Стихи 1934 года (Святополк-Мирский)

«Стихи 1934 года» — статья Дмитрия Святополк-Мирского 1935 года в двух частях.

Цитаты

Статья I

… ветеран футуризма Василий Каменский дал поэму «Иван Болотников», которая вместе с его более ранними «Разиным» и «Пугачёвым» как бы завершает трилогию о крестьянских революциях крепостной России. К сожалению, новая поэма Каменского значительно ниже двух прежних. Каменский менее всего историк. <…> Болотникова, забытого фольклором и дошедшего до нас только через враждебные письменные источники, Каменский не сумел творчески ощутить. Никакого образа Болотникова, хотя бы и чисто лирического, нет. Нет и никакой композиции. Словесная акробатика Каменского, прежде при всей своей поверхностности сверкавшая и игравшая, выдохлась и потеряла свою игру. Единственная хорошая часть поэмы — глава «Царская баня», где «купеческий царь» Василий Шуйский дан в тонах весёлого издевательского фарса, довольно примитивно, без особенной исторической правды, но не без подлинного комизма.

Павел Антокольский <…> дал историческую поэму в драматической форме «Франсуа Вийон», являющуюся, несомненно, большим шагом вперёд. <…> Самое сильное место поэмы — хор нищих, нарастающий в течение последней сцены второй части. Он перекликается со страшными видениями Брейгеля и звучит как пророчество великой крестьянской войны и будущих революций. Стих поэмы, ориентированный на первую часть «Фауста» и на «Лагерь Валленштейна», разнообразен и реалистичен и в значительной мере свободен от той сугубой книжности, которая до сих пор была так характерна для Антокольского. Несомненно, что «Франсуа Вийон» одно из наиболее удачных произведений нашей литературы, написанных на иностранную историческую тему.

... неутомимый Сельвинский дал <…> большую пьесу в стихах — «Умка — Белый Медведь». Политически «Умка» несомненно лучше всех прежних вещей Сельвинского. Но вряд ли можно говорить о каком-либо творческом шаге вперёд. Сельвинский много говорит о богатстве своего типажа и жалуется, что критика недостаточно «продвигает» это богатство к читателю. Но можно ли серьёзно сравнивать персонажей Сельвинского с галереей характеров, созданной кем-либо из наших крупных романистов? В «Умке» типаж тоже очень богат. Но по большей части это именно типаж, а не характеры.

Что Асеев всегда был и будет прежде всего лириком, знает, конечно, и он сам и всякий сколько-нибудь начитанный в нём читатель. Между тем широкий читатель знает Асеева почти исключительно как автора «газетных стихов» в самом специфическом смысле слова. «Газетные стихи» были и будут одной из гордостей советской поэзии и одним из сильных орудий большевизма. Особенно высоко поднял «газетные стихи» Маяковский. Самую будничную тему, вроде плохого состояния московских мостовых, он умел поэтически увидеть как звено в великой теме всей его поэзии, борьбы за социализм. Асеев <…> за последнее время всё чаще пишет свои газетные стихи, не имея чёткого поэтического отношения к теме, не преображая газетную тему в поэтическую тему. <…> Иногда они кажутся написанными не Асеевым, а набранными на каком-то стихотворном автомате. Тут дело не в теме, а в отношении Асеева к теме. Есть газетные темы, которые зажигают лиризм Асеева, и тогда он становится настоящим собой. <…> Но Асеев как будто боится отдаться своему лиризму. На его совести как будто продолжает тяготеть «Лирическое отступление». Но есть полное основание думать, что расцвет Асеева-лирика ещё впереди. В прошлом его лиризм был тоже сдавлен наложенной им на себя дисциплиной формальных изысков. За последние годы Асеев достиг большой простоты (и этим он, может быть, обязан своей газетной работе). Сдавливая и насилуя себя, Асеев совершает большую ошибку. Широкий читатель требует большой, разнообразной, многоёмкой лирики. Работа над «Смертью Оксмана» может явиться для него выходом на широкую дорогу такой лирики. Ближайший соратник и единомышленник Асеева Кирсанов — один из героев минувшего поэтического года. Его «Золушка» <…> лучшее из всего им до сих пор написанного и одна из лучших вещей года. Удача Кирсанова — прямое следствие того самоосвобождения от несвойственных заданий, которого ещё не проделал неизвестно, соберётся ли проделать) Асеев. Газетные стихи Кирсанова, его «Пятилетие», его «Товарищ Маркс» были рядом сплошных и углублявшихся неудач, которые начинали грозить самому существованию Кирсанова как поэта. Я думаю, что в этом неправильном направлении кирсановского творчества виноваты были не только лефовские теории, но и рапповская критика. Основное в его поэзии — её «детскость», в которой нет никакого инфантилизма и которая настолько полноценна, что не удивляет и вполне у места во взрослом, по своему стажу почти «маститом» поэте. Кирсанов не поэт для детей, он поэт того детского, что продолжает жить во взрослом человеке и без чего наступает собачья старость. Поэтому словесные игры Кирсанова так непохожи на тяжёлую заумь Кручёных или Зданевича. Они не формалистичны потому, что это естественный раздел особого рода жизненной силы, которая сосредоточилась в Кирсанове, так сказать, от имени всех его читателей.

Разрыв Луговского со своей старой манерой был мужественным актом поэта, серьёзно работающего над собой и не удовлетворяющегося легкими удачами. Но на пути, на который он вступил, его ждали неудачи. «Жизнь» была неудачной книгой. Белым стихом Луговской не мог сразу овладеть. Белый стих (в точном смысле этого слова, то есть нерифмованный пятистопный ямб) — самый трудный русский размер. Почему это так — вопрос, стиховедами не поставленный. Но факт тот, что из всех русских поэтов, писавших им, по-настоящему это умели делать только двое: Пушкин и Жуковский. Белый стих Луговского испорчен множеством шестистопных строчек с цезурой посредине, ломающихся пополам, как перегнившие доски, и вносящих в движение стиха невыносимую неорганизованность. Этот приём чрезвычайно усиливает впечатление от присущей Луговскому тенденции к многословию и к композиционной нечёткости.

Статья II

Особое лицо ленинградской поэзии определяется в основном следующими чертами: относительно высокий тех- и культминимум; <…> почти полное отсутствие формального влияния Маяковского и Лефа (при наличии некоторого влияния Хлебникова); пренебрежение газетной поэзией в узком смысле слова при довольно высокой насыщенности политическим содержанием; особое тяготение из политических тем к темам красноармейской и интернациональной — естественное для приграничного города. Нельзя ещё не отметить несколько книжный характер значительной части ленинградской повели — наследие старого интеллигентского Петербурга. Все эти черты (кроме последней) сосредоточены в особо концентрированной форме в творчестве Николая Тихонова, влияние которого, как поэта и деятеля поэзии, на ленинградских поэтов младших поколений очень велико. Центральная фигура молодой ленинградской поэзии — Александр Прокофьев. <…> Прокофьев, несомненно, один из самых талантливых поэтов того призыва, который вошёл в литературу в начале реконструктивного периода. От большинства ленинградских поэтов он отличается большой свежестью и жизненностью своей поэзии. Это поэт с живыми связями в деревне, но свободный от всего специфически крестьянского.

В 1932—34 гг. Прокофьев создал чрезвычайно интересный и оригинальный цикл <…> «Испания». Это стихи о советской деревне, выдержанные в своеобразном юмористическом тоне, где элементы газетной современности вправлены в общий стиль фольклорного лубка. Эти стихи дали повод говорить о влиянии на Прокофьева поэтической системы Заболоцкого. Влияние это несомненно. Столь же несомненно, что влияние это чисто формальное, и что творческая мотивировка тех же приёмов у Прокофьева совершенно иная, чем у Заболоцкого. У Заболоцкого Прокофьев воспринял приём противоречия между словом и предметом, противоречия, которое, резко смещая привычное восприятие предметов и привычные словесные ассоциации, даёт резко новое восприятие. <…> У Прокофьева тот же приём служит, с одной стороны, освежающему, дружественно-юмористическому изображению, в результате которого действительность предстаёт в тонах весёлой буффонады. Но есть у Прокофьева в этом приёме и реалистический момент, поскольку он отражает то действительное противоречие между формой и содержанием, которое не может не сопровождать первых шагов социализма в деревне. Во всяком случае весь цикл проникнут большой бодростью. Особенно характерен конец стихотворения «Василий Орлов перед смертью своей». <…> Я думаю, ни один поэт никогда не писал таких бравурно-бодрых стихов о смерти.

Борис Корнилов, как и Прокофьев, и совершенно свободен от специфической ленинградской книжности. Сила Корнилова — в его свежести и непосредственности, слабость — в том, что у него нет того крепко сшитого мировоззрения, которое в нём так неожиданно обнаружил Н. И. Бухарин. Корнилов блестяще начал прошлый год поэмой «Триполье». В «Триполье» замечательно, с одной стороны, яркое, натуралистическое изображение кулаков, свободное от того тайного эстетического любования кулацкой «силой» и «размахом», которое часто высовывает свои уши из-за видимого «разоблачения». <…> С другой стороны, героическая гибель комсомольцев рассказана с лирическим пафосом, на который способны не многие из наших молодых поэтов. <…> Но слабость «Трнполья» В том, что громе внешнего, натуралистического хотя и очень социально-выразительного показа врага и лирического пафоса, в поэме нет ничего. Нет живых образов комсомольцев, нет сколько-нибудь глубокого понимания содержания борьбы между большевиками и кулачьём. Это слабость всей поэзии Корнилова. Натуралистическая полнокровность и подлинный дар песни — и всё. В этой ограниченности большая опасность для Корнилова. Творчество не даёт ему достаточного стержня, и это уже привело его к тяжёлым срывам. Корнилов, пожалуй, самый разительный пример поэта, жестоко страдающего от отсутствия культуры, от отсутствия широко обоснованного революционного миросозерцания.

В отличие от Корнилова Виссарион Саянов — типичный ленинградец. Человек старшего поколения, Саянов не только поэт, но и большой знаток поэзии <…>. В прошлом году вышла (после долгого молчания) книга его стихов «Золотая Олёкма». Это книга прекрасно написанных, крепко сделанных стихов. К сожалению, и в ней слишком часто сквозь голос Саянова слышатся голоса других поэтов. Так, стихотворение «Золотая Олёкма» невозможно читать, не вспоминая каждую секунду стихи Волошина «Demetrius Imperator»: Тот же размер, те же ритмико-синтаксические ходы, даже в первом стихе совершенно выходящие из общего словарного строя церковно-славянское «токмо» (рифмует с «Олёкма») как будто нарочно для того, чтобы лишний раз пропедалировать сходство со славянизмами Волошина <…>. Всё это тем более досадно, что тематика «Золотой Олёкмы» совсем не книжная. Это яркие реалистические картины золотопромышленной Сибири, преимущественно дореволюционной. Саянов настолько культурный поэт, что должен был бы уметь избегать таких реминисценций. Там, где он их избегает, он создаёт превосходные, конкретные образы страшной царской Сибири <…> и её социалистического преображения…

Ещё в большей степени, чем на Саянове, тяготеет книжность на поэзии Николая Брауна и Вольфа Эрлиха. Оба ищут выхода из неё в своей тематике, но самая плоть их стиха остаётся сугубо книжной. <…> Освобождается Браун от своей книжности в военной красноармейской теме — теме, которая служит оживляющий Антеем для столь многих советских поэтов, как в полной простого пафоса «Смерти партизана» («Знамя» № 1) и в стихах о больших человеческих чувствах, дружбе и любви. <…> Эрлих не книжен по своей тематике, но стихи его кажутся слишком старательными, слишком обдуманными.

Решительный шаг к отходу от книжности из ленинградских поэтов сделал А. Гитович, книга которого «Артполк» представляет собой очень интересную попытку создать поэзию красноармейских будней. Но там, где он наиболее самостоятелен, Гитович остаётся пресным и мало поэтичным, или не находит в своей теме ничего, кроме её сырого содержания, или развивая её по совершенно неблагодарным прозаически внешним линиям («Номера», «Связь»). Там же, где он поднимается до подлинного пафоса, он не умеет поставить свой голос.

Как стихи, октавы «Первоначального накопления» стоят значительно выше среднего уровня и позволяют говорить об индивидуальности мастера. Но <…> Вл. Державин оказался между двух стульев. От марксизма у него — ряд отдельных, по большей части плохо понятых положений, интерес к революционным движениям, сознание самого факта эксплоатации и наличия классовой борьбы; от буржуазной поэзии — чисто живописный, или, пожалуй, кинематографический, подход к теме, как к ряду быстро сменяющихся, очень эскизных картин. Но у него нет солидных фактических знаний писателя буржуазной культуры, так же, как и нет подлинной марксистской культуры с её обобщающим пониманием существа исторических событий. <…> поэма полна фактических нелепостей, <…> необыкновенно хаотична. Понятия о хронологической последовательности в ней нет никакого.

К «очерковой» поэзии в основном принадлежат и стихи Виктора Гусева, за последнее время ставшего самым активным и самым показательным из наших газетных поэтов. Если сравнить Гусева с таким бывшим корифеем газетной поэзии, как Жаров, станет ясно, что сделан огромный шаг вперёд. Стихи Гусева культурны и грамотны. В них есть всегда конкретное актуальное содержание. Они говорят о вещах близких и важных всей стране, к говорят верно и правдиво. И всё-таки стихи Гусева стоят та периферии поэзии, не вполне дотягиваясь до настоящего поэтического качества. Дело в том, что в огромном большинстве случаев Гусев ничего нового не прибавляет к своей теме чего бы в ней не содержалось помимо него. Он не даёт новою опосредствования. Он только излагает стихами готовую тему. Тема его часто заключает в себе богатый конкретный бытовой материал («Семья», «Ферганский повар»), но он подходит к этому материалу как очеркист, как первоначальный закрепитель новых явлений действительности, не давая им ни реалистического углубления, <…> ни, в большинстве случаев — лирического преображения< …>. Только в красноармейских стихах Гусев поднимается до подлинного лиризма.

Красноармейская тема проникает всё творчество Суркова. По своей целенаправленности, по своему ясному и постоянному сознанию актуальности этой темы Сурков должен был бы быть одним из самых действенных и сильных наших поэтов. Сурков не очеркист. Его стихи проникнуты пафосом. <…> К сожалению, Сурков редко умеет найти адекватное выражение своему пафосу. Тут многому мешает зависимость от созданных до него образов, в конечном счёте акмеистических, <…> ограниченных и в источнике своём вполне чуждых советской поэзии. <…> В то же время Сурков, убеждённый поборник «сюжетной», повествовательной поэзии, недостаточно повествователен.

«Героем» первой половины прошлого года в поэзии был Павел Васильев. «Знаменитость» этого поэта — печальный эпизод в истории нашей литературной жизни <…> (его знаменитость не выходила за пределы московских литературных кругов). <…> представление о Васильеве как о каком-то тусклом, но мощном богатыре поэзии, которого стоит труда завоевать для пролетариата, само по себе не верно. Несомненно, что Васильев способный стихотворец, с лёгкостью пишущий стихи по любому заказу, но столь же несомненно, что это не поэт с самостоятельным поэтическим липом. Увлечение Васильевым было обусловлено пережитками того же вкуса, который прежде удовлетворялся оперным «стиль-рюс» Ал. Толстого, Аверкиева и т. п. Стиль этот модернизовался и так сказать, «демократизовался» — боярина заменил кулак. От этого он не стал лучше. Васильев способный эпигон, и притом не столько эпигон Клюева и Клычкова, сколько акмеистов, Бунина, Сельвинского. <…> Васильева считали главным «нутряником» и любовались его «стихийной силой». На самом деле Васильев — поэт в высшей степени умышленный. <…> Увлечение Павлом Васильевым свидетельствует не только я не столько о притуплении классовой бдительности, сколько о полном притуплении чувства настоящей поэзии и о катастрофической безвкусице. Из самых молодых поэтов особенное внимание на себя обращает Александр Шевцов. Его книжка «Голос» <…> ещё очень незрелая. В ней много манерности, много подражательности. Но у Шевцова с самого начала обнаружилось редкое качество — его стихотворения построены, у них есть крепкая, определённая композиция и видно, что Шевцов сознательно над ней работает. В этом сказывается прочно усвоенные уроки его учителя, Эдуарда Багрицкого. Некоторые стихи в «Голосе» дали повод обвинять Шевцова в «заболоччине». Это обвинение совершенно вздорно (Для меня совершенно непонятна та систематическая травля Шевцова, которая ведется журналом «Знамя». <…> Ведь совершенно ясно, что угробить Шевцова критикам из «Знамени» не удастся. Их разносные статьи только увеличивают его известность. Но зачем превращать нормально растущее внимание к талантливому поэту, в нездоровую атмосферу скандала?) Направленность стихов Шевцова не имеет ничего общего с упадочной направленностью Заболоцкого. Шевцов здоровый молодой поэт больших советских тем. Но исходя — подобно Прокофьеву — из некоторых приёмов Заболоцкого, Шевцов делал эксперименты над возможностью изменения поэтической окраски слов, и использования «низких» слов в «высоком» контексте. Думать, что всякое введение «низкого слова» в «высокий» контекст означает издевательство над предметом, могут только поэтически неграмотные люди. <…> Эти эксперименты Шевцова были иногда довольно неудачны. Но в общем и целом они помогали ему вызвать к себе внимательное отношение к слову. Теперь «Голос» для Шевцова — пройденный этап. Он идёт к созданию утверждающей лирики социализма, утверждающей не без оттенка торжественности. В ноябрьской книжке «Молодой гвардия» напечатаны его стихи «У мавзолея». Это крупный шаг вперёд. Поэтическая тема, общая очень многим поэтам, взята Шевцовым с большой остротой. Образ Сталина и имя Ленина композиционно так подготовлены, что они производят максимум впечатления.

Из других молодых начинающих поэтов необходимо отметить одесского поэта В. Стрельченко. Только три или четыре стихотворения его были напечатаны в центральных журналах, но эти стихи не могли не остановить внимание всех любящих советскую поэзию. Тема Стрельченко самая всеобщая и распространённая — любовь к эпохе и к стране, как к мастерской великого будущего. Говорит он о ней полным, неподдельно своим голосом, с таким личным чувством, что сомнений в подлинности его поэзии не может быть.

… в Е. Долматовском растёт будущий соперник В. Гусеву. 1934 год не был выдающимся поэтическим годом. Многие из главных наших поэтов дали мало количественно или качественно. Но <…> ряд поэтов, до сих пор считавшихся второстепенными, значительно выросли. Тематика советской поэзии расширяется и в то же время центральные темы вырастают и обогащаются. Красноармейская тема наметилась как мощный организатор и оживитель. <…> Становится ясно, что, несмотря на некоторые беспокоящие признаки, наша поэзия на подъёме. 1935 год будет богаче 1934 г. — конец