и Джульеттой»
	The story of the love <…> hapless as that of Romeo and Juliet, is a high achievement in what might be termed the new romanticism.
	— Перси Хатчинсон, «Любовь и война на страницах м-ра Хемингуэя»

• см. Андрей Платонов, середину «Навстречу людям», 1938

Иван Кашкин

Хемингуэй без устали выпаривает всё лишнее <…>. «Очень короткий рассказ» для тех, кто знает «Прощай, оружие», по сути дела сгусток этого романа и сам по себе вполне законченный «очень короткий роман» с безжалостным, житейски огрублённым вариантом конца. В рассказе на счету каждое слово и нет ни одного фальшивого, а когда рассказ был развёрнут в роман, то оказалось, что в нём на счету каждая сцена и нет сцен фальшивых и что он мог бы быть развёрнут в целую эпопею о войне и любви.

— «Эрнест Хемингуэй», 1934

	«Фиеста» и «Прощай, оружие» — одни из самых горестных, за душу хватающих книг в мировой литературе. Пронзительная нота то и дело прорывается в них сквозь подчёркнутую сдержанность. Это была, по существу, защитная маска легко уязвимого, контуженного жизнью и беззащитного перед её сложностью «стоика».
	— «Эрнест Хемингуэй», 1939

Несмотря на несущественные эксперименты, «Прощай, оружие!» в основе своей, может быть, самый лиричный, сильный и социально значимый из романов Хемингуэя. <…> На фоне деловитого и сдержанного повествования особо выразительно звучат в ответственных местах короткие и прямые удары кисти. <…> Хемингуэй пишет в «Прощай, оружие!»: «…мне посчастливилось ухватиться за очень тяжёлое бревно… мы плыли вниз по реке, описывая длинную кривую». И в это «мы» вложено и чувство подчёркнутого одиночества, и противопоставление себя всему остальному, и общность человека с тем предметным миром, который в данной ситуации спасает его от людей. А когда немного позднее тот же «тененте» Генри укрывается на платформе уходящего в тыл эшелона артиллерии, то эта общность распространяется и на другие вещи: «Я лежал под брезентом вместе с орудиями. От них опрятно пахло смазкой и металлом». Тут, кроме уже подготовленного определения «вместе», бросается в глаза необычный для смазки эпитет «опрятный». По этому сразу узнаёшь, что говорит военный. Основное назначение вонючей, грязной для штатского смазки — держать орудие в чистоте. Для военного запах металла и смазки — это чистый, беспримесный запах. Но мало того. По одному этому слову, по тому, что нет посторонних запахов, копоти, порохового нагара, мы можем заключить, что орудия пустить в дело не успели, что артиллерию спасали без выстрела. По одному этому слову мы могли бы судить о характере отступления, вернее бегства итальянцев из-под Капоретто, если бы об этом только что не рассказал сам Хемингуэй.

— «Эрнест Хемингуэй», 1959