«Братья разбойники» — вступление к сожжённой Александром Пушкинымромантической поэме «Разбойники», от которой остался план. Написано в 1821–1822 годах, впервые напечатано в «Полярной звезде на 1825 год». Из «Разбойников» автор перенёс основное сюжетное положение в следующую поэму — «Бахчисарайский фонтан»[1].
Не стая воронов слеталась
На груды тлеющих костей,
За Волгой, ночью, вкруг огней
Удалых шайка собиралась.
Какая смесь одежд и лиц,
Племен, наречий, состояний!
Из хат, из келий, из темниц
Они стеклися для стяжаний! — начало
«В цепях, за душными стенами
Я уцелел — он изнемог.
С трудом дыша, томим тоскою,
В забвенье, жаркой головою
Склоняясь к моему плечу,
Он умирал, твердя всечасно:
„Мне душно здесь… я в лес хочу…
Воды, воды!..“ <…>
В нём кровь и мысли волновал
Жар ядовитого недуга <…>.
То снова разгорались в нём
Докучной совести мученья:
Пред ним толпились привиденья,
Грозя перстом издалека. <…>
Он видел пляски мертвецов,
В тюрьму пришедших из лесов,
То слышал их ужасный шёпот,
То вдруг погони близкий топот,
И дико взгляд его сверкал,
Стояли волосы горою,
И весь, как лист, он трепетал.
То мнил уж видеть пред собою
На площадях толпы людей,
И страшный ход до места казни,
И кнут, и грозных палачей…
Без чувств, исполненный боязни,
Брат упадал ко мне на грудь».
… грешную молитву
Над братней ямой совершил
И тело в землю схоронил…
Потом на прежнюю ловитву
Пошёл один… Но прежних лет
Уж не дождусь: их нет как нет!
Пиры, весёлые ночлеги
И наши буйные набеги —
Могила брата всё взяла.
Влачусь угрюмый, одинокий,
Окаменел мой дух жестокий,
И в сердце жалость умерла.
Но иногда щажу морщины:
Мне страшно резать старика;
На беззащитные седины
Не подымается рука.
Я помню, как в тюрьме жестокой
Больной, в цепях, лишённый сил,
Без памяти, в тоске глубокой
За старца брат меня молил.
Стихотворение сие за несколько лет пред сим <…> многие почли эпизодом из новой поэмы А. С. Пушкина; но правильнее можно сказать, что оно, полнотою действия, живостию картин и разнообразием ощущений, попеременно тревожащих душу читателя, составляет само по себе целую поэму.[2][3]
— анонимный отзыв на отдельное издание
В характере [старшего] разбойника, при всей его жестокости и развратности, видим одно господствующее чувство природы — любовь братскую; она <…> сдерживает иногда в нём порывы кровожадности; и она-то, выраженная очаровательными стихами Пушкина, пробуждает в нас минутное чувство жалости, даже к разбойнику. Вот нравственная сторона сей поэмы, из которой можно вывести последствие, что человек даже в крайнем унижении своём не вовсе ещё отметает те чувствования, которые милосердный промысел влил в душу его при самом рождении.[4][3]
— аналогичный отзыв
«Братья разбойники». <…> В их сердце, заключает поэт, дремлет совесть: она проснётся в чёрный день! Через эти простые слова жестокая оцепенелость разбойничьих душ, которая, по-видимому, одержала было победу, является побеждённою; пример, так трогательно и вместе так страшно приведённый, ручается за всех их. И лёгкое, хотя блестящее всею полнотою таланта произведение этим веянием нравственного духа возносится до высочайшей степени поэтической красоты.[5]
Изложение в «Братьях разбойниках» <…> легко, живо, но не везде гармонирует с своим предметом: разбойник из простолюдинов говорит по местам языком книжным, от этого в колорите происходит неверность, неточность — погрешность, от которой Пушкин не умел или не хотел освободиться.
«Братья разбойники» вышли в свет после «Шильонского узника» в прелестном переводе В. А. Жуковского; это подало многим повод думать, что «Братья разбойники» не что иное, как подражание Байронову «Шильонскому узнику». Мы этого мнения <…> не разделяем; с первого взгляда, конечно, оно покажется если не справедливым, по крайней мере правдоподобным; но вникните глубже в то и другое создание, и вы увидите, что между ними нет ничего общего; ставить их в параллель значило бы обижать британского поэта: в Байроновом произведении видите вы глубокую мысль, в его герое принимаете вы живое участие. Иначе и быть не может, — он страдает невинно <…>. Это трагедия, трагедия высокая, нравственная. В «Братьях разбойниках» Пушкина и тени подобия этому нет: можете ли вы сочувствовать человеку, который оставляет общество потому только, что не хочет трудиться ни в нём, ни для него, ни даже для себя, и режет встречного и поперечного? А где нет сочувствия, там нет и поэзии. Такие предметы, как «Братья разбойники» Пушкина, не стоят не только прекрасных, но даже и никаких стихов;..[5]
Это стихотворение отличается верностью и оригинальностью во всех чертах своих и самых малейших, едва заметных. В нём видим те генияльные черты карандаша, которыми великий художник в один почерк умеет нарисовать полную картину. Картина эта ужасная, по предмету своему отвратительная, а по взгляду поэтическому и художественной отделке высокая и неподражаемая. Сто раз негодовал я на Пушкина за выбор такого предмета и сто раз вновь принимался за книгу…[5]
… «Братья разбойники» — не более, как ученический опыт. В них всё ложно, всё натянуто, всё мелодрама, и ни в чём нет истины, отчего эта поэма очень удобна для пародий. <…> Её разбойники очень похожи на Шиллеровых удальцов третьего разряда из шайки Карла Моора, хотя по внешности события и видно, что оно могло случиться только в России.
… принципы конструкции «южных» поэм Пушкина развились из результатов, ставших ясными Пушкину после «Руслана и Людмилы» и связанных исторически со сказкой, «conte». Знакомство с Байроном могло их только поддержать и усугубить. В области же героя влияние Байрона несомненное, впрочем, сильно осложняется тем, что герой по самому своему положению в поэме был рупором современной элегии, стало быть конкретизацией стилевых явлений в лицо. В итоге внефабульного развития сюжета поэма по размерам получилась раза в четыре меньше «Руслана и Людмилы», а в итоге оперирования описательным материалом как временными сюжетными элементами она оказалась фрагментарной <…>.
Этот путь последовательно довёл Пушкина до поэмы-фрагмента в «Братьях-разбойниках». Основанная на действительном происшествии, свидетелем которого был сам Пушкин в Екатеринославе, фабула есть дальнейшее углубление непосредственной связи с конкретным материалом. Сюжет оказался tour de force, виною этому полное исчезновение авторского лица и ведение рассказа через героя: для лирического сказа от имени героя не оказалось лексического строя; этот строй колеблется в поэме между «харчевней», «острогом» и «кнутом», с одной стороны, стилем «байронической элегии», с другой. «Снижение» героя, взятого с натуры, оказалось достаточно нейтрализованным этим обстоятельством. Но здесь Пушкин делает попытку добиться интонации действующих лиц, и этот опыт краткой прерывистой речи героя, иногда переходящий в словесный жест, используется им позднее.
«Братья разбойники» отличаются от других романтических поэм своим стилем и языком. Пушкин переходит от романтически приподнятого лирического стиля к живому просторечию…[1]
Разбойников я сжёг — и по делом. Один отрывок уцелел в руках Николая Раевского, если отечественные звуки: харчевня, кнут, острог— не испугают нежных ушей читательниц Пол. Зв., то напечатай его. Впроччем чего бояться читательниц? их нет и не будет на русской земле, да и жалеть не о чем.
Истинное происшедствие подало мне повод написать этот отрывок. В 820 году, в бытность мою в Екатеринославле, два разбойника, закованные вместе, переплыли через Днепр и спаслись. Их отдых на островке, потопление одного из стражей мною не выдуманы. Некоторые стихи напоминают перевод Шил. Узн. Это несчастие для меня. Я с Жуковским сошёлся нечаянно, отрывок мой написан в конце 821 года.
Прислушиваясь к различным толкам о нашей поэзии, я слыхал довольно резкие приговоры отрывку из поэмы «Братья разбойники». Главнейшее из обвинения есть то, что рассказывающий разбойник не везде говорит свойственным ему языком, часто сбивается на возвышенную поэзию, употребляет слова, разрушающие очарование правдоподобия и, так сказать, показывающие своего суфлера. Отчасти замечание это справедливо, но несколько несвойственных простоте рассказа выражений нимало не ослабляют достоинства пиесы. Чувствования, положения, зверские забавы и ужасы списаны с натуры.[7][3]
В <…> произведении ещё не совсем исчезли следы глубоких впечатлений Байрона; на характерах ещё заметен отпечаток меланхолии британского поэта. В разбойнике старшем виден также голод души, ненасыщаемой преступлениями и за удары судьбы, к нему неприязненной, неправо мстящей всему человечеству; разбойник младший напоминает своей участью меньшого брата Шильонскому узнику.[8]
… второй период пушкинской поэзии который можно назвать отголоском лиры Байрона. <…>
Далее всех отстоит от Байрона поэма «Разбойники», несмотря на то, что содержание, сцены, описания, всё в ней можно назвать сколком с «Шильонского узника». Она больше карикатура Байрона, нежели подражание ему.[8]
Выходит так, что стих <…> был воспринят русской молодёжью как политический призыв[9].
В самом деле, так именно умели читать тогда; так и писали. <…>
Но это совсем не намёк, не аллегория, не аллюзия. Здесь нет логически прозрачного подразумевания. Ведь не может же лес служить аллегорией свободы. Не в этом дело, а в том, что эмоциональная напряжённость этих стихов выражала именно мучительную тоску по воле, в том, что манера, стиль гражданского романтизма строился на зыбких и огромных смыслах, присоединённых к слову, как к своему отдалённому эху, что слово в данной системе значило гораздо больше, чем в лексиконе, что сама тема свободы переживалась субъективно и воплощалась как чувство, как пафос, который можно лишь отблеском выразить в слове, а не сказать о нём прямо.
↑ 1234Пушкин в прижизненной критике, 1820—1827 / Под общей ред. В. Э. Вацуро, С. А. Фомичева. — СПб.: Государственный Пушкинский театральный центр, 1996. — С. 293-5, 323-5.
↑Сын отечества. — 1827. —Ч. 114. — № 16 (вышел 13 сентября). — Современная русская библиография. — С. 402.
↑ 123Пушкин в прижизненной критике, 1834—1837 / Под общей ред. Е. О. Ларионовой. — СПб.: Государственный Пушкинский театральный центр, 2008. — С. 272-3, 315, 325.
↑ 12А // Московский телеграф. — 1825. — Ч. II. — № 8 (вышел 4 мая). — С. 329-331.
↑Д. Р. К. // Сын отечества. — 1825. — Ч. 101. — № 9—10 (вышел 16 мая). — С. 196.
↑ 123Пушкин в прижизненной критике, 1828—1830 / Под общей ред. Е. О. Ларионовой. — СПб.: Государственный Пушкинский театральный центр, 2001. — С. 29, 35.
↑ 123Ю. В. Манн. Комментарии // Н. И. Надеждин. Литературная критика. Эстетика. — М.: Художественная литература, 1972. — С. 489.
