У нас это невозможно

«У нас это невозможно» (англ. It Can’t Happen Here) — роман Синклера Льюиса 1935 года о возможности установления в США фашистской диктатуры.

Цитаты

— Помните, как в некоторых штатах провинциальные законодатели, действуя по указке Уильяма Дженнингса Брайана, учившегося биологии у своей благочестивой бабушки, вообразили себя вдруг учёными экспертами и заставили хохотать весь мир, запретив учение об эволюции?.. Помните ночных громил из Кентукки? А как толпы людей отправлялись полюбоваться зрелищем линчевания! Вы говорите, у нас это невозможно?! А сухой закон… Расстреливать людей за одно только подозрение в том, что они могли ввозить в страну спиртное… Нет, в Америке это невозможно! Да на протяжении всей истории никогда ещё не было народа, более созревшего для диктатуры, чем наш! Мы готовы хоть сейчас отправиться в детский крестовый поход… только состоящий из взрослых… <…> — Лечить язвы демократические язвами фашизма! Странная терапия! Я слышал о лечении сифилиса путём прививки малярии, но сроду не слыхал, чтобы малярию лечили, прививая сифилис! — 2

Remember when the hick legislators in certain states, in obedience to William Jennings Bryan, who learned his biology from his pious old grandma, set up shop as scientific experts and made the whole world laugh itself sick by forbidding the teaching of evolution? . . . Remember the Kentucky night-riders? Remember how trainloads of people have gone to enjoy lynchings? Not happen here? Prohibition—shooting down people just because they might be transporting liquor—no, that couldn't happen in America! Why, where in all history has there ever been a people so ripe for a dictatorship as ours! We're ready to start on a Children's Crusade—” <…> Doremus did say it. “Cure the evils of Democracy by the evils of Fascism! Funny therapeutics. I've heard of their curing syphilis by giving the patient malaria, but I've never heard of their curing malaria by giving the patient syphilis!”

Вполне очевидной ошибкой [кандидатов-противников Уиндрипа] явилось то, что они апеллировали к чести и разуму в такое время, когда избиратели жаждали сильных эмоций и острых ощущений, связанных обычно не с денежными системами и налоговыми тарифами, а с крещением путём окунания в реку, с молодой любовью под вязами, с крепким виски, с ангельскими хорами, слетающими с луны, со смертельным страхом, когда вы мчитесь в автомобиле над бездной, с жаждой в пустыне, утоляемой родниковой водой, — со всеми теми примитивными ощущениями, которые, как казалось избирателям, они находили в воплях Бэза Уиндрипа. — 11

The conspicuous fault of the [candidates] was that it represented integrity and reason, in a year when the electorate hungered for frisky emotions, for the peppery sensations associated, usually, not with monetary systems and taxation rates but with baptism by immersion in the creek, young love under the elms, straight whisky, angelic orchestras heard soaring down from the full moon, fear of death when an automobile teeters above a canyon, thirst in a desert and quenching it with spring water—all the primitive sensations which they thought they found in the screaming of Buzz Windrip.

… Дормэс <…> стал сомневаться в значимости всех вообще революций; он позволил себе даже усомниться в обеих наших американских революциях — в освобождении от власти Англии в 1776 году и в Гражданской войне. Допустить хоть малейшую критику этих войн означало для редактора из Новой Англии то же, что для баптистского проповедника-фундаменталиста усомниться в бессмертии души, в божественном происхождении библии или эстетическом наслаждении от пения церковных гимнов. <…> Рабство было, как рак, и в те дни не знали иных средств, кроме кровавой операции. <…> Но идеализировать эту операцию, оправдывать её и восторгаться ею было, во всяком случае, очень вредно, то был национальный предрассудок, который должен был привести впоследствии к другим неизбежным войнам — к войне за освобождение кубинцев, за освобождение филиппинцев, которых никак не устраивало качество нашей свободы, к Войне за прекращение всех войн. — 13

… Doremus <…> dared even a little to doubt our two American revolutions—against England in 1776, and the Civil War. For a New England editor to contemplate even the smallest criticism of these wars was what it would have been for a Southern Baptist fundamentalist preacher to question Immortality, the Inspiration of the Bible, and the ethical value of shouting Hallelujah. <…> Slavery had been a cancer, and in that day was known no remedy save bloody cutting. <…> Yet to sentimentalize this cutting, to justify and rejoice in it, was an altogether evil thing, a national superstition that was later to lead to other Unavoidable Wars—wars to free Cubans, to free Filipinos who didn't want our brand of freedom, to End All Wars.

Епископ Пол Питер Прэнг был (как рассказывали впоследствии его друзья) в отчаянии от уиндриповского государственного переворота. <…> Перед отелем, где остановился епископ, его стала теснить толпа, из которой раздавались удивительно спокойные, заученные крики: «Линчевать его… Долой врагов Уиндрипа!» Дюжина минитменов пробилась сквозь толпу и окружила епископа. Младший лейтенант рявкнул на толпу так, чтобы все могли слышать: «Эй вы, трусы! Оставьте епископа в покое! Пойдёмте с нами, епископ. Мы позаботимся о вашей безопасности». Миллионы людей услышали в этот вечер по радио официальное сообщение о том, что для предупреждения злодейств таинственных заговорщиков, вероятно, большевиков, епископ Прэнг помещён в безопасное убежище — окружную тюрьму. <…> Все жители Персеполиса <…> гордились им <…>. Приехавших в Вашингтон персеполитанцев встретил на вокзале бригадный генерал минитменов, со слезами сообщивший им, что несчастный епископ Прэнг был так потрясён предательством своих земляков, что сошёл с ума, и им пришлось, как это ни трагично, поместить его в государственный приют для умалишённых имени святой Елизаветы. Больше об епископе Прэнге никто ничего не слышал. — 15

Bishop Paul Peter Prang had (his friends said afterward) been dismayed by Windrip's stroke of state. <…> In front of his hotel he was elbowed by a mob who in curiously unmenacing and mechanical tones yelped, “Lynch um—downutha enemies Windrip!” A dozen M.M.'s pierced the crowd and surrounded the Bishop. The Ensign commanding them bellowed to the crowd, so that all might hear, “You cowards leave the Bishop alone! Bishop, come with us, and we'll see you're safe!” Millions heard on their radios that evening the official announcement that, to ward off mysterious plotters, probably Bolsheviks, Bishop Prang had been safely shielded in the district jail. <…> All the Persepolitans <…> proud of him <…>. When the Persepolitans reached Washington, they were tearfully informed, by a brigadier of M.M.'s who met them at the Union Station, that poor Bishop Prang had been so shocked by the treason of his fellow Indianans that he had gone melancholy mad and they had tragically been compelled to shut him up in St. Elizabeth's government insane asylum. No one willing to carry news about him ever saw Bishop Prang again.

	— О! — вздохнул раввин. — <…> Видите ли, мы верим в одного только диктатора — бога — и не согласились бы признать в мистере Уиндрипе конкурента Иеговы! — 18
	“Oh!” The Rabbi sighed. “<…> You see, we believe in only one Dictator, God, and I am afraid we cannot see Mr. Windrip as a rival to Jehovah!”

«В этой тирании виноват в первую очередь не крупный капитал и не демагоги, которые делают своё грязное дело. Виноват Дормэс Джессэп! Виноваты все добропорядочные, уважаемые и тяжёлые на подъём Дормэсы Джессэпы, которые не оказывали отчаянного сопротивления этим демагогам. Несколько месяцев назад я осуждал, как зло, кровавую резню Гражданской войны и агитацию неистовых аболиционистов, которая к ней привела. Но, может, им приходилось быть неистовыми потому, что иначе они не смогли бы расшевелить таких равнодушных граждан, как я». — 19

“The tyranny of this dictatorship isn't primarily the fault of Big Business, nor of the demagogues who do their dirty work. It's the fault of Doremus Jessup! Of all the conscientious, respectable, lazy-minded Doremus Jessups who have let the demagogues wriggle in, without fierce enough protest. “A few months ago I thought the slaughter of the Civil War, and the agitation of the violent Abolitionists who helped bring it on, were evil. But possibly they had to be violent, because easy-going citizens like me couldn't be stirred up otherwise.”

	Самое плохое в евреях — это их жестокость. Всякий сведущий в истории человек знает, как они истязали бедных должников в тайных катакомбах в эпоху средневековья. Нордические же народы отличаются мягкостью и добросердечным отношением к друзьям, детям, собакам и представителям низших рас. — 20, «В атаку»
	The real trouble with the Jews is that they are cruel. Anybody with a knowledge of history knows how they tortured poor debtors in secret catacombs, all through the Middle Ages. Whereas the Nordic is distinguished by his gentleness and his kind-heartedness to friends, children, dogs, and people of inferior races.

	… новый роман о даме, муж которой проявлял полнейшую бесчувственность в постели, будучи слишком поглощён романами, которые он писал о дамах-романистках, мужья которых слишком поглощены романами, которые они пишут о дамах-романистках, чтобы оценить как следует тонкую чувствительность дам-романисток, пишущих о мужчинах-романистах… — 21
	… a new novel about a lady whose husband was indelicate in bed and who was too absorbed by the novels he wrote about lady novelists whose husbands were too absorbed by the novels they wrote about lady novelists to appreciate the fine sensibilities of lady novelists who wrote about gentleman novelists—

	… те далёкие романтические времена, <…> когда женщина, вырастившая одиннадцать детей, принявшая десятки новорождённых телят, считалась слишком хрупким существом, чтобы её можно было обременять избирательными правами. — 21
	… the romantic days <…> when a female who had brought up eleven children and been midwife to dozens of cows was regarded as too fragile to vote.

… она отправилась на новый учебный аэродром корповского Женского авиационного корпуса и записалась на курсы вождения самолёта и бомбометания. Когда начнётся неизбежная война, когда правительство решит, какая страна — Канада, Мексика, Россия, Куба, Япония или, может быть, Стейтен-Айленд — «угрожает её границам», и начнёт наступательные операции по защите страны, тогда лучшие летчицы этого корпуса станут офицерами вспомогательных частей армии. Старомодные «права», дарованные женщинам либералами, можно (для их же пользы) у них отобрать, но права умереть в бою у них никто не собирался отнимать. — 33

… she went to the new Albany training-field of the Corpo Women's Flying Corps and enlisted for lessons in aviation and bombing. When the inevitable war should come, when the government should decide whether it was Canada, Mexico, Russia, Cuba, Japan, or perhaps Staten Island that was “menacing her borders,” and proceed to defend itself outwards, then the best women flyers of the Corps were to have Commissions in an official army auxiliary. The old-fashioned “rights” granted to women by the Liberals might (for their own sakes) be taken from them, but never had they had more right to die in battle.

	… обнаглевшие промышленные бароны при помощи ММ избавлялись от «смутьянов», в особенности от евреев-радикалов, а под евреем-радикалом понимался еврей, у которого не было собственного предприятия. (Некоторые бароны и сами были евреями; но нельзя же доводить расовую лояльность до абсурда, позволяя ей идти вразрез с интересами бумажника.) — 35
	… the quiet ways in which these reinforced industrial barons used arrests by the M.M.'s to get rid of “trouble-makers,” particularly of Jewish radicals—a Jewish radical being a Jew with nobody working for him. (Some of the barons were themselves Jews; it is not to be expected that race-loyalty should be carried so insanely far as to weaken the pocketbook.)

	… по соглашению с Гитлером президент Хэйк обязался, если он останется у власти, передать в германскую армию всех американских немцев, у которых хотя бы дед или бабка родились в Германии. — 38
	… by agreement with Hitler President Haik was, if he remained in power, going to ship back to the German Army all German-Americans with so much as one grandparent born in the Fatherland.

1

Ни один патриот, болеющий за интересы общества, не мог пренебрежительно отнестись к её недавнему, не получившему, правда, достаточной поддержки предложению охранять чистоту американской семьи путём устранения из кинематографической промышленности всех лиц — актёров, директоров или кинооператоров, — которые: а) были хоть раз разведены, б) родились в чужой стране — исключая Великобританию, поскольку миссис Гиммич была очень высокого мнения о королеве Марии, — или в) уклонялись от принесения присяги на верность флагу, конституции, библии и другим чисто американским святыням.

Nor could any social-minded patriot sneeze at her recent somewhat unappreciated effort to maintain the purity of the American Home by barring from the motion-picture industry all persons, actors or directors or cameramen, who had: (a) ever been divorced; (b) been born in any foreign country—except Great Britain, since Mrs. Gimmitch thought very highly of Queen Mary, or (c) declined to take an oath to revere the Flag, the Constitution, the Bible, and all other peculiarly American institutions.

— Впервые в мировой истории великая нация должна все больше и больше вооружаться не для завоеваний, не из чувства зависти и недоброжелательства, не для войны, а для мира! Дай бог, чтобы оружие нам никогда не понадобилось, но если другие народы не отнесутся с должным вниманием к нашим предостережениям, то, как в известном мифе о посеянных в землю зубах дракона, на каждом квадратном футе земли Соединённых Штатов вырастет вооружённый до зубов бесстрашный воин; так <…> уподобимся же нашим перепоясанным мечами предкам-пионерам… не то мы погибнем!

“For the first time in all history, a great nation must go on arming itself more and more, not for conquest—not for jealousy—not for war—but for peace! Pray God it may never be necessary, but if foreign nations don't sharply heed our warning, there will, as when the proverbial dragon's teeth were sowed, spring up an armed and fearless warrior upon every square foot of these United States, so <…> our pioneer fathers sword-girded images we must be… or we shall perish!”

	Она хотела снабдить каждого фронтовика канарейкой в клетке. Подумать только, ведь это так бы скрасило их одиночество, и они бы вспоминали родимый дом, матерей! Милая маленькая канарейка! И как знать, а вдруг их удалось бы приучить искать вшей!?
	She wanted to send to every soldier at the Front a canary in a cage. Think what it would have meant to them in the way of companionship and inducing memories of home and mother! A dear little canary! And who knows—maybe you could train 'em to hunt cooties!

… «Дочери американской революции» <…> — это довольно крупная организация, такая же путаная, как теософия, теория относительности или фокусы индусских факиров. И все они в чем-то схожи. Организация эта состоит из женщин, тратящих одну половину своего времени на то, чтобы хвастаться своим происхождением от свободолюбивых американских колонистов 1776 года, а вторую, чтобы яростно нападать на своих современников, исповедующих именно те принципы, за которые боролись эти колонисты.

… the Daughters of the American Revolution <…> is a somewhat confusing organization—as confusing as Theosophy, Relativity, or the Hindu Vanishing Boy Trick, all three of which it resembles. It is composed of females who spend one half their waking hours boasting of being descended from the seditious American colonists of 1776, and the other and more ardent half in attacking all contemporaries who believe in precisely the principles for which those ancestors struggled.

	Мало сказать, что он был стопроцентным американцем, — на этот основной капитал следовало накинуть ещё сорок процентов шовинизма.
	He was not only 100 per cent American; he exacted 40 per cent of chauvinistic interest on top of the principal.

4

В течение двадцати лет [Уиндрип] так же неограниченно правил в своём штате, как султан в Турции. Он никогда не был губернатором: он был достаточно проницателен, чтобы понимать, что его репутация знатока по части рецептов изготовления пунша, разновидностей покера и психологического подхода к стенографисткам обречет его на провал у благочестивых избирателей, и он удовольствовался тем, что водворил на губернаторское место сельского учителя, эдакую дрессированную блеющую овцу, которую он весело тащил за собой на широкой голубой ленте. Жители штата были уверены, что получили «хорошее управление», — благодаря Бэзу Уиндрипу, а не губернатору. <…> Он был уверен, что в будущем Америка завяжет тесные деловые отношения с русскими, и, хотя презирал всех славян, заставил университет своего штата впервые на Западе ввести в программу курс русского языка. <…> Ополченцы смотрели на него, как на своего генерала и своего бога, и когда генеральный прокурор штата явил, что намерен предать Уиндрипа суду за расхищение 200 тысяч долларов из налоговых средств, войска стали на защиту Бэза Уиндрипа, словно это была его личная гвардия; заняв помещения всех судебных и других государственных учреждений и установив пулемёты на улицах, ведущих к Капитолию, они изгнали врагов Уиндрипа из города. Он воспринял своё избрание в Сенат как осуществление собственного наследственного права. В течение шести лет единственным человеком, оспаривавшим у него славу самого шумливого и беспокойного человека в Сенате, был покойный Хьюи Лонг из Луизианы.

Within twenty years [Windrip] was as absolute a ruler of his state as ever a sultan was of Turkey. He was never governor; he had shrewdly seen that his reputation for research among planters-punch recipes, varieties of poker, and the psychology of girl stenographers might cause his defeat by the church people, so he had contented himself with coaxing to the gubernatorial shearing a trained baa-lamb of a country schoolmaster whom he had gayly led on a wide blue ribbon. The state was certain that he had “given it a good administration,” and they knew that it was Buzz Windrip who was responsible, not the Governor. <…> He was certain that some day America would have vast business dealings with the Russians and, though he detested all Slavs, he made the State University put in the first course in the Russian language that had been known in all that part of the West. <…> The militiamen considered him their general and their god, and when the state attorney general announced that he was going to have Windrip indicted for having grafted $200,000 of tax money, the militia rose to Buzz Windrip's orders as though they were his private army and, occupying the legislative chambers and all the state offices, and covering the streets leading to the Capitol with machine guns, they herded Buzz's enemies out of town. He took the United States Senatorship as though it were his manorial right, and for six years, his only rival as the most bouncing and feverish man in the Senate had been the late Huey Long of Louisiana.

Самым популярным и, пожалуй, наиболее часто цитировавшимся отрывком из книги В атаку» — отрывком, который полюбился провинциальной печати за простоватую грубость, <…> был следующий: «Когда я ещё был ребёнком и носился по полям, мы, мальчишки, обходились одной помочей на штанах и говорили попросту «штаны», «помочи». Эта помоча охраняла нашу скромность не хуже, чем если бы мы церемонничали и говорили «подтяжки» и «брюки». Вот так же обстоит дело и с так называемой «научной экономикой». Марксисты думают, что если они называют помочи подтяжками, то этим они начисто обесценивают старомодные идеи Вашингтона, Джефферсона и Александра Гамильтона. Что до меня, то я приветствую использование любого экономического открытия, имевшего место в так называемых фашистских странах <…>! НО — и это «но» такое же большое, как сарай с сеном в усадьбе дьякона у нас в деревне, — эти экономические нововведения являются только средством для достижения Цели, а Цель в основном остаётся неизменной: это всё те же принципы свободы, равенства и справедливости, в защиту которых выступали наши предки, основоположники этой великой страны, в 1776 году».

Perhaps the most familiar, most quoted paragraph of Zero Hour, beloved by the provincial press because of its simple earthiness <…> was: “When I was a little shaver back in the corn fields, we kids used to just wear one-strap suspenders on our pants, and we called them the Galluses on our Britches, but they held them up and saved our modesty just as much as if we had put on a high-toned Limey accent and talked about Braces and Trousers. That's how the whole world of what they call ‘scientific economics’ is like. The Marxians think that by writing of Galluses as Braces, they've got something that knocks the stuffings out of the old-fashioned ideas of Washington and Jefferson and Alexander Hamilton. Well and all, I sure believe in using every new economic discovery, like they have been worked out in the so-called Fascist countries <…>! “BUT—and it's a But as big as Deacon Checkerboard's hay-barn back home—these new economic changes are only a means to an End, and that End is and must be, fundamentally, the same principles of Liberty, Equality, and Justice that were advocated by the Founding Fathers of this great land back in 1776!”

8

В первую же неделю предвыборной кампании сенатор Уиндрип обнародовал свою программу, выпустив знаменитую прокламацию «Пятнадцать тезисов победы «Лиги забытых людей». <…> «4. Глубоко убеждённые в том, что только с помощью всемогущего бога, которому воздаем хвалу, мы, американцы, можем сохранить нашу мощь, мы гарантируем всем полную свободу вероисповедания, предусматривая, однако, что атеистам, агностикам, поклонникам чёрной магии и евреям, отказывающимся признать Новый завет, а также лицам любого вероисповедания, отказывающимся принести клятву на верность флагу, будет запрещено занимать какую-либо общественную должность либо работать в качестве учителя, преподавателя, адвоката, судьи или врача, за исключением области акушерства. <…> 10. Все негры будут лишены права голоса, права занимать общественные должности, права заниматься адвокатурой, медициной или преподаванием в средней и высшей школе; они будут облагаться стопроцентным налогом на все доходы, превышающие 10000 долларов в год на семью, вне зависимости от того, заработаны эти деньги или получены каким-либо иным путём. Для того, однако, чтобы оказать сочувственную помощь всем неграм, понимающим приличествующее им — и очень важное — место в обществе, всем тем цветным мужчинам и женщинам, которые смогут доказать, что не менее сорока пяти лет своей жизни они посвятили таким подобающим им занятиям, как работа в качестве домашней прислуги, работа в сельском хозяйстве и чернорабочими в промышленности, будет предоставлено право по достижении шестидесяти пяти лет явиться в специальный совет, состоящий исключительно из белых, и по представлении доказательств, что у них не было никаких перерывов в работе, разве лишь по болезни, они будут рекомендованы на предмет получения пенсии, не превышающей 500 долларов на человека в год или 700 долларов на семью. Неграми будут считаться лица, в жилах которых течёт хотя бы одна шестнадцатая цветной крови. <…> 12. Всем женщинам, ныне работающим, за исключением занятых в такой специфически женской сфере деятельности, как уход за детьми и больными и работа в косметических салонах, будет оказано содействие, чтобы они могли вернуться к своим несравненно более священным, главным обязанностям хранительниц домашнего очага и матерей сильных и достойных будущих членов общества. 13. Лица, отстаивающие идеи коммунизма, социализма или анархизма, лица, отказывающиеся от воинской повинности в случае войны или выступающие за союз с Россией в какой бы то ни было войне, будут предаваться суду по обвинению в государственной измене и приговариваться минимум — к каторжным работам до двадцати лет и максимум — к смерти через повешение; возможны и иные формы смертной казни, по выбору судей. 15. <…> немедленное устранение из юрисдикции Верховного суда права отклонять путём объявления их противными конституции или каким-либо иным юридическим путём постановления президента, его помощников или конгресса. Дополнение. Всем следует совершенно ясно понять, что поскольку ни «Лига забытых людей», ни демократическая партия в настоящее время не имеют ни намерения, ни желания проводить какие-либо мероприятия, нежелательные большинству избирателей Соединённых Штатов, то Лига и партия не считают ни один из вышеприведённых пятнадцати пунктов обязательным и не подлежащим изменению, за исключением п. 15; что же касается всех остальных пунктов, то они будут проводиться или не проводиться в жизнь в соответствии с общим желанием народа, которому при новом режиме будет возвращена свобода личности, утерянная им благодаря суровым ограничительным экономическим мероприятиям прежних правительств, как республиканских, так и демократических».

During the very first week of his campaign, Senator Windrip clarified his philosophy by issuing his distinguished proclamation: “The Fifteen Points of Victory for the Forgotten Men.” <…> (4) Believing that only under God Almighty, to Whom we render all homage, do we Americans hold our vast Power, we shall guarantee to all persons absolute freedom of religious worship, provided, however, that no atheist, agnostic, believer in Black Magic, nor any Jew who shall refuse to swear allegiance to the New Testament, nor any person of any faith who refuses to take the Pledge to the Flag, shall be permitted to hold any public office or to practice as a teacher, professor, lawyer, judge, or as a physician, except in the category of Obstetrics. <…> (10) All Negroes shall be prohibited from voting, holding public office, practicing law, medicine, or teaching in any class above the grade of grammar school, and they shall be taxed 100 per cent of all sums in excess of $10,000 per family per year which they may earn or in any other manner receive. In order, however, to give the most sympathetic aid possible to all Negroes who comprehend their proper and valuable place in society, all such colored persons, male or female, as can prove that they have devoted not less than forty-five years to such suitable tasks as domestic service, agricultural labor, and common labor in industries, shall at the age of sixty-five be permitted to appear before a special Board, composed entirely of white persons, and upon proof that while employed they have never been idle except through sickness, they shall be recommended for pensions not to exceed the sum of $500.00 per person per year, nor to exceed $700.00 per family. Negroes shall, by definition, be persons with at least one sixteenth colored blood. <…> (12) All women now employed shall, as rapidly as possible, except in such peculiarly feminine spheres of activity as nursing and beauty parlors, be assisted to return to their incomparably sacred duties as home-makers and as mothers of strong, honorable future Citizens of the Commonwealth. (13) Any person advocating Communism, Socialism, or Anarchism, advocating refusal to enlist in case of war, or advocating alliance with Russia in any war whatsoever, shall be subject to trial for high treason, with a minimum penalty of twenty years at hard labor in prison, and a maximum of death on the gallows, or other form of execution which the judges may find convenient. (15) <…> the Supreme Court shall immediately have removed from its jurisdiction the power to negate, by ruling them to be unconstitutional or by any other judicial action, any or all acts of the President, his duly appointed aides, or Congress. Addendum: It shall be strictly understood that, as the League of Forgotten Men and the Democratic Party, as now constituted, have no purpose nor desire to carry out any measure that shall not unqualifiedly meet with the desire of the majority of voters in these United States, the League and Party regard none of the above fifteen points as obligatory and unmodifiable except No. 15, and upon the others they will act or refrain from acting in accordance with the general desire of the Public, who shall under the new régime be again granted an individual freedom of which they have been deprived by the harsh and restrictive economic measures of former administrations, both Republican and Democratic.

— Двенадцатый пункт [означает], что в дальнейшем женщины потеряют право голоса и право на высшее образованне и что их ловко отстранят от любой хорошей работы и заставят воспитывать солдат, которых пошлют на убой в чужие страны. Тринадцатый — что всякий, кто хоть в чем-либо не согласен с Бэзом, может быть объявлен коммунистом и за это повешен. <…> все они поняли, что страна так одряхлела, что любая шайка, достаточно нахальная, беспринципная, чтобы действовать «на законном основании», может захватить в свои руки все управление, добиться всей полноты власти и ещё вызывать всеобщее одобрение и восхищение, и пользоваться деньгами, и дворцами, и доступными женщинами в полное своё удовольствие.

“Twelve [mean] that women will later lose the vote and the right to higher education and be foxed out of all decent jobs and urged to rear soldiers to be killed in foreign wars. Thirteen, that anybody who opposes Buzz in any way at all can be called a Communist and scragged for it. <…> they've realized that this country has gone so flabby that any gang daring enough and unscrupulous enough, and smart enough not to seem illegal, can grab hold of the entire government and have all the power and applause and salutes, all the money and palaces and willin' women they want.”

9

В конце лета и в начале осени 1936 года в газетах беспрерывно мелькали изображения Берзелиоса Уиндрипа: он вскакивал в автомобили, выскакивал из самолётов, присутствовал на открытии мостов, ел кукурузные лепёшки и грудинку с южанами, варёные ракушки и хлеб из отрубей — с северянами, выступал с речами перед «Американским легионом», «Лигой свободы», YMHA, «Социалистической лигой молодёжи», «Орденом Лосей», «Союзом буфетчиков и официантов», «Противоалкогольной лигой», «Обществом по распространению священного писания в Афганистане»; он целовался с дамами, празднующими свой столетний юбилей, и пожимал руку молодым дамам, но никогда не наоборот; он носил костюм для верховой езды в Лонг-Айленде и рабочие брюки с рубашкой защитного цвета — в Озаркских горах; был этот Бэз Уиндрип почти карликом, с громадной головой, с огромными ушами, отвислыми щеками и печальными глазами. <…> когда в Вашингтон съезжались на съезд избиратели-фермеры, он появлялся в старомодной ковбойской шляпе, способной вместить десять галлонов, и грязно-серой короткой визитке <…>. В этом костюме он походил на отпиленную от постамента фигуру ярмарочного «доктора» с выставки…

Berzelius Windrip, of whom in late summer and early autumn of 1936 there were so many published photographs—showing him popping into cars and out of aeroplanes, dedicating bridges, eating corn pone and side-meat with Southerners and clam chowder and bran with Northerners, addressing the American Legion, the Liberty League, the Y.M.H.A., the Young People's Socialist League, the Elks, the Bartenders' and Waiters' Union, the Anti-Saloon League, the Society for the Propagation of the Gospel in Afghanistan—showing him kissing lady centenarians and shaking hands with ladies called Madame, but never the opposite—showing him in Savile Row riding-clothes on Long Island and in overalls and a khaki shirt in the Ozarks—this Buzz Windrip was almost a dwarf, yet with an enormous head, a bloodhound head, of huge ears, pendulous cheeks, mournful eyes. <…> were in Washington he appeared in an historic ten-gallon hat with a mussy gray “cutaway” <…>. In that costume, he looked like a sawed-off museum model of a medicine-show “doctor”…

	… маленький Бэз выступал у себя на родине в защиту таких «революционных» идей, как «доброкачественная тушеная говядина для Дома бедных фермеров», «больше взяток лояльным политическим деятелям», а их зятьям, племянникам, компаньонам и кредиторам — тёплых местечек.
	… little Buzz, back home, had advocated nothing more revolutionary than better beef stew in the county poor-farms, and plenty of graft for loyal machine politicians, with jobs for their brothers-in-law, nephews, law partners, and creditors.

Во всём же остальном, если отвлечься от этой его драматической славы, Бэз Уиндрип был Профессиональным Средним Человеком. О, он был достаточно зауряден. Он обладал всеми предрассудками и стремлениями Среднего Американского Обывателя. Он верил в превосходство, а следовательно, и в священную непреложность, толстых гречневых блинов с разбавленным кленовым сиропом и резиновых подставок для льда в своём электрическом холодильнике; был высокого мнения о собаках — обо всех собаках вообще, без разбора, и о прорицаниях С. Паркса Кэдмена; верил в то, что следует быть на короткой ноге со всеми официантками во всех железнодорожных буфетах, и верил в Генри Форда (он радовался, что когда он станет президентом, мистер Форд, может быть, пожалует к нему в Белый дом отужинать), и в превосходство каждого, имевшего миллион долларов. Он полагал, что короткие гетры, трости, икра, титулы, чаепития, стихи — если они не печатаются газетными синдикатами — и все иностранцы, за исключением, пожалуй, англичан, отжили своё. Но, благодаря своему ораторскому дарованию, он был не просто обывателем, а Обывателем с большой буквы, так что, хотя другим обывателям и были понятны его стремления, в точности совпадавшие с их собственными, им все же казалось, что он возвышается над ними, и они воздевали к нему в восторге руки.

Aside from his dramatic glory, Buzz Windrip was a Professional Common Man. Oh, he was common enough. He had every prejudice and aspiration of every American Common Man. He believed in the desirability and therefore the sanctity of thick buckwheat cakes with adulterated maple syrup, in rubber trays for the ice cubes in his electric refrigerator, in the especial nobility of dogs, all dogs, in the oracles of S. Parkes Cadman, in being chummy with all waitresses at all junction lunch rooms, and in Henry Ford (when he became President, he exulted, maybe he could get Mr. Ford to come to supper at the White House), and the superiority of anyone who possessed a million dollars. He regarded spats, walking sticks, caviar, titles, tea-drinking, poetry not daily syndicated in newspapers and all foreigners, possibly excepting the British, as degenerate. But he was the Common Man twenty-times-magnified by his oratory, so that while the other Commoners could understand his every purpose, which was exactly the same as their own, they saw him towering among them, and they raised hands to him in worship.

	… те спиричуэлы, где негры выражают желание отправиться в рай, в Сент-Луис или в любое место, достаточно отдаленное от старых романтических плантаций.
	… those Spirituals in which Negroes express their desire to go to heaven, to St. Louis, or almost any place distant from the romantic old plantations.

	Ни одному потенциальному диктатору не следует иметь доступной для обозрения жены, да, кроме Наполеона, ни один и не имел таковой.
	No potential dictator ought ever to have a visible wife, and none ever has had, except Napoleon.

Получив свою первую почётную учёную степень, Уиндрип протанцевал перед огорошенной аудиторией академиков матросский танец; поцеловал мисс Фландро на конкурсе красавиц в Южной Дакоте; развлекал Сенат или, по крайней мере, сенатскую галёрку подробными рассказами о том, как ловить в реке крупную рыбу, начиная от выкапывания приманки и кончая обмыванием удачных результатов ловли; он вызвал почтенного Главного судью Верховного суда на дуэль на рогатках. <…> Где был Бэз, туда слетались хищники. Его номер или целые апартаменты в гостинице — будь то в столице его родного штата, в Вашингтоне, в Нью-Йорке или в Канзас-сити — напоминали <…> редакцию бульварной газеты после какого-нибудь невероятного происшествия: скажем, если бы епископ Кэннен поджёг собор св. Патрика, похитил пятерняшек Дионн и сбежал с Гретой Гарбо в краденом танке. <…> В припадке ярости, наступавшем у него не реже чем через каждые четверть часа, он вскакивал, срывал с себя пиджак (под которым обнаруживалась либо белая крахмальная рубашка с черным галстуком, как у духовных лиц, либо канареечная шелковая с красным галстуком), швырял его на пил, а затем снова надевал с важной медлительностью, все время гневно рыча, подобно Иеремии, проклинающему Иерусалим, или корове, тоскливо оплакивающей уведённого телёнка. <…> Сам он не стал бы заводить связи с иностранцами, хотя и не сомневался, что когда-нибудь ему в качестве президента придётся возглавить оркестр мировых держав. Но Ли Сарасон настаивал на том, чтобы Бэз хоть немного ознакомился с такими основами международной жизни, как соотношение фунта стерлингов и лиры, и чтобы знал, как полагается титуловать баронета, каковы шансы эрцгерцога Отто, в каких тавернах Лондона подают устрицы и какие публичные дома на Севастопольском бульваре Парижа лучше всего рекомендовать веселящейся посольской публике.

Windrip danced a hornpipe before an alarmed academic audience when he got his first honorary degree; he kissed Miss Flandreau at the South Dakota beauty contest; he entertained the Senate, or at least the Senate galleries, with detailed accounts of how to catch catfish—from the bait-digging to the ultimate effects of the jug of corn whisky; he challenged the venerable Chief Justice of the Supreme Court to a duel with sling-shots. <…> Where Buzz was, there were the vultures also. His hotel suite, in the capital city of his home state, in Washington, in New York, or in Kansas City, was like—well <…> it resembled the office of a tabloid newspaper upon the impossible occasion of Bishop Cannon's setting fire to St. Patrick's Cathedral, kidnaping the Dionne quintuplets, and eloping with Greta Garbo in a stolen tank. <…> In a fury, as he was at least every quarter hour, he would leap up, peel off the overcoat (showing either a white boiled shirt and clerical black bow, or a canary-yellow silk shirt with a scarlet tie), fling it on the floor, and put it on again with slow dignity, while he bellowed his anger like Jeremiah cursing Jerusalem, or like a sick cow mourning its kidnaped young. <…> Normally, he would not have thought of cultivating foreign alliances, though he never doubted that some day, as President, he would be leader of the world orchestra. Lee Sarason insisted that Buzz look into a few international fundamentals, such as the relationship of sterling to the lira, the proper way in which to address a baronet, the chances of the Archduke Otto, the London oyster bars and the brothels near the Boulevard de Sebastopol best to recommend to junketing Representatives.

… чрезвычайное выступление Бэза по радио в три часа ночи по случаю запрещения Верховным судом Национальной Администрации по Восстановлению Промышленности в мае 1935 года… И хотя многие из приверженцев Бэза, да в том числе и он сам, не понимали, выражала его речь протест или наоборот, хотя лишь немногие лично слышали эту речь, но все решительно — за исключением пастухов и профессора Альберта Эйнштейна — слышали о ней и были потрясены. <…> блестящая мысль сперва оскорбить герцога Йоркского, отказавшись явиться в посольство на обед, устроенный в его честь в 1935 году, и тем самым заслужить на всех фермах, в домах священников и в барах блистательную репутацию доморощенного демократа, а затем смягчить его высочество, нанеся ему визит с поднесением скромного букета домашних гераней (из оранжереи японского посланника), причём последнее снискало ему любовь если не членов королевской фамилии, то, во всяком случае, «Дочерей американской революции», «Союза говорящих на английском языке» и всех мягкосердечных мамаш, умилявшихся по поводу сего трогательного букетика гераней.

… radio address at 3 A.M. upon the occasion of the Supreme Court's throttling the N.R.A., in May, 1935…. Though not many adherents, including Buzz himself, were quite certain as to whether he was pleased or disappointed; though not many actually heard the broadcast itself, everyone in the country except sheep-herders and Professor Albert Einstein heard about it and was impressed. <…> thought of first offending the Duke of York by refusing to appear at the Embassy dinner for him in December, 1935, thus gaining, in all farm kitchens and parsonages and barrooms, a splendid reputation for Homespun Democracy; and of later mollifying His Highness by calling on him with a touching little home bouquet of geraniums (from the hothouse of the Japanese ambassador), which endeared him, if not necessarily to Royalty yet certainly to the D.A.R., the English-Speaking Union, and all motherly hearts who thought the pudgy little bunch of geraniums too sweet for anything.

	Бикрофт — южанин, владелец табачных плантаций и табачных лавок, в прошлом губернатор своего штата — был женат на бывшей школьной учительнице из штата Мэн, от которой так крепко пахло нюхательной солью и цветом картофеля, что это обеспечивало ему симпатии любого янки.
	Beecroft was a Southern tobacco-planter and storekeeper, an ex-Governor of his state, married to an ex-schoolteacher from Maine who was sufficiently scented with salt spray and potato blossoms to win any Yankee.

… чем больше Бэз угрожал богачам, чем чаще он обещал раздать их миллионы беднякам, тем больше могли они верить в его «здравый смысл» и спокойно финансировать его предвыборную кампанию. <…> горячо защищая идею о том, что все могут стать богатыми, стоит только проголосовать за богатство, он в то же время открещивался от всякого «фашизма» и «нацизма», так что большинство республиканцев, опасавшихся фашизма демократов, и демократы, боявшиеся фашизма республиканцев, готовы были отдать ему свои голоса.

… the more Buzz denounced [the wealthy] and promised to distribute their millions to the poor, the more they could trust his “common sense” and finance his campaign. <…> as warmly as he advocated everyone's getting rich by just voting to be rich, he denounced all “Fascism” and “Naziism,” so that most of the Republicans who were afraid of Democratic Fascism, and all the Democrats who were afraid of Republican Fascism, were ready to vote for him.

10

Большинство разорившихся фермеров, — <…> Большинство людей, живущих на пособие и жаждущих увеличения этого пособия, — <…> Популярные проповедники, которые рассчитывали по примеру епископа Прэнга и отца Коглина создать себе нужную рекламу, поддержав не совсем обычную программу, сулящую процветание веем-веем без каких-либо усилий с чьей бы то ни было стороны, — Остатки Ку-Клукс-Клана и некоторые лидеры Американской федерации труда, считавшие себя обиженными и обойдёнными прежними политическими деятелями, — <…> Злополучная противоалкогольная Лига, — поскольку было известно, что сенатор Уиндрип, сам любитель выпить, является горячим сторонником полного воздержания, тогда как его соперник, Уолт Троубридж, почти ничего никогда не пивший, не поддерживал, однако, мессий сухого закона. (Мессии эти за последнее время совсем уже было изверились в выгодности своей профессии моралистов, поскольку Рокфеллеры и Уономэйкеры перестали молиться с ними и платить им), — Помимо всех этих нуждающихся просителей, — немалое количество буржуа, даже миллионеров, недовольных тем, что заметный урон их процветанию наносят коварные банкиры, ограничивающие им кредит, — Таковы были сторонники Берзелиоса Уиндрипа, мечтавшие, что он, подобно божественному ворону, всех их накормит, когда станет президентом; из их среды вышли самые пылкие ораторы, выступавшие за Уиндрипа в предвыборной кампании <…>. С этой толпой паладинов, для которых политические добродетели определялись интересами их кармана, смешивался летучий отряд воителей, страдавших не от голода, а от избытка идеализма; интеллигенты, реформисты и даже заядлые индивидуалисты, видевшие в Уиндрипе, несмотря на все его фиглярское вранье, освободительную силу, которой предстояло омолодить одряхлевшую капиталистическую систему.

Most of the mortgaged farmers. <…> Most of the people on relief rolls who wanted more relief. <…> Such popular Myrtle Boulevard or Elm Avenue preachers as, spurred by the examples of Bishop Prang and Father Coughlin, believed they could get useful publicity out of supporting a slightly queer program that promised prosperity without anyone's having to work for it. The remnants of the Kuklux Klan, and such leaders of the American Federation of Labor as felt they had been inadequately courted and bepromised by the old-line politicians, and the non-unionized common laborers who felt they had been inadequately courted by the same A.F. of L. <…> The Lost Legion of the Anti-Saloon League—since it was known that, though he drank a lot, Senator Windrip also praised teetotalism a lot, while his rival, Walt Trowbridge, though he drank but little, said nothing at all in support of the Messiahs of Prohibition. These messiahs had not found professional morality profitable of late, with the Rockefellers and Wanamakers no longer praying with them nor paying. Besides these necessitous petitioners, a goodish number of burghers who, while they were millionaires, yet maintained that their prosperity had been sorely checked by the fiendishness of the bankers in limiting their credit. These were the supporters who looked to Berzelius Windrip to play the divine raven and feed them handsomely when he should become President, and from such came most of the fervid elocutionists who campaigned for him through <…>. Pushing in among this mob of camp followers who identified political virtue with money for their rent came a flying squad who suffered not from hunger but from congested idealism: Intellectuals and Reformers and even Rugged Individualists, who saw in Windrip, for all his clownish swindlerism, a free vigor which promised a rejuvenation of the crippled and senile capitalistic system.

	Она разъясняла женщинам-избирательницам, как это мило со стороны сенатора Уиндрипа, что он сохранил за ними право голоса, пока ещё;..
	She explained to women voters how kind it was of Senator Windrip to let them go on voting, so far;..

Полковник Дьюи Хэйк <…> агитировал за Уиндрипа не на многочисленных собраниях, а в местах столь необычных, что одно его появление там уже было сенсацией, причём Сарасон и Хэйк заботились о том, чтобы своевременно послать туда проворных хроникёров, сразу распространявших сведения об этих выступлениях. Летая на собственном самолёте (покрывая до тысячи миль в день), Хэйк поспевал всюду и везде: он обратился, например, с речью к девяти озадаченным шахтёрам в шахте медного рудника на глубине целой мили от поверхности, и тридцать девять фотографов щёлкали этих девятерых; стоя в моторной лодке, он обратился с речью к рыболовной флотилии, застрявшей во время тумана в Глостерской гавани; в полдень он говорил с портала казначейства на Уолл-стрите; он обращался к лётчикам и обслуживающему персоналу в аэропорту Нового Орлеана; <…> он обращался с речами к полисменам, филателистам, шахматистам, собиравшимся в узком кругу, и к кровельщикам, работавшим на крышах домов; он выступал на пивоваренных заводах, в госпиталях, в редакциях журналов, в соборах и в маленьких часовнях на перекрестках дорог, в тюрьмах, в домах для умалишённых, в ночных клубах, пока редакторы иллюстрированных изданий не стали предупреждать фотографов: «Ради бога, не надо больше снимков полковника Хэйка, выступающего в спортивных клубах и тюрьмах». Тем не менее они продолжали помещать эти снимки. Потому что полковник Дьюи Хэйк был почти такой же колоритной фигурой, как сам Бэз Уиндрип.

Colonel Dewey Haik, who had nominated Buzz at Cleveland, had an assignment unique in campaigning—one of Sarason's slickest inventions. Haik spoke for Windrip not in the most frequented, most obvious places, but at places so unusual that his appearance there made news—and Sarason and Haik saw to it that there were nimble chroniclers present to get that news. Flying in his own plane, covering a thousand miles a day, he spoke to nine astonished miners whom he caught in a copper mine a mile below the surface—while thirty-nine photographers snapped the nine; he spoke from a motorboat to a stilled fishing fleet during a fog in Gloucester harbor; he spoke from the steps of the Sub-Treasury at noon on Wall Street; he spoke to the aviators and ground crew at Shushan Airport, New Orleans; <…> he spoke to state policemen, to stamp-collectors, players of chess in secret clubs, and steeplejacks at work; he spoke in breweries, hospitals, magazine offices, cathedrals, crossroad churches forty-by-thirty, prisons, lunatic asylums, night clubs—till the art editors began to send photographers the memo: “For Pete's sake, no more fotos Kunnel Haik spieling in sporting houses and hoose-gow.” Yet went on using the pictures. For Colonel Dewey Haik was a figure as sharp-lighted, almost, as Buzz Windrip himself.

12

Я не успокоюсь до тех пор, пока страна наша не станет производить всё, что ей нужно, — даже кофе, какао и каучук — и, таким образом, наши доллары будут оставаться дома. Если мы сумеем сделать это и одновременно так развить туризм, чтобы со всего мира съезжались иностранцы посмотреть на наши чудеса <…> и оставляли у нас свои деньги, то мы получим такой торговый баланс, которого с избытком хватит на осуществление моей часто подвергавшейся критике, но тем не менее абсолютно здравой идеи о том, чтобы обеспечить каждой семье от 3000 до 5 000 долларов в год, я имею в виду каждую, действительно американскую семью. — «В атаку»

I shall not be content till this country can produce every single thing we need, even coffee, cocoa, and rubber, and so keep all our dollars at home. If we can do this and at the same time work up tourist traffic so that foreigners will come from every part of the world to see such remarkable wonders <…> thus leaving their money here, we shall have such a balance of trade as will go far to carry out my often-criticized yet completely sound idea of from $3000 to $5000 per year for every single family—that is, I mean every real American family.

… Дьюи Хэйк организовал специально на время выборной кампании общенациональную лигу уиндриповских клубов, члены которых именовали себя минитменами. Вполне возможно, что эта лига была основана ещё несколько месяцев назад, так как насчитывала уже триста — четыреста тысяч членов. Дормэс опасался, что ММ могут стать постоянной организацией, более страшной, чем Ку-Клукс-Клан. Форма их напоминала прежнюю Америку — Америку Колд-Харбора и отрядов, дравшихся с индейцами под предводительством Майлза и Кастера. Их эмблемой, их свастикой, <…> была пятиконечная звезда, так как звезда на американском флаге была пятиконечной, в то время как, мол, звезда на советском флаге и религиозная эмблема евреев — щит Давида — были шестиконечными. Тот факт, что советская звезда на самом деле была тоже пятиконечной, не был никем замечен в эти волнующие дни возрождения. Во всяком случае, это была удачная идея, чтобы звезда бросала вызов одновременно и евреям и большевикам <…>. Но самое замечательное в этих ММ было то, что они носили не цветные рубашки, а просто белые на параде и защитные — в другое время, так что Бэз Уиндрип мог частенько громыхать по этому поводу: «Чёрные рубашки»? «Коричневые рубашки»? «Красные рубашки»? Может быть, ещё рубашки в крапинку?! Всё это — слинявшие мундиры европейской тирании. О нет! Минитмены — не фашисты и не коммунисты, а просто демократы — рыцари, паладины прав забытых людей… ударные отряды Свободы!

… Dewey Haik had founded, just for the campaign, a nationwide league of Windrip marching-clubs, to be called the Minute Men. It was probable that they had been in formation for months, since already they had three or four hundred thousand members. Doremus was afraid the M.M.'s might become a permanent organization, more menacing than the Kuklux Klan. Their uniform suggested the pioneer America of Cold Harbor and of the Indian fighters under Miles and Custer. Their emblem, their swastika, <…> was a five-pointed star, because the star on the American flag was five-pointed, whereas the stars of both the Soviet banner and the Jews—the seal of Solomon—were six-pointed. The fact that the Soviet star, actually, was also five-pointed, no one noticed, during these excited days of regeneration. Anyway, it was a nice idea to have this star simultaneously challenge the Jews and the Bolsheviks <…>. Yet the craftiest thing about the M.M.'s was that they wore no colored shirts, but only plain white when on parade, and light khaki when on outpost duty, so that Buzz Windrip could thunder, and frequently, “Black shirts? Brown shirts? Red shirts? Yes, and maybe cow-brindle shirts! All these degenerate European uniforms of tyranny! No sir! The Minute Men are not Fascist or Communist or anything at all but plain Democratic—the knight-champions of the rights of the Forgotten Men—the shock troops of Freedom!”

16

Ни одно нововведение не обсуждалось так, как предписание президента немедленно ликвидировать самостоятельность различных штатов и разделить всю страну на восемь «областей» — с тем, чтобы сэкономить на содержании губернаторов и иных государственных чиновников, утверждал Уиндрип; с тем, чтобы собрать в крепкий кулак всю его личную армию и прибрать к рукам всю страну, — так утверждали враги Уиндрипа. <…> Каждая область делилась на пронумерованные районы, район — на округа, обозначавшиеся буквами алфавита, в округе административными единицами считались уезды и крупные города, причём только за последними сохранялись их старые названия, воскрешавшие на страх президенту Уиндрипу воспоминания о славных днях местной истории. Уже ходили слухи, что в ближайшее время правительство заменит названия и этих городов, что уже с нежностью подумывают о том, как хорошо бы называть Нью-Йорк «Берзелиэн», а Сан-Франциско — «Сан-Сарасон». Возможно, слухи эти были ложные.

None of the changes was so publicized as the Presidential mandate abruptly ending the separate existence of the different states, and dividing the whole country into eight “provinces”—thus, asserted Windrip, economizing by reducing the number of governors and all other state officers and, asserted Windrip's enemies, better enabling him to concentrate his private army and hold the country. <…> Each province was divided into numbered districts, each district into lettered counties, each county into townships and cities, and only in these last did the old names, with their traditional appeal, remain to endanger President Windrip by memories of honorable local history. And it was gossiped that, next, the government would change even the town names—that they were already thinking fondly of calling New York “Berzelian” and San Francisco “San Sarason.” Probably that gossip was false.

	… районный уполномоченный попросту выгнал студентов из Дортмутского морского колледжа и занял его помещения под свои канцелярии, к большому удовольствию Амхерстского, Уильямского и Йельского университетов.
	… the District Commissioner merely chased the Dartmouth students out and took over the college buildings for his offices, to the considerable approval of Amherst, Williams, and Yale.

	Некоторое представление о планах Бэза Уиндрипа на будущее можно было получить из его заявления о том что эта Юго-Западная область может также претендовать на «все части Мексики, которые США сочтут нужным занять в качестве защитной меры против всем известного вероломства Мексики и против замышляемых там заговоров евреев».
	As some hint of Buzz Windrip's vision for the future, it was interesting to read that this Southwestern Province was also to be permitted to claim “all portions of Mexico which the United States may from time to time find it necessary to take over, as a protection against the notorious treachery of Mexico and the Jewish plots there hatched.”

17

Большую часть рядовых составляли, однако, молодые фермеры, которые были рады попасть в город и ездить на автомобилях с любой скоростью; молодые служащие и рабочие, предпочитавшие военную форму спецодежде и право толкать и бить пожилых граждан — необходимости гнуть спину над машинами; в ряды минитменов влилось также довольно большое количество бывших преступников, экс-контрабандистов виски, экс-взломшиков, экс-бандитов, которым за их искусное обращение с холодным и огнестрельным оружием и за уверения, что величие пятиконечной звезды окончательно их переродило прощали все прошлые нарушения морали и которых с радостью принимали в штурмовые отряды ММ. Ходили слухи, что как раз ничтожнейший из этих заблудших детей был тем первым патриотом, который назвал президента Уиндрипа «Шефом» в смысле — «фюрер», или Верховный маг Ку-Клукс-Клана, или дуче, или Верховный владыка мистического храма, или Коммодор, или Тренер университета — одним словом, в каком-то необычайно благородном и великодушном смысле.

Most of the rank and file, however, were young farmers delighted by the chance to go to town and to drive automobiles as fast as they wanted to; young factory employees who preferred uniforms and the authority to kick elderly citizens above overalls and stooping over machines; and rather a large number of former criminals, ex-bootleggers, ex-burglars, ex-labor racketeers, who, for their skill with guns and leather life-preservers, and for their assurances that the majesty of the Five-Pointed Star had completely reformed them, were forgiven their earlier blunders in ethics and were warmly accepted in the M.M. Storm Troops. It was said that one of the least of these erring children was the first patriot to name President Windrip “the Chief,” meaning Führer, or Imperial Wizard of the K.K.K., or Il Duce, or Imperial Potentate of the Mystic Shrine, or Commodore, or University Coach, or anything else supremely noble and good-hearted.

Хотя корпо продолжали обещать дар в 5 тысяч долларов каждой семье, «как только будет закончено фундирование необходимого выпуска облигаций», делами бедняков, в особенности самых недовольных и строптивых, занялись минитмены. Теперь можно было объявить всему миру (и это было сделано самым решительным образом), что безработица при милостивом правлении президента Берзелиоса Уиндрипа почти исчезла. Почти все безработные были собраны в громадные трудовые лагери под начальством офицеров ММ. Жёны и дети находились вместе с ними и должны были заботиться о приготовлении пищи, стирке и починке одежды. Безработные работали не только на государственных предприятиях — их могли нанимать также частные предприниматели, с умеренной оплатой в один доллар в день. Но так как люди по природе своей эгоистичны даже в утопии, то большинство предпринимателей стали увольнять своих более высокооплачиваемых рабочих и заменять их людьми из лагерей, которым можно было платить не больше доллара в день, а уволенные рабочие, в свою очередь, попадали в трудовые лагери. Из получаемого доллара рабочие платили администрации лагеря от семидесяти до девяноста центов в день — за стол и помещение. Наблюдалось, конечно, известное недовольство среди людей, имевших раньше автомобили и ванные комнаты и евших мясо два раза в день; теперь им приходилось ходить по десять-двадцать миль в день, мыться раз в неделю вместе с пятьюдесятью другими в длинном корыте, получать мясо только два раза в неделю — если они вообще получали его — и спать на жёстких койках по сто человек в комнате. <…> зато каждый вечер громкоговорители доносили до рабочих дорогие голоса <…> олимпийцев, которые разговаривая с самыми грязными, самыми усталыми и самыми несчастными людьми, как сердечные друзья, сообщали им, что на их долю выпала славная роль быть краеугольными камнями Новой Цивилизации, авангардом победителей мира. Те воспринимали это, как наполеоновские солдаты. Ведь были ещё евреи и негры, на которых можно было смотреть сверху вниз. Об этом заботились минитмены. Человек чувствует себя королём до тех пор, пока ему есть на кого смотреть сверху вниз.

Though the Corpos continued to promise a gift of at least $5000 to every family, “as soon as funding of the required bond issue shall be completed,” the actual management of the poor, particularly of the more surly and dissatisfied poor, was undertaken by the Minute Men. It could now be published to the world, and decidedly it was published, that unemployment had, under the benign reign of President Berzelius Windrip, almost disappeared. Almost all workless men were assembled in enormous labor camps, under M.M. officers. Their wives and children accompanied them and took care of the cooking, cleaning, and repair of clothes. The men did not merely work on state projects; they were also hired out at the reasonable rate of one dollar a day to private employers. Of course, so selfish is human nature even in Utopia, this did cause most employers to discharge the men to whom they had been paying more than a dollar a day, but that took care of itself, because these overpaid malcontents in their turn were forced into the labor camps. Out of their dollar a day, the workers in the camps had to pay from seventy to ninety cents a day for board and lodging. There was a certain discontentment among people who had once owned motorcars and bathrooms and eaten meat twice daily, at having to walk ten or twenty miles a day, bathe once a week, along with fifty others, in a long trough, get meat only twice a week—when they got it—and sleep in bunks, a hundred in a room. <…> for every evening the loudspeaker brought to the workers the precious voices of <…> Olympians, talking to the dirtiest and tiredest mudsills as warm friend to friend, told them that they were the honored foundation stones of a New Civilization, the advance guards of the conquest of the whole world. They took it, too, like Napoleon's soldiers. And they had the Jews and the Negroes to look down on, more and more. The M.M.'s saw to that. Every man is a king so long as he has someone to look down on.

20

Совершенно исключались из программы греческий язык, латынь, санскрит, древнееврейский язык, изучение библии, археология, филология; исключалась также история до 1500 года, кроме одного курса, который должен был показать, что на протяжении веков цивилизация сводилась к защите англосаксонской чистоты от варваров. <…> Считалось полезным, чтобы студенты учились читать, говорить и даже писать на иностранных языках, но они не должны были тратить попусту время на так называемую «литературу»; вместо устарелой художетвенной литературы и сентиментальной поэзии использовались статьи из свежих газет. Что касается английского языка, то изучение литературы допускалось в известных пределах, с тем чтобы иметь запас цитат для политических выступлений; основными же курсами были рекламное дело, партийная журналистика, коммерческая корреспонденция, причём упоминать авторов до 1800 г., за исключением Шекспира и Мильтона, было запрещено. Что касается так называемой «чистой науки», то было установлено, что в ней и так уже накопилось слишком много малопонятных исследований; зато ни один докорповский университет не имел такого количества курсов по горному делу, архитектуре свайных построек, организации промышленности и методам производства, высшей бухгалтерии, терапии ног атлетов, консервированию и сушке фруктов, подготовке воспитателей детских садов, организации турниров по шахматам, шашкам и бриджу, развитию силы воли, оркестровой музыке для массовых митингов, разведению спаниелей, производству нержавеющей стали, строительству дорог и по многим другим предметам, действительно полезным для развития ума и характера человека нового мира. <…> Студенты серьёзнейшим образом тренировались во всех игровых видах спорта, и к этому прибавлялись увлекательнейшие состязания на скорость в пехотном строевом учении, в бомбометании, в вождении танков, бронемашин, в стрельбе из пулемётов.

Entirely omitted were Greek, Latin, Sanskrit, Hebrew, Biblical study, archaeology, philology; all history before 1500—except for one course which showed that, through the centuries, the key to civilization had been the defense of Anglo-Saxon purity against barbarians. <…> Students were encouraged to read, speak, and try to write modern languages, but they were not to waste their time on the so-called “literature”; reprints from recent newspapers were used instead of antiquated fiction and sentimental poetry. As regards English, some study of literature was permitted, to supply quotations for political speeches, but the chief courses were in advertising, party journalism, and business correspondence, and no authors before 1800 might be mentioned, except Shakespeare and Milton. In the realm of so-called “pure science,” it was realized that only too much and too confusing research had already been done, but no pre-Corpo university had ever shown such a wealth of courses in mining engineering, lakeshore-cottage architecture, modern foremanship and production methods, exhibition gymnastics, the higher accountancy, therapeutics of athlete's foot, canning and fruit dehydration, kindergarten training, organization of chess, checkers, and bridge tournaments, cultivation of will power, band music for mass meetings, schnauzer-breeding, stainless-steel formulæ, cement-road construction, and all other really useful subjects for the formation of the new-world mind and character. <…> All the more familiar games were earnestly taught, and to them were added the most absorbing speed contests in infantry drill, aviation, bombing, and operation of tanks, armored cars, and machine guns.

22

Дормэс догадывался, что концентрационные лагеря нужны не столько в качестве дополнительной площади для размещения жертв, сколько для того, чтобы предоставить молодым, веселым минитменам возможность развлекаться без вмешательства старых полиейских и тюремщиков-профессионалов, большинство которых смотрело на заключенных не как на врагов, которых надо истязать, а как на скот, который надо сохранить в целости. Одиннадцатого числа состоялось торжественное открытие концентрационного лагеря — с оркестром, бумажными цветами и речами районного уполномоченного…

Doremus guessed that the reason for the concentration camps was not only the provision of extra room for victims but, even more, the provision of places where the livelier young M.M.'s could amuse themselves without interference from old-time professional policemen and prison-keepers, most of whom regarded their charges not as enemies, to be tortured, but just as cattle, to be kept safely. On the eleventh, a concentration camp was enthusiastically opened, with band music, paper flowers, and speeches by District Commissioner…

В центральном Канзасе некто по имени Джордж У. Смит с бухты-барахты собрал две сотни фермеров, вооруженных дробовиками и спортивными ружьями и до смешного малым количеством автоматических револьверов, и повел их поджигать казарму минитменов. Были вызваны танки, и от горе-бунтовщиков не осталось и мокрого места. Их сначала отравили ипритом, а затем разнесли в пух и прах ручными гранатами; благодаря сей мудрой стратегии сентиментальные родственники не смогли обнаружить останков негодяев и использовать их для пропаганды.

In central Kansas, a man named George W. Smith pointlessly gathered a couple of hundred farmers armed with shotguns and sporting rifles and an absurdly few automatic-pistols, and led them in burning an M.M. barracks. M.M. tanks were called out, and the hick would-be rebels were not, this time, used as warnings, but were overcome with mustard gas, then disposed of with hand grenades, which was an altogether intelligent move, since there was nothing of the scoundrels left for sentimental relatives to bury and make propaganda over.

Впервые в истории Америки — за исключением разве периода Гражданской войны и мировой войны — люди боялись говорить то, что им приходило в голову. На улице, в поезде, в театре оглядывались, чтобы удостовериться, не слушает ли кто-нибудь, прежде чем сказать, например, что на западе засуха: как бы кому-нибудь не пришло в голову, что говорящий считает Шефа виновником засухи! Особенно остерегались официантов, которых подозревали в связи с ММ. Те, кто не мог удержаться от разговоров о политике, называли Уиндрипа «Полковник Робинсон» или «Доктор Браун», а Сарасона — «Судья Джонс» или «Мой кузен Каспар», и можно было услышать, как при такой, казалось бы, невинной фразе, как: «Мой кузен уже как будто не так увлекается игрой в бридж с доктором, как раньше… не иначе, как они скоро совсем рассорятся», со всех сторон несётся встревоженное «Ш-ш-ш!». Все пребывали в каком-то постоянном страхе, безымянном и вездесущем, в непрерывном нервном напряжении, точно в стране, поражённой чумой. Внезапный стук, неожиданные шаги, незнакомый почерк на конверте бросали людей в дрожь; месяцами они не могли спокойно спать. А с приходом страха исчезла гордость.

For the first time in America, except during the Civil War and the World War, people were afraid to say whatever came to their tongues. On the streets, on trains, at theaters, men looked about to see who might be listening before they dared so much as say there was a drought in the West, for someone might suppose they were blaming the drought on the Chief! They were particularly skittish about waiters, who were supposed to listen from the ambush which every waiter carries about with him anyway, and to report to the M.M.'s. People who could not resist talking politics spoke of Windrip as “Colonel Robinson” or “Dr. Brown” and of Sarason as “Judge Jones” or “my cousin Kaspar,” and you would hear gossips hissing “Shhh!” at the seemingly innocent statement, “My cousin doesn't seem to be as keen on playing bridge with the Doctor as he used to—I'll bet sometime they'll quit playing.” Every moment everyone felt fear, nameless and omnipresent. They were as jumpy as men in a plague district. Any sudden sound, any unexplained footstep, any unfamiliar script on an envelope, made them startle; and for months they never felt secure enough to let themselves go, in complete sleep. And with the coming of fear went out their pride.

[Судья] Суон понимал, что настоящую опасность представляют не явные анархисты и нытики <…> — подобно гремучим змеям, они производят шум, который предупреждает об их ядовитости. Настоящими врагами являются те, чьи имена освящены смертью и которые сумели под этим прикрытием пробраться даже в самые почтенные школьные библиотеки, люди, столь порочные, что они предавали корповское государство за много лет до того, как оно возникло;..

For Swan saw that it was not such obvious anarchists and soreheads as Darrow, Steffens, Norman Thomas, who were the real danger; like rattlesnakes, their noisiness betrayed their venom. The real enemies were men whose sanctification by death had appallingly permitted them to sneak even into respectable school libraries—men so perverse that they had been traitors to the Corpo State years and years before there had been any Corpo State;..

26

… Гитлер и Муссолини поняли, что, осуществляя строжайший контроль над печатью, разгромив в самом начале все организации, которые могут стать опасными, и сосредоточив в руках правительства все пулемёты, орудия, бронированные автомобили и аэропланы, современное государство имеет возможность сохранять над населением гораздо более полную власть, чем во времена средневековья, когда бунтовавшие крестьяне были вооружены только вилами и благими намерениями, но когда и государство было вооружено немногим лучше.

Hitler and Mussolini, discovered that a modern state can, by the triple process of controlling every item in the press, breaking up at the start any association which might become dangerous, and keeping all the machine guns, artillery, armored automobiles, and aeroplanes in the hands of the government, dominate the complex contemporary population better than had ever been done in medieval days, when rebellious peasantry were armed only with pitchforks and good-will, but the State was not armed much better.

	Президент Уиндрип, который, по-видимому, начинал утрачивать крепкие нервы и самонадеянность прежних лет, заметив как-то, что двое минитменов его личной охраны о чем-то со смехом перешептываются в приёмной перед его кабинетом, завопил, схватил со стола автоматический револьвер и стал в них палить. Но он был плохим стрелком. Заподозренных телохранителей прикончили их же товарищи.
	President Windrip, who was apparently becoming considerably more jumpy than in his old, brazen days, saw two of his personal bodyguard snickering together in the anteroom of his office and, shrieking, snatching an automatic pistol from his desk, started shooting at them. He was a bad marksman. The suspects had to be finished off by the pistols of their fellow guards.

В Юте окружной уполномоченный, противник мормонов, привязал старика мормона к столбу на голой скале, и, так как это было очень высоко, старика стал беспокоить холод и ослепительный свет солнца, поскольку предусмотрительный уполномоченный предварительно срезал ему веки. В правительственных сообщениях подчёркивалось, что мучителю был сделан выговор районным уполномоченным и что он был отстранён от должности, но ни словом не упоминалось о том, что он получил затем новое назначение в другой округ во Флориде.

In Utah a non-Mormon County Commissioner staked out a Mormon elder on a bare rock where, since the altitude was high, the elder at once shivered and felt the glare rather bothersome to his eyes—since the Commissioner had thoughtfully cut off his eyelids first. The government press releases made much of the fact that the torturer was rebuked by the District Commissioner and removed from his post. It did not mention that he was reappointed in a county in Florida.

	Альберт Эйнштейн, изгнанный из Германии за свою преступную преданность математике, идее мира и игре на скрипке, был теперь изгнан из Америки за те же преступления.
	Albert Einstein, who had been exiled from Germany for his guilty devotion to mathematics, world peace, and the violin, was now exiled from America for the same crimes.

	В Род-Айленде в маленькую синагогу, помещавшуюся в подвале, кто-то тайком поставил стеклянные сосуды с окисью углерода. Дверь заперли снаружи, окна были заколочены, к тому же девятнадцать человек, собравшихся в синагоге, почувствовали газ только тогда, когда уже было слишком поздно. Всех их нашли на полу с торчащими кверху бородами.
	In Rhode Island, the door of a small orthodox synagogue in a basement was locked from the outside after thin glass containers of carbon monoxide had been thrown in. The windows had been nailed shut, and anyway, the nineteen men in the congregation did not smell the gas until too late. They were all found slumped to the floor, beards sticking up.

	Бывший член Верховного суда Хоблин из Монтаны был арестован поздно ночью и прямо из постели доставлен на допрос, продолжавшийся шестьдесят часов он обвинялся в переписке с Троубриджем. Передавали, что главным следователем был человек, которого судья Хоблин много лет назад приговорил к тюремному заключению за вооружённый грабёж.
	Ex-Supreme Court Justice Hoblin of Montana was yanked out of bed late at night and examined for sixty hours straight on a charge that he was in correspondence with Trowbridge. It was said that the chief examiner was a man whom, years before, Judge Hoblin had sentenced for robbery with assault.

Информационные бюллетени доходили до Дормэса самыми невероятными путями <…>. Эти новости, приходившие такими трудными и опасными путями, были гораздо более животрепещущими, чем те, что он получал в былые времена у себя в редакции, когда одна пачка бюллетеней «Ассошиэйтед пресс» заключала в себе известия о стольких миллионах умирающих с голоду китайцев, о стольких государственных деятелях, убитых в Центральной Европе, о стольких церквах, воздвигнутых великодушным Эндрю Меллоном, что всё это казалось обычным и неинтересным. А теперь он был похож на миссионера восемнадцатого века, ожидающего в Северной Канаде новостей, которые идут к нему из Бристоля несколько месяцев…

The news bulletins came to Doremus in a dozen insane ways <…>. Come by so precariously, the news had none of the obviousness of his days in the office when, in one batch of A.P. flimsies, were tidings of so many millions dead of starvation in China, so many statesmen assassinated in central Europe, so many new churches built by kind-hearted Mr. Andrew Mellon, that it was all routine. Now, he was like an eighteenth-century missionary in northern Canada, waiting for the news that would take all spring to travel from Bristol…

29

	… печатный материал, достойный своего двадцатичетырёхчасового бессмертия…
	… literature, worthy its twenty-four-hour immortality, as the articles…

Все решительно <…> говорили в 1935 году: «Если у нас когда-нибудь и будет фашистская диктатура, то всё будет совсем иначе, чем в Европе, — слишком сильны в Америке юмор и дух независимости». В течение почти целого года после прихода Уиндрипа к власти этот постулат казался правильным. Шеф снимался за игрой в покер — без пиджака и в сдвинутом на затылок котелке, — в обществе журналиста, шофера и двух суровых рабочих-металлистов. Доктор Макгоблин лично дирижировал духовым оркестром клуба Лосей и соревновался в нырянии с красавицами Атлантик-сити. Рассказывали, что минитмены извинялись перед политическими заключенными за то, что вынуждены их арестовать, и что заключенные любезно шутили со стражей… поначалу. Через год всё это отошло в область предания, и учёные с удивлением обнаружили, что кнут и наручники причиняют такую же боль в чистом американском воздухе, как в гнилых туманах Пруссии. <…> вырисовывается нечто вроде биологии диктаторских государств. Всеобщий страх, отречения от своих убеждений, те же методы ареста — внезапный стук в дверь поздно ночью, отряд полиции, удары, обыск, издевательство над испуганными женщинами, допрос, неизбежные истязания, а затем официальное избиение, — когда арестованного заставляют считать удары, пока он не теряет сознания, загаженные постели и прокисшая похлёбка, стража, забавляющаяся стрельбой перед самым носом арестованного, думающего, что это и есть казнь, одинокое ожидание в неизвестности, такое долгое и мучительное, что люди сходят с ума и вешаются… Так было в Германии, точно так же было в Италии, Венгрии, Польше, Испании, Кубе, Японии, Китае. Не многим отличалось и то, что происходило во время Французской революции, провозгласившей свободу и братство. Повсюду та же система пыток, словно все диктаторы руководствовались одним и тем же учебником садизма.

Everyone <…> had said in 1935, “If there ever is a Fascist dictatorship here, American humor and pioneer independence are so marked that it will be absolutely different from anything in Europe.” For almost a year after Windrip came in, this seemed true. The Chief was photographed playing poker, in shirtsleeves and with a derby on the back of his head, with a newspaperman, a chauffeur, and a pair of rugged steel-workers. Dr. Macgoblin in person led an Elks' brass band and dived in competition with the Atlantic City bathing-beauties. It was reputably reported that M.M.'s apologized to political prisoners for having to arrest them, and that the prisoners joked amiably with the guards . . . at first. All that was gone, within a year after the inauguration, and surprised scientists discovered that whips and handcuffs hurt just as sorely in the clear American air as in the miasmic fogs of Prussia. <…> see something like a biology of dictatorships, all dictatorships. The universal apprehension, the timorous denials of faith, the same methods of arrest—sudden pounding on the door late at night, the squad of police pushing in, the blows, the search, the obscene oaths at the frightened women, the third degree by young snipe of officials, the accompanying blows and then the formal beatings, when the prisoner is forced to count the strokes until he faints, the leprous beds and the sour stew, guards jokingly shooting round and round a prisoner who believes he is being executed, the waiting in solitude to know what will happen, till men go mad and hang themselves— Thus had things gone in Germany, exactly thus in Soviet Russia, in Italy and Hungary and Poland, Spain and Cuba and Japan and China. Not very different had it been under the blessings of liberty and fraternity in the French Revolution. All dictators followed the same routine of torture, as if they had all read the same manual of sadistic etiquette.

Американские заправилы манипулировали финансами не менее ловко, чем европейские. Уиндрип обещал сделать всех богаче и умудрился сделать всех, за исключением нескольких сот банкиров, промышленников и военных, гораздо беднее. Он готовил свои выступления по финансовым вопросам без помощи специалистов по высшей математике: любой представитель печати мог это сделать. Чтобы показать сто процентов экономии на военных расходах, в то время как численно армии возросла на семьсот процентов, надо было только отнести все расходы по содержанию минитменов на счёт невоенных департаментов, — так, например, обучение и искусству колоть штыком было отнесено за счёт департамента просвещения. Чтоб показать увеличение средней заработной платы, проделывались фокусы с «категориями труда» и «потребным минимумом зарплаты», причём забывали указать, какое количество рабочих имело право на этот «минимум» и какой процент денег, числившихся по графе заработной платы, шёл на содержание миллионов в трудовых лагерях. Эффект получался потрясающий. Мир не видывал более смелого и романтичного взлёта фантазии. <…> Но внутри страны цены всё время росли, и чем больше страна экспортировала, тем меньше потребляли промышленные рабочие. А ретивые окружные уполномоченные забирали у фермеров (следуя патриотическому примеру, показанному многими среднезападными округами в 1918 году) даже зерно, оставленное на семена, лишая их, таким образом, возможности вырастить урожай на следующий год; на тех же землях, где раньше фермер собирал столько пшеницы, что не знал, что с ней делать, он теперь голодал, не имея хлеба. И этого голодного фермера уполномоченные заставляли платить за корповские облигации, приобретённые в рассрочку по принуждению.

America followed, too, the same ingenious finances as Europe. Windrip had promised to make everybody richer, and had contrived to make everybody, except for a few hundred bankers and industrialists and soldiers, much poorer. He needed no higher mathematicians to produce his financial statements: any ordinary press agent could do them. To show a 100 per cent economy in military expenditures, while increasing the establishment 700 per cent, it had been necessary only to charge up all expenditures for the Minute Men to non-military departments, so that their training in the art of bayonet-sticking was debited to the Department of Education. To show an increase in average wages one did tricks with “categories of labor” and “required minimum wages,” and forgot to state how many workers ever did become entitled to the “minimum,” and how much was charged as wages, on the books, for food and shelter for the millions in the labor camps. It all made dazzling reading. There had never been more elegant and romantic fiction. <…> But at home the prices were not depreciated but increased, so that the more we exported, the less the industrial worker in America had to eat. And really zealous County Commissioners took from the farmer (after the patriotic manner of many Mid-Western counties in 1918) even his seed grain, so that he could grow no more, and on the very acres where once he had raised superfluous wheat he now starved for bread. And while he was starving, the Commissioners continued to try to make him pay for the Corpo bonds which he had been made to buy on the instalment plan.

	Америка, подобно Англии и Шотландии, никогда, сущности, не была весёлой страной. Она проявляла склонность к тяжеловесной и шумной шутливости, пряча в глубине души тревогу и чувство неуверенности, по образу своего святого покровителя Линкольна, с его смешными рассказами и трагической душой.
	America, like England and Scotland, had never really been a gay nation. Rather it had been heavily and noisily jocular, with a substratum of worry and insecurity, in the image of its patron saint, Lincoln of the rollicking stories and the tragic heart.

Казалось совершенно бессмысленным — более того, безумием — рисковать жизнью в мире, где фашисты преследовали коммунистов, коммунисты преследовали социал-демократов, социал-демократы преследовали всех, кого можно; где арийцы, смахивавшие на евреев, преследовали евреев, смахивавших на арийцев, а евреи преследовали своих должников; где все государственные и церковные деятели восхваляли мир и неопровержимо доказывали, что единственный способ добиться мира — это готовиться к войне. Какой смысл добиваться справедливости в мире, который так ненавидит справедливость?

It seemed worse than futile, it seemed insane, to risk martyrdom in a world where Fascists persecuted Communists, Communists persecuted Social-Democrats, Social-Democrats persecuted everybody who would stand for it; where “Aryans” who looked like Jews persecuted Jews who looked like Aryans and Jews persecuted their debtors; where every statesman and clergyman praised Peace and brightly asserted that the only way to get Peace was to get ready for War. What conceivable reason could one have for seeking after righteousness in a world which so hated righteousness?

30

	… с приветствием выступил экс-губернатор Айшэм Хэббард, добрый, старый петух, умевший говорить «ку-ка-ре-ку» с большим чувством, нежели любой другой властелин птичьего двора со времён Эзопа. Он объявил, что у Шефа наблюдаются разительные черты сходства с Вашингтоном, Джефферсоном и Уильямом Мак-Кинли, а также с Наполеоном в его самую лучшую пору.
	… were addressed by Ex-Governor Isham Hubbard, a fine ruddy old rooster who could say “Cock-a-doodle-do” with more profundity than any fowl since Æsop. He announced that the Chief had extraordinary resemblances to Washington, Jefferson, and William B. McKinley, and to Napoleon on his better days.

	Три вечера подряд его допрашивали и били — один раз глубокой ночью, и стража жаловалась на бесчеловечное обращение офицеров, заставлявших их работать так поздно.
	For three nights he was questioned and lashed—once, late at night, by guards who complained of the inhuman callousness of their officers in making them work so late.

Суон заговорил скрипучим голосом: <…> — Подсудимый, если бы не ваш возраст и не ваша дурацкая старческая слабость, я приговорил бы вас к ста ударам плетью, как я приговорил всех других коммунистов, угрожающих корпоративному государству. Но, принимая во внимание ваш возраст, я приговариваю вас к содержанию в концентрационном лагере на срок, который может быть продлён по решению суда, но не меньше семнадцати лет. <…> я приговариваю вас также и к расстрелу, но пока откладываю приведение этого приговора в исполнение… до тех пока вы не будете пойманы при попытке к бегству! <…> в любое холодное утро вас могут вывести на дождь и расстрелять.

Swan crackled, <…> “Prisoner, if it weren't for your age and your damn silly senile weakness, I'd sentence you to a hundred lashes, as I do all the other Communists like you that threaten the Corporate State. As it is, I sentence you to be held in concentration camp, at the will of the Court, but with a minimum sentence of seventeen years. <…> I also sentence you to death by shooting, but I suspend that sentence—though only until such time as you may be caught trying to escape! <…> any nasty cold morning they may take you out in the rain and shoot you.”

31

	… на работах в лесу на горе Фэйтфул стариков, падавших под тяжестью брёвен, конвойные под началом садиста лейтенанта Стойта забивали до смерти, улучая момент, когда капитан Каулик смотрел в другую сторону.
	… working in the woods gang, up Mount Faithful, old men who sank under the weight of logs were said to be hammered to death by guards under the sadistic Ensign Stoyt, when Captain Cowlick wasn't looking.

Дормэс жил вместе с пятью другими заключёнными в камере, двенадцати футов в длину, десяти в ширину и восьми в высоту, которую любая школьница из выпускного класса находила когда-то невозможно тесной для одинокой молодой особы. <…> Они привыкли спать в густом табачном и зловонии, привыкли питаться впроголодь и иметь достоинства и свободы не больше, чем обезьяна в клетке, — так же, как человек привыкает к мысли, что болен раком. Им оставалась только бешеная ненависть с угнетателям, и все они, люди вполне мирные, охотно повесили бы всех корпо, и злых и мягкосердечных.

For home Doremus shared with five other men a cell twelve feet by ten and eight feet high, which a finishing-school girl had once considered outrageously confined for one lone young woman. <…> They got used to sleeping in a jelly of tobacco smoke and human stench, to eating stews that always left them nervously hungry, to having no more dignity or freedom than monkeys in a cage, as a man gets used to the indignity of having to endure cancer. Only it left in them a murderous hatred of their oppressors so that they, men of peace all of them, would gladly have hanged every Corpo, mild or vicious.

	… его видения подсказывались лишь самыми грубыми потребностями плоти: то это был ростбиф с подливкой и, то горячая ванна — это высшее из наслаждений в обстановке, когда единственное умывание, если не считать душа раз в две недели, сводилось к обтиранию мокрой тряпкой из одного таза на шесть человек.
	… anything less sensual than the ever derisive visions of roast beef with gravy, of a hot bath, last and richest of luxuries where their only way of washing, except for a fortnightly shower, was with a dirty shirt dipped in the one basin of cold water for six men.

Администрация лагеря, по-видимому, решила, что Джулиэн, первый шпион среди ММ, пойманный в районе Форта Бьюла, был слишком хорошим объектом для издевательств, чтобы его стоило сразу расстрелять. Его следовало подержать для примера. <…> Его держали даже не в карцере, а в открытой клетке, отделенной от коридора решёткой, так что проходившие заключенные могли видеть рубцы на его обнажённой спине, когда он, свернувшись на полу, скулил, как побитая собака. И ещё Дормэс видел, как дед Джулиэна крался по двору, вытаскивал из отбросов мокрый, грязный хлеб и с жадностью его жевал.

The administration (or so Doremus guessed) decided that Julian, the first spy among the M.M.'s who had been caught in the Fort Beulah region, was too good a subject of sport to be wastefully shot at once. He should be kept for an example. <…> He wasn't even kept in a punishment cell, but in an open barred den on an ordinary corridor, so that passing inmates could peep in and see him, welts across his naked back, huddled on the floor, whimpering like a beaten dog. And Doremus had sight of Julian's grandfather sneaking across the quadrangle, stealing a soggy hunk of bread from a garbage can, and fiercely chewing at it.

Карл мог доказать и блестяще доказывал, что от всех бед, вроде протекающих кранов, скудных пастбищ трудности с обучением высшей математике и бездарных романов, имеется одно только средство — учение Ленина. Подружившись с Карлом, Дормэс, как влюблённая старая дева, трясся, как бы того не расстреляли — честь, которой обычно удостаивались коммунисты. Через некоторое время он понял, что этого нечего бояться. Карл не первый раз сидел в тюрьме. Он был тем опытным и умелым агитатором, о каком мечтал Дормэс, работая в Новом подполье. Он сумел разнюхать такие пикантные подробности о каждом из тюремщиков, что они его боялись, боялись, как бы он даже во время расстрела не успел рассказать чего-нибудь лишнего карательному взводу. Они добивались его расположения с большим усердием, чем одобрения капитана Каулика, и робко преподносили ему маленькие подарки, вроде жевательного табака и канадских газет, как школьники, старающиеся задобрить учителя.

Karl could and did prove that the trouble with leaky valves, sour cow pastures, the teaching of calculus, and all novels was their failure to be guided by the writings of Lenin. In his new friendship, Doremus was old-maidishly agitated lest Karl be taken out and shot, the recognition usually given to Communists. He discovered that he need not worry. Karl had been in jail before. He was the trained agitator for whom Doremus had longed in New Underground days. He had ferreted out so many scandals about the financial and sexual shenanigans of every one of the guards that they were afraid that even while he was being shot, he might tattle to the firing-squad. They were much more anxious for his good opinion than for that of Captain Cowlick, and they timidly brought him little presents of chewing tobacco and Canadian newspapers, as though they were schoolchildren honeying up to teacher.

В парижской «La Voix littéraire» профессор Гийом Семи, прославленный знаток художественной литературы, писал в своём обычном благожелательном тоне: <…> «Я не претендую на осведомлённость в вопросах политики и допускаю, что мои впечатления при четвёртом посещении Соединённых Штатов нынешним летом 1938 года были поверхностными и не отражали всего влияния корпоизма на жизнь страны, но я могу заверить вас, что никогда раньше этот народ не поднимался до такого величия, что я никогда не видел нашего молодого западного родственника таким могучим, пышущим здоровьем и жизнерадостностью. <…> Я отважился спросить мосье Макгоблина, есть ли хоть крупица истины в сообщениях, которые распространяются таким бессовестным образом (увы, особенно в нашей прекрасной Франции) и которые утверждают, что содержащихся в концентрационных лагерях противников корпоизма плохо кормят и что с ними жестоко обращаются. Доктор Макгоблин разъяснил мне, что у них вообще нет «концентрационных лагерей», если подразумевать под этим место заключения. Их лагеря — это, по существу, школы, где взрослые и к несчастью, введённые в заблуждение велеречивыми пророками половинчатой религии «либерализма», подвергаются перевоспитанию и где их учат понимать новую эру авторитарного экономического контроля. Он заверил меня, что в таких лагерях фактически нет стражи, а есть терпеливые учителя и что оттуда каждый день выходят на свободу люди, в прошлом совершенно не понимавшие корпоизма и потому выступавшие против него, а теперь ставшие восторженными сторонниками Шефа. Очень жаль, что Франции и Великобритании до сих пор приходится барахтаться в трясине парламентаризма и так называемой демократии, с каждым днём всё глубже погружаясь в болото долгов и промышленного застоя — и всё из-за трусости наших либеральных лидеров, людей слабых и старомодных, никак не решающихся порвать с традициями и выбрать либо фашизм, либо коммунизм;..»

In La Voix littéraire of Paris, the celebrated and genial professor of belles-lettres, Guillaume Semit, wrote with his accustomed sympathy: I do not pretend to any knowledge of politics, and probably what I saw on my fourth journey to the States United this summer of 1938 was mostly on the surface and cannot be considered a profound analysis of the effects of Corpoism, but I assure you that I have never before seen that nation so great, our young and gigantic cousin in the West, in such bounding health and good spirits. <…> With a certain temerity I ventured to demand of M. Macgoblin what truth was there in the reports so shamefully circulated (especially, alas, in our beloved France) that in the concentration camps the opponents of Corpoism are ill fed and harshly treated. M. Macgoblin explained to me that there are no such things as “concentration camps,” if that term is to carry any penological significance. They are, actually, schools, in which adults who have unfortunately been misled by the glib prophets of that milk-and-water religion, “Liberalism,” are reconditioned to comprehend the new day of authoritative economic control. In such camps, he assured me, there are actually no guards, but only patient teachers, and men who were once utterly uncomprehending of Corpoism, and therefore opposed to it, are now daily going forth as the most enthusiastic disciples of the Chief. Alas that France and Great Britain should still be thrashing about in the slough of Parliamentarianism and so-called Democracy, daily sinking deeper into debt and paralysis of industry, because of the cowardice and traditionalism of our Liberal leaders, feeble and outmoded men who are afraid to plump for either Fascism or Communism;..

35

… Сарасон потребовал, чтобы в целях объединения всех слоёв населения в порыве достохвального патриотизма, всегда возникающего при угрозе нападения извне, правительство немедленно организовало на мексиканской границе серию хорошо продуманных прискорбных инцидентов, оскорбляющих достоинство нации, угрожающих её целостности, и на этом основании объявило Мексике войну, как только выяснится, что страна достигла нужного патриотического накала.

… Sarason demanded that, in order to bring and hold all elements in the country together by that useful Patriotism which always appears upon threat of an outside attack, the government immediately arrange to be insulted and menaced in a well-planned series of deplorable “incidents” on the Mexican border, and declare war on Mexico as soon as America showed that it was getting hot and patriotic enough.

	… идеалисты <…> были убеждены, что корпоизм — это монархизм со свободно избранным народным героем в качестве монарха; что это фашизм без алчных и эгоистичных вождей; свобода, сочетающаяся с порядком и дисциплиной; что это настоящая традиционная Америка, без её расточительства и пустого провинциального фанфаронства.
	… idealists <…> were convinced that Corpoism was Communism cleansed of foreign domination and the violence and indignity of mob dictatorship; Monarchism with the chosen hero of the people for monarch; Fascism without grasping and selfish leaders; freedom with order and discipline; Traditional America without its waste and provincial cockiness.

Хэйк <…> обращался со всей страной, как с хорошо управляемой плантацией, где рабов кормили лучше, чем раньше, где их меньше обманывали надсмотрщики и где они были так заняты, что времени у них хватало только на работу и на сон, и они почти не имели возможности впадать в расслабляющие пороки, вроде смеха, пения (кроме военных песен о победе над Мексикой), жалоб и размышлений. Во времена Хэйка в концентрационных лагерях пороли гораздо реже, поскольку минитменам было приказано не терять драгоценного времени на этот вид спорта, и вместо того, чтобы избивать мужчин, женщин и детей, утверждающих, что они не хотят быть рабами даже на самой лучшей плантации, просто, не говоря худого слова, их расстреливать.

Haik <…> treated the entire nation like a well-run plantation, on which the slaves were better fed than formerly, less often cheated by their overseers, and kept so busy that they had time only for work and for sleep, and thus fell rarely into the debilitating vices of laughter, song (except war songs against Mexico), complaint, or thinking. Under Haik there were less floggings in M.M. posts and in concentration camps, for by his direction officers were not to waste time in the sport of beating persons, men, women, or children, who asserted that they didn't care to be slaves on even the best plantation, but just to shoot them out of hand.

36

— Послушать вас, так всё объясняется тем, что корпо, а в особенности минитмены, сплошь негодяи. Негодяев среди них, конечно, предостаточно. Но даже самые худшие из них, даже убийцы-профессионалы не получают такого удовольствия, карая еретиков, <…> как честные, порядочные, тупоголовые корпо, обманутые разглагольствованиями своих лидеров о Свободе, Порядке, Обеспеченности, Дисциплине и Могуществе! Теми самыми громкими словами, которыми ещё до Уиндрипа пользовались спекулянты, чтобы скрыть свои непомерные прибыли. А особенно в ходу у них было слово «Свобода»! Свобода отбирать пелёнки у грудных детей! <…> Порассуждав таким образом ещё часок о том, как отвратительна уверенность корпо в своей непогрешимости, товарищ Паскаль менял тему и пространно высказывался о непогрешимой правоте коммунистов — в особенности тех священных образцов коммунизма, которые блаженствовали в святом граде Москве, где, как полагал Дормэс, улицы вымощены необесценивающимися рублями. Святой град Москва! Карл относился к нему с таким же нерассуждающим и слегка истеричным восхищением, с каким иные фанатики в своё время относились к Иерусалиму, Мекке, Риму, Кентербери и Бенаресу. Прекрасно, пусть себе, думал Дормэс. Пусть себе поклоняются своим священным источникам — это вовсе не такое уж плохое развлечение для умственно отсталых. Но тогда почему же они возражают если он считает священными Форт Бьюла, или Нью-Йорк, или Оклахома-сити? Когда Дормэс как-то выразил сомнение, так ли велики залежи железа в России, Карл с пеной у рта стал доказывать, что это совершенно несомненно! Ведь Россия — это Святая Россия и в качестве полезного атрибута святости должна иметь достаточные запасы железной руды; чтобы знать это, Карлу вовсе не нужны специальные данные, ему достаточно веры.

“You're a lot too simple when you explain everything by saying that the Corpos, especially the M.M.'s, are all fiends. Plenty of 'em are. But even the worst of 'em, even the professional gunmen in the M.M. ranks, don't get as much satisfaction out of punishing us heretics, <…> dumb Corpos who've been misled by their leaders' mouthing about Freedom, Order, Security, Discipline, Strength! All those swell words that even before Windrip came in the speculators started using to protect their profits! Especially how they used the word ‘Liberty’! Liberty to steal the didies off the babies!” <…> And having admirably discoursed for another hour on the perils of self-righteousness among the Corpos, Comrade Pascal would change the subject and discourse upon the glory of self-righteousness among the Communists—particularly upon those sanctified examples of Communism who lived in bliss in the Holy City of Moscow, where, Doremus judged, the streets were paved with undepreciable roubles. The Holy City of Moscow! Karl looked upon it with exactly such uncritical and slightly hysterical adoration as other sectarians had in their day devoted to Jerusalem, Mecca, Rome, Canterbury, and Benares. Fine, all right, thought Doremus. Let 'em worship their sacred fonts—it was as good a game as any for the mentally retarded. Only, why then should they object to his considering as sacred Fort Beulah, or New York, or Oklahoma City? Karl once fell into a froth because Doremus wondered if the iron deposits in Russia were all they might be. Why certainly! Russia, being Holy Russia, must, as a useful part of its holiness, have sufficient iron, and Karl needed no mineralogists' reports but only the blissful eye of faith to know it.

	… слово «наивно» (любимое, а может быть, и единственное известное журналистам-коммунистам слово)…
	… word “naïve,” which is the favorite word and just possibly the only word known to Communist journalists…

	… в Америке дело осложняется ещё и тем, что наихудшие фашисты отрекаются от слова «фашизм» и проповедуют порабощение капитализму под видом конституционной и традиционной исконно американской свободы.
	… in America the struggle was befogged by the fact that the worst Fascists were they who disowned the word “Fascism” and preached enslavement to Capitalism under the style of Constitutional and Traditional Native American Liberty.

37

В июле 1939 года <…> американские газеты <…> подняли яростную кампанию против Мексики. Оказывается, отряды мексиканцев переходили границу и проникали на территорию Соединённых Штатов, причём всегда почему-то в тех самых пустынных районах, где наши войска в это время проводили учения, а может, собирали морские ракушки. Мексиканцы сожгли город в Техасе — к счастью, все женщины и дети уехали в этот день на пикник с воскресной школой. Мексиканский патриот (ранее фигурировавший как эфиопский патриот, китайский патриот и патриот Гаити) явился к бригадиру ММ и сообщил ему, что хотя ему очень неприятно рассказывать неблаговидные вещи о своей любимой стране, но совесть заставляет его открыть, что мексиканские правители собираю сбросить бомбы на Ларедо, Сант-Антонио, Бизби, а может быть, также на Такому и Бангор в штате Мэн. Этот эпизод страшно взволновал корповские газе и экстренные выпуски с фотографиями совестливого перебежчика вышли в Нью-Йорке и Чикаго через полчаса после того, как он появился у палатки бригадира… где совершенно случайно на окрестных кактусах в этот момент сидели сорок шесть газетных репортёров. Америка встала на защиту своих очагов, включая очаги обитателей Парк-Авеню в Нью-Йорке, против предательской Мексики с её огромной армией из 67000 человек с 39 военными самолётами. Женщины прятались под кровати; пожилые джентльмены прятали деньги в стволах вязов, а жена одного фермера-птицевода живущего в семи милях к северо-востоку от Эстеллина, в Южной Дакоте, женщина, широко известная своими кулинарными талантами и острым глазом, ясно видела отряд из девяноста двух мексиканских солдат, проходивший мимо её дома в три часа семнадцать минут утра 27 июля 1939 года. В ответ на эту угрозу Америка, единственная страна, никогда не проигрывавшая войны и никогда не начинавшая несправедливой войны, по сообщению чикагской «Дейли ивнинг корпорейт», поднялась, как один человек. Вторжение в Мексику предполагалось совершить, как только спадёт жара, и даже раньше, если удастся наладить холодильные установки. В течение одного месяца пять миллионов человек были призваны в армию и немедленно приступили к обучению.

In July, 1939 <…> the American newspapers <…> were full of resentment against Mexico. Bands of Mexicans had raided across into the United States—always, curiously enough, when our troops were off in the desert, practice-marching or perhaps gathering sea shells. They burned a town in Texas—fortunately all the women and children were away on a Sunday-school picnic, that afternoon. A Mexican Patriot (aforetime he had also worked as an Ethiopian Patriot, a Chinese Patriot, and a Haitian Patriot) came across, to the tent of an M.M. brigadier, and confessed that while it hurt him to tattle on his own beloved country, conscience compelled him to reveal that his Mexican superiors were planning to fly over and bomb Laredo, San Antonio, Bisbee, and probably Tacoma, and Bangor, Maine. This excited the Corpo newspapers very much indeed and in New York and Chicago they published photographs of the conscientious traitor half an hour after he had appeared at the Brigadier's tent . . . where, at that moment, forty-six reporters happened to be sitting about on neighboring cactuses. America rose to defend her hearthstones, including all the hearthstones on Park Avenue, New York, against false and treacherous Mexico, with its appalling army of 67,000 men, with thirty-nine military aeroplanes. Women in Cedar Rapids hid under the bed; elderly gentlemen in Cattaraugus County, New York, concealed their money in elm-tree boles; and the wife of a chicken-raiser seven miles N.E. of Estelline, South Dakota, a woman widely known as a good cook and a trained observer, distinctly saw a file of ninety-two Mexican soldiers pass her cabin, starting at 3:17 A.M. on July 27, 1939. To answer this threat, America, the one country that had never lost a war and never started an unjust one, rose as one man, as the Chicago Daily Evening Corporate put it. It was planned to invade Mexico as soon as it should be cool enough, or even earlier, if the refrigeration and air-conditioning could be arranged. In one month, five million men were drafted for the invasion, and started training.

… восстание приостановилось, потому что в Америке, которая так часто хвасталась своим всеобщим бесплатным образованием, население было настолько необразованно, что в большинстве своём не знало, чего хочет, и вообще так мало знало, что не представляло себе, чего можно хотеть. В стране было много школьных помещений; не хватало только грамотных учителей, прилежных учеников и школьного управления, которое смотрело бы на преподавание как на профессию, достойную такого же уважения и такой же оплаты, как страховое дело, или бальзамирование, или прислуживание в ресторанах. Большинство американцев узнавало в школе, что бог отрекся от евреев и сделал избранным народом американцев, причём на этот раз у него все получилось гораздо лучше, и посему американцы — самый богатый, самый добрый и самый умный из всех народов; что кризисы — преходящие неприятности и на них не стоит обращать внимание; что профсоюзы должны интересоваться только повышением заработной платы и сокращением рабочего дня и, главное, не должны объединяться в политических целях и разжигать эту возмутительную классовую борьбу; что, хотя иностранцы стараются изобразить политику чем-то таинственным и непонятным, по существу, это настолько простое дело, что любой деревенский адвокат или любой клерк в управлении столичного шерифа вполне достаточно подготовлен, чтобы ею заниматься; и что Джон Рокфеллер и Генри Форд, стоит им захотеть, могут стать самыми выдающимися государственными деятелями, композиторами, физиками или поэтами. Даже два с половиной года деспотического правления не научили большинство избирателей ничему, кроме того, что неприятно, если тебя арестовывают слишком часто.

… the revolt halted, because in the America, which had so warmly praised itself for its “widespread popular free education,” there had been so very little education, widespread, popular, free, or anything else, that most people did not know what they wanted—indeed knew about so few things to want at all. There had been plenty of schoolrooms; there had been lacking only literate teachers and eager pupils and school boards who regarded teaching as a profession worthy of as much honor and pay as insurance-selling or embalming or waiting on table. Most Americans had learned in school that God had supplanted the Jews as chosen people by the Americans, and this time done the job much better, so that we were the richest, kindest, and cleverest nation living; that depressions were but passing headaches and that labor unions must not concern themselves with anything except higher wages and shorter hours and, above all, must not set up an ugly class struggle by combining politically; that, though foreigners tried to make a bogus mystery of them, politics were really so simple that any village attorney or any clerk in the office of a metropolitan sheriff was quite adequately trained for them; and that if John D. Rockefeller or Henry Ford had set his mind to it, he could have become the most distinguished statesman, composer, physicist, or poet in the land. Even two-and-half years of despotism had not yet taught most electors humility, nor taught them much of anything except that it was unpleasant to be arrested too often.

Перевод

З. С. Выгодская, 1937 (с незначительными уточнениями)

О романе

Сейчас можно твёрдо сказать: во всей американской литературе нет и не было романа, который бы с такой силой предвидения на много лет вперёд проследил извилистый процесс формирования фашизма в Штатах. <…> Синклер Льюис вполне отчётливо предсказал инквизиторский маккартизм и многие другие явления, вплоть до тех, какие мы наблюдаем в политической жизни США сегодня. Любопытна такая деталь. Опричники фашиста Уиндрипа названы в романе «minute men». Но сегодня в США существуют люди, рекомендующие себя именно так: «минитмены». Это вооружённая до зубов, суперпогромная, антикоммунистическая организация <…>. Уж не взял ли фашист Депью это наименование из антифашистского романа? Нет, конечно. Всё дело в том, что Синклер Льюис превосходно изучил стремление американской реакции к демократическому камуфляжу. <…> Синклер Лыоис ошибается, видя в Дормэсе Джессэпе главную фигуру, противостоящую режиму Уиндрипа. <…> Одиночество Дормэса — это замкнутость буржуазного интеллигента, не разглядевшего ещё народной силы, только и способной раздавить фашизм. Он понимает, что ход борьбы приводит его к Карлу Паскалю — единственному коммунисту, сколько-нибудь широко обрисованному в романе <…>. Но так и не может выйти из почти кабалистического круга своих ложных представлений о марксизме. В последних строках романа облик Дормэса Джессэпа вырастает до гиперболических размеров. Он уходит по тропе одиночного подвижничества. Очертания его становятся все более зыбкими. Наподобие блоковского Христа, он уже «за вьюгой невидим». <…> Льюис умело, резко снимает грим с отвратительной хари фашизма. <…> Несомненно, Синклер Льюис написал «У нас это невозможно» в поддержку Рузвельта, когда тот вторично баллотировался в президенты. <…> Синклер Льюис, по существу, не знал деятельности Американской компартии в её марксистском выражении. Он путал её с ренегатскими группочками троцкистского толка, с сектантами, со всякой швалью, эксплуатировавшей ура-р-революционные лозунги. <…> Выпустить в США роман, реально поддерживающий Рузвельта, без некоторых выпадов в сторону СССР он, видимо, не решился, боясь скомпрометировать саму цель, которую он, как буржуазный демократ, поставил перед своим произведением <…>. Роман Синклера Льюиса буквально врывается в современную жизнь. Страстно и с великолепным знанием того, о чём он пишет, автор воюет против всех разновидностей американского фашизма. Тенденции развития общественной жизни в США делают ныне роман Синклера Льюиса злободневным, животрепещущим.

— Александр Кривицкий, «У них это есть!»

	Угроза фашизма, как на том настаивают многие критики, является постоянной. Поэтому роман каждый раз переживал новое рождение и переиздавался.
	— Джеймс Лундквист, «Синклер Льюис»

	В заключительных главах <…> снижается сатирический пафос, роман <…> начинает проигрывать в эстетическом отношении. <…> нередко возникают более или менее традиционные, даже отдающие сентиментальностью картины душевного состояния главных персонажей.
	— Морис Мендельсон

Несколько схематично представлен в книге антифашистский лагерь, противники режима, <…> олицетворяющие силу и жизненность демократической традиции американского народа. Эта идеальная демократия, в духе Джефферсона и Линкольна, «очищенная» от реакции, милитаризма и расизма, составляла символ веры Льюиса. И путь, пройденный Дормэсом Джессэпом на страницах романа, был характерен для многих героев прогрессивной литературы 30-х годов — от позиции «над схваткой» к решительному включению в антифашистскую борьбу.

— Борис Гиленсон, «Пророчество сатирика»