Анархи́ст, анархи́стка, анархи́сты (от ἀν– без и ἄρχή– власть) — дословно: «не имеющие начальника», сторонники теории анархизма, исповедующие такую самоорганизацию общества, при котором государство, так или иначе, будет заменено самоуправлением свободных коллективов.
Иносказательно или в бытовой речи «анархистами» часто называют людей склонных к анархии: свободолюбивых, своевольных, не терпящих указки, начальственных указаний или не разделяющих общепринятых принципов морали. В узком смысле слова анархист — член одной из многочисленных анархистских партий.
...когда перед нами стоят люди, которые называют лебеду лебедою, мы поступаем, во-первых, бесчестно и, во-вторых, во вред самим себе, называя этих людей анархистами и предавая их на поругание толпе.[1]
И вот, раз «порядок» будет «восстановлен», коллективисты прежде всего гильотинируют анархистов, затем поссибилисты гильотинируют коллективистов, которые в свою очередь будут гильотинированы реакционерами. Революцию придется начинать сначала.[2]
Анархист хочет уравнять всех, опрокинув мир к первобытной дикой свободе. А на взгляд капиталиста, удобнее уравнять людей, возвращая их понемногу в первобытное же состояние рабства.[3]
Анархизмом нельзя «заниматься»; можно быть анархистом, исповедовать и проповедовать анархизм, активно способствуя всему тому, что пробуждает в людях человеческое достоинство и закладывает кирпичики общественного самоуправления – вне, помимо и против власти.[8]
— Пётр Рябов, «Анархизм, философия пробудившегося человека», 2019
Приходится с горечью констатировать: сегодня у нас не то что почти нет новых значительных мыслителей-анархистов, теоретиков с большой буквы, которые были бы способны развивать анархическое мировоззрение...[9]
— Пётр Рябов, «Современный анархизм, соотношение теории и практики (критический взгляд)», 2019
Теория считается чем-то ненужным, избыточным, какой-то роскошью и почти предметом гордости для анархистов считается признание в собственном невежестве и отсутствии продуманных убеждений.[9]
— Пётр Рябов, «Современный анархизм, соотношение теории и практики (критический взгляд)», 2019
Мы говорили о киниках, даосах в древности как о первых анархистах...[9]
— Пётр Рябов, «Современный анархизм, соотношение теории и практики (критический взгляд)», 2019
Вспомним, каким образом восторжествовала реакция в прошлом веке. Прежде всего гильотинировали эбертистов, самых ярых — тех, кого Минье, еще под свежим впечатлением борьбы, называл «анархистами». За ними скоро последовали сторонники Дантона, а когда робеспьеровцы гильотинировали всех этих революционеров, то и им самим пришла очередь всходить на эшафот. И тогда, разочаровавшись во всем, видя, что революция погибла, народ предоставил поле действия реакционерам.
И вот, раз «порядок» будет «восстановлен», коллективисты прежде всего гильотинируют анархистов, затем поссибилисты гильотинируют коллективистов, которые в свою очередь будут гильотинированы реакционерами. Революцию придется начинать сначала.[2]
Анархист работает во имя отвлечённых идеалов уравнения человечества; капиталист работает на свой собственный карман, а толк-то один и тот же. Если не в идейных целях, <...> то в практических конечных результатах. Они же выражаются в короткой теореме: «Чтобы сравнять общество, надо уничтожить его современный строй, возвратить его к первобытным образцам». Затем разница лишь в способах доказательства теоремы: в средствах. Анархист хочет уравнять всех, опрокинув мир к первобытной дикой свободе. А на взгляд капиталиста, удобнее уравнять людей, возвращая их понемногу в первобытное же состояние рабства. И так как полной свободы и равенства никогда нигде нет, не было и не будет, то всегда тот, кто будет равнять общество, будет и его повелителем. Если он станет на первое, повелевающее место во имя анархических теорий свободы — он повелитель-обманщик; если он равняет общество, порабощая его для себя, он лишь последовательный деспот.[3]
Анархизм же можно понимать в нескольких смыслах: как социальное учение со своим идеалом общества, как философское мировоззрение со своей системой ценностей (в центре которых личность и её свобода), как субкультуру и движение с определённым набором личных и общественных практик и дискурсов. Разумеется, одно тесно связано с другим, поскольку «вера без дел мертва». Анархизмом нельзя «заниматься»; можно быть анархистом, исповедовать и проповедовать анархизм, активно способствуя всему тому, что пробуждает в людях человеческое достоинство и закладывает кирпичики общественного самоуправления – вне, помимо и против власти.[8]
— Пётр Рябов, «Анархизм, философия пробудившегося человека», 2019
Приходится с горечью констатировать: сегодня у нас не то что почти нет новых значительных мыслителей-анархистов, теоретиков с большой буквы, которые были бы способны развивать анархическое мировоззрение (на всю Россию я, в лучшем случае, знаю одного такого человека – и это, конечно, не я и не один из присутствующих), но даже и у активистов-практиков (тоже немногочисленных) крайне невелик интерес к этому – словно люди разучились читать, думать, дискутировать. Теория считается чем-то ненужным, избыточным, какой-то роскошью и почти предметом гордости для анархистов считается признание в собственном невежестве и отсутствии продуманных убеждений.[9]
— Пётр Рябов, «Современный анархизм, соотношение теории и практики (критический взгляд)», 2019
Конечно, анархизм вечен как стремление людей к самоорганизации, солидарности, свободе, преодолению власти и отчуждения. Пока люди есть люди, все эти вещи вечны. (Мы говорили о киниках, даосах в древности как о первых анархистах и т. д.) Но как только мы переходим к конкретике анархизма – не к этим высоким и вечным идеалам, а как к детищу эпохи модерна, возникшему в конце ХIХ – в начале ХХ века , как к «-изму», если угодно, как к некой партийной «идеологии» – то он потерпел крах вместе с эпохой модерна.[9]
— Пётр Рябов, «Современный анархизм, соотношение теории и практики (критический взгляд)», 2019
Анархисты в публицистике и документальной прозе[править]
Так будемте же последовательны, милостивые государи, и не забудем, что лебеда и мякина существуют не в одной человеческой пище, но разлиты всюду. Что мы привыкли видеть эти вредные примеси, что зрелище их не потрясает нас до глубины души ― пусть так. Но когда дело доходит до правильной и хладнокровной их оценки, когда перед нами стоят люди, которые называют лебеду лебедою, мы поступаем, во-первых, бесчестно и, во-вторых, во вред самим себе, называя этих людей анархистами и предавая их на поругание толпе.[1]
Нисходя ещё глубже в прошлое, мы встречаем у руля русской государственности и Столыпина, несомненного анархиста, — его поддерживали аплодисментами как раз те самые благомыслящие республиканцы, которые ныне громко вопят об анархии и необходимости борьбы с нею.
Конечно, «кто ничего не делает — не ошибается», но у нас ужасно много людей, которые что ни сделают — ошибаются.
Да, да, — с анархией всегда надобно бороться, но иногда надо уметь побеждать и свой собственный страх пред народом.[5]
Анархисты в мемуарах, письмах и дневниковой прозе[править]
Все, кто продолжал еще здраво мыслить, оказались вдруг недостаточно левыми, и пугало контрреволюции заставляло Керенского страшиться всякой умеренности в мыслях и выражениях. Мне, в качестве председателя комиссии по расследованию неприятельских зверств, практиковавшихся по отношению к нашим военнопленным, удалось дважды принять участие в подобных концертах-митингах, устроенных с благотворительною целью для нужд военнопленных. На одном, в котором впервые появлялся перед Петроградской публикой незлобивый «анархист», престарелый князь Кропоткин, только что прибывший из Англии, я даже председательствовал. Я и рекомендовал его, при громах рукоплесканий, переполнившей зал Мариинского театра, публики. Добродушно-старческая, милая речь его, заключавшаяся в восхвалении дружного энтузиазма наших союзников, и в особенности англичан, порадовала многих, так как иные не представляли себе ране «анархиста» иначе, как в образе зверином.[11]
— Николай Карабчевский, «Что глаза мои видели». (Том второй. Революция и Россия) 1921
В это же время мы получили сведения о том, что П. А. Кропоткин уже в Петрограде. До сих пор в газетах писали об этом, но мы, крестьяне-анархисты, не слыша его мощного призыва к анархистам и конкретных указаний, руководствуясь которыми анархисты начали бы группироваться, и приводя в порядок разрозненные силы своего движения, занимая организованно свои революционно-боевые позиции в революции, мы не доверяли газетам. Теперь же мы получили газеты и письма из Петрограда, указывающие, что П. А. Кропоткин перенес в пути из Лондона в Россию болезнь, но доехал благополучно до самого сердца революции ― Петрограда. Нам сообщали, как его встретили социалисты, стоявшие у власти, во главе с А. Керенским. Радость в рядах нашей группы неописуемая. Собрали общее заседание группы, которое посвятили исключительно разбору предположений, что скажет нам старик Петр Алексеевич. И все пришли к одному выводу: Петр Алексеевич укажет конкретные пути для организации нашего движения в деревне. Он слишком чуток, от него не ускользнет теперешняя насущная потребность в наших силах для революционной деревни. Как истинный вождь анархизма, он не пропустит этого редкого в истории России случая, воспользуется своим идейным влиянием на анархистов и их группы и поспешит конкретно формулировать те положения революционного анархизма, которыми анархисты должны заняться в нашей революции.[12]
Мы с Раушем договорились о встрече. Беседовали мы в кафе факультета иностранных языков. Я практически сразу понял, что Рауш — не наш человек. От него буквально разило интеллигентской кухонной диссидой, еще больше этим разило от его аккуратненького приятеля, 30-летнего Павла Гескина. Рауш с пафосом разглагольствовал о необходимости свободного рынка, частной собственности и демократии. «Причем здесь анархизм? Ты просто радикальный буржуазный демократ. Твои идеи и близко не лежали с идеями Бакунина и Кропоткина», — сказал я ему. На что он ответил: «Мы — сторонники анархо-капиталистической концепции американца Бенджамина Таккера».[13]
Само собой разумеется, наибольшую опасность для Австрии представляют анархисты.
Внезапный расцвет анархизма проявляется у нас не в злоупотреблении динамитом. Отнюдь нет. Производство его чешские анархисты полностью передоверили наследникам фабрики Нобеля. Анархия ощущается скорее в том, что полиция теперь, не церемонясь, производит обыски в домах неанархистов.
— Ярослав Гашек, «Сыщик Гупфельд» (Detektiv Hupfeld), 12 марта 1912
К анархисту подходит неизвестный господин:
— Скажите, какая у вас, анархистов, программа?
— Мы отрицаем частную собственность. Всё, что есть у вас, вы должны разделить со мной. Ну вот, например, что вы имеете?
— Аппендицит и камни в печени.[14]
Жил на свете анархист,
Красил бороду и щёки,
Ездил к немке в Териоки
И при этом был садист. Вдоль затылка жались складки На багровой полосе. Ел за двух, носил перчатки — Словом, делал то, что все.
Раз на вечере попович,
Молодой идеалист,
Обратился: «Петр Петрович,
Отчего вы анархист?» Пётр Петрович поднял брови И, багровый, как бурак, Оборвал на полуслове: «Вы невежда и дурак».[4]
И снова зарипела в стременах стрекотуха,
Морщины решеткой построились на лбу:
Сегодня заседание ― приехал инструктор
Южной федерации анархистов ― «Бунт». Улялаев. Мамашев. Дылда. Маруся. И покуда Свобода входил в азарт, Дылда надувался ― вот-вот засмеюся, Маруська боялась поднять глаза.
Анархист Свобода, бунтарь-вдохновенник,
Старый каторжанин в голубых кудрях,
Сокрушенно укорял: «Да не надо ж вам денег,
Путаники эдакие, ― зря.»[15]
— Илья Сельвинский, «Кобылье сало кушали у костров они...» (из сборника «Улялаевщина»), 1924
Мы — анархисты — Народ весёлый, Для нас свобода дорога. Свои порядки, Свои законы, Всё остальное — трын-трава!
Была бы шляпа,
Пальто из драпа
И не болела б голова.
Была бы водка,
А к водке глотка,
Всё остальное — трын-трава![6]
