Фанатизм, или Пророк Магомет

«Фанатизм, или Пророк Магомет» (фр. Le Fanatisme, ou Mahomet le Prophète) — трагедия Вольтера, впервые поставленная в 1741 году в Лилле и опубликованная в 1742 году.

Цитаты

	Благоволите простить меня, недостойнейшего из христиан, но вместе с тем и ревностнейшего поборника добродетели, за то что я беру на себя смелость посвятить Вам, первосвященнику истинной веры, сочинение, направленное против создателя веры варварской и ложной. Кому же иному может с большим основанием быть поднесена сатира на жестокость и заблуждения лжепророка, как не тому, кто является наместником на земле и земным подобием бога истины и добра? <…> всепокорнейше прошу Вашего благословения сочинителю и покровительства его скромному труду. Благоговейно склоняюсь перед Вами, лобызая Ваши священные стопы.
	La Santità Vostra perdonerà I’ardire che prende uno de’più infimi fedeli, ma uno de’maggiori ammiratori della virtù, di sottomettere al capo della vera religione questa opera contro il fondatore d’una falsa e barbara setta. A chi potrei più convenevolmente dedicare la satira della crudeltà e degli errori d’un falso profeta, che al vicario ed imitatore d’un Dio di verità e di mansuetudine? <…> domandare umilmente la sua protezione per I’uno, e le sue benedizioni per I’altro. In tanto profondissimamente m’inchino, e le bacio sacri piedi. (итал.)
	— письмо Бенедикту XIV 7 августа 1745

Действие первое

Фанор Лукавый лжепророк был не опасен нам, Пока Медину он не обратил в Ислам. Теперь же он — кумир; он царствует и правит, Медина не одна его деянья славит, — С ней заодно — союз из тридцати племён, Кровавых подвигов сияньем ослеплён. Всего же горше то, что даже в этих стенах — Увы! — растет число его духовных пленных; Ученья ложного их опьянил дурман, И многих Магомет сумел завлечь в капкан Своим могуществом и чудотворством мнимым: Посланцем бога он слывет непобедимым. Из граждан лучшие вам и сейчас верны, Но все ли к истине умы устремлены? Страх, суеверия, блеск новизны дешевый Смущают слабый дух и манят к вере новой, — И Мекки жители, хоть вы им и отец, Желают, чтоб войне положен был конец. Зопир Что? Мир с изменником? Как малодушны люди! Но униженье им за трусость карой будет. Кто пал перед врагом, тому не встать с колен, Тот сам себя обрёк на вековечный плен! <…> А дерзкий бунтовщик не заслужил наград! Орудуя мечом, обманом и подлогом, Уничтожая всё, идёт он по дорогам. — сцена 1

Phanor Mahomet citoyen ne parut à vos yeux Qu’un novateur obscur, un vil séditieux: Aujourd’hui, c’est un prince ; il triomphe, il domine; Imposteur à la Mecque, et prophète à Médine, Il sait faire adorer à trente nations Tous ces mêmes forfaits qu’ici nous détestons. Que dis-je ? En ces murs même une troupe égarée, des poisons de l’erreur avec zèle enivrée, de ses miracles faux soutient l’illusion, répand le fanatisme et la sédition, appelle son armée, et croit qu’un dieu terrible l’inspire, le conduit, et le rend invincible. Tous nos vrais citoyens avec vous sont unis ; mais les meilleurs conseils sont-ils toujours suivis ? L’amour des nouveautés, le faux zèle, la crainte, de la Mecque alarmée ont désolé l’enceinte ; et ce peuple, en tout temps chargé de vos bienfaits, crie encore à son père, et demande la paix. Zopire La paix avec ce traître ! Ah ! Peuple sans courage, n’en attendez jamais qu’un horrible esclavage: allez, portez en pompe, et servez à genoux l’idole dont le poids va vous écraser tous. <…> Tu veux qu’à ce barbare elle soit accordée ? <…> Lorsqu’il nous apporte et la fraude et la guerre, lorsque son bras enchaîne et ravage la terre…

Зопир … вспомнить, кем он был тому десяток лет, Твой столь прославленный владыка — Магомет! Простой погонщик, плут, бродяга, муж неверный, Ничтожнейший болтун, обманщик беспримерный, Он нескольких невежд сбил с толку «вещим» сном; К изгнанию за бунт приговорён судом, С Фатимою своей ушёл он жить в пещеры, Но только обнаглел от слишком мягкой меры И, краснобайствуя, стал совращать народ. К нему со всех сторон стекался всякий сброд… Его ученики, что вместе с ним скитались, Распространять дурман его речей пытались, Толкуя истины святые вкривь и вкось, И вот им соблазнить Медину удалось. — сцена 4

… verras de chameaux un grossier conducteur, chez sa première épouse insolent imposteur, qui, sous le vain appât d’un songe ridicule, des plus vils des humains tente la foi crédule ; comme un séditieux à mes pieds amené, par quarante vieillards à l’exil condamné : trop léger châtiment qui l’enhardit au crime. De caverne en caverne il fuit avec Fatime. Ses disciples errants de cités en déserts, proscrits, persécutés, bannis, chargés de fers, promènent leur fureur, qu’ils appellent divine ; de leurs venins bientôt ils infectent Médine. Toi-même alors, toi-même, écoutant la raison, tu voulus dans sa source arrêter le poison.

Действие второе

Магомет До меня никто от века не посмел Стать начинателем столь дерзновенных дел! История полна соперничества тронов. Искусством мастеров иль мудростью законов, Но чаще — войнами тот иль иной народ В потомстве славен был и обретал почёт. Аравия была затеряна в пустыне, Но мир завоевать пришёл черед ей ныне. Круша империи, их обращая в слуг, Пойдем мы на восток, на север и на юг. Египет, Индия подкошены под корень; Константинополь слаб и распадётся вскоре; Могучий прежде Рим, что век от века рос, Сегодня распростёрт, как умерший колосс, Безжизненны его отрубленные члены. В обломках старый мир. Пора воздвигнуть стены Империи, ещё не виданной нигде. Поработим же тех, кто слаб или в беде. Как персам Зороастр и как Минос критянам, Так Нума римлянам, Осирис египтянам Законов мудрых дать доныне не могли, Теряют боги власть во всех концах земли. Вселенная во тьме, ей нужен светоч новый — Я дам ей новый культ и новые оковы. Единым божеством на тысячи веков Сменится пестрый сонм неистинных богов, И над вселенною растерянной и сонной Возникнет новый бог — жестокий, непреклонный, Карающий грехи суровый судия. А возглашать его веленья буду я. Я за дела примусь решительно и круто, Порядок наведу и обуздаю смуту. Всемирной славы я для родины ищу И ради славы той народ порабощу. Зопир Вот в чём твой замысел! Стремишься ты, презренный, Насильно изменить прекрасный лик вселенной И, якобы леча людей от слепоты, Заставить всех и жить и мыслить так, как ты? Ты разрушаешь мир под видом просвещенья! Пусть даже свойственны всем смертным заблужденья И им грозит во мгле ошибок утонуть, — Каким же факелом ты осветишь им путь? Кто право дал тебе всех поучать упрямо И власти требовать, и жертв, и фимиама? Магомет Мой ум, который твёрд, и ясен, и силён! Над глупою толпой меня возносит он. <…> Твой народ уже вполне созрел, Чтоб быть обманутым. Ты сам мне это выдал. Его прельстит любой, но только — новый идол. Обычай защищать ты можешь так и сяк, Но у твоих богов источник сил иссяк; Их алтари пусты; законы их нелепы; Твоей религии давно ослабли скрепы; Она плодит глупцов. Мой бог — куда мудрей: Творит героев он. Зопир Разбойников скорей! — сцена 5

Mahomet Jamais roi, pontife, ou chef, ou citoyen, ne conçut un projet aussi grand que le mien. Chaque peuple à son tour a brillé sur la terre, par les lois, par les arts, et surtout par la guerre ; le temps de l’Arabie est à la fin venu. Ce peuple généreux, trop longtemps inconnu, laissait dans ses déserts ensevelir sa gloire ; voici les jours nouveaux marqués pour la victoire. Vois du nord au midi l’univers désolé, la Perse encor sanglante, et son trône ébranlé, l’Inde esclave et timide, et l’Égypte abaissée, des murs de Constantin la splendeur éclipsée ; vois l’empire romain tombant de toutes parts, ce grand corps déchiré, dont les membres épars languissent dispersés sans honneur et sans vie: sur ces débris du monde élevons l’Arabie. Il faut un nouveau culte, il faut de nouveaux fers; il faut un nouveau dieu pour l’aveugle univers. En Égypte Osiris, Zoroastre en Asie, chez les Crétois Minos, Numa dans l’Italie, à des peuples sans mœurs, et sans culte, et sans rois, donnèrent aisément d’insuffisantes lois. Je viens après mille ans changer ces lois grossières : j’apporte un joug plus noble aux nations entières : j’abolis les faux dieux ; et mon culte épuré de ma grandeur naissante est le premier degré. Ne me reproche point de tromper ma patrie ; je détruis sa faiblesse et son idolâtrie : sous un roi, sous un dieu, je viens la réunir ; et, pour la rendre illustre, il la faut asservir. Zopire Voilà donc tes desseins ! C’est donc toi dont l’audace de la terre à ton gré prétend changer la face ! Tu veux, en apportant le carnage et l’effroi, commander aux humains de penser comme toi : tu ravages le monde, et tu prétends l’instruire. Ah ! si par des erreurs il s’est laissé séduire, si la nuit du mensonge a pu nous égarer, par quels flambeaux affreux veux-tu nous éclairer ? Quel droit as-tu reçu d’enseigner, de prédire, de porter l’encensoir, et d’affecter l’empire ? Mahomet Le droit qu’un esprit vaste, et ferme en ses desseins, a sur l’esprit grossier des vulgaires humains. <…> Je connais ton peuple, il a besoin d’erreur ; ou véritable ou faux, mon culte est nécessaire. Que t’ont produit tes dieux ? Quel bien t’ont-ils pu faire ? Quels lauriers vois-tu croître au pied de leurs autels ? Ta secte obscure et basse avilit les mortels, énerve le courage, et rend l’homme stupide ; la mienne élève l’âme, et la rend intrépide : ma loi fait des héros. Zopire Dis plutôt des brigands.

Действие пятое

Пальмира Ну что ж, кровавый зверь! Не думай, что всегда Ты сможешь уходить от правого суда! Ты отнял у меня отца, и мать, и брата. Нет больше ничего, что мне здесь было свято, — Теперь и я могу уйти за братом вслед. Будь проклят на века! (Бросается на меч брата и закалывается.) Магомет Остановись! Пальмира О нет! Свободна наконец от всех скорбей Пальмира. О, далеко ещё освобожденье мира, Им правишь ты, тиран, несущий мрак и гнёт. Но свет осилит тьму, и власть добра придёт! Магомет Я потерял её… А был триумф так близок! Мой план был так хитёр, — пусть и жесток и низок, — Но цель всех тёмных дел, обманов и интриг Нежданно вырвана из рук в последний миг! <…> Я сам сгубил её — и вот мне казнь за это… У победителя в душе бушует ад! Да, совесть всё же есть, и жжёт она, как яд! О мой господь! Тебя жестокости орудьем Я сделал, чтоб нести порабощенье людям! Казня и милуя, я знал, что сам я слаб, Что, для людей кумир, я пред тобою — раб, Что муки жертв моих мне наказаньем станут. Обманывая всех, я не был сам обманут… Что ж, пусть теперь мне мстят погубленные мной: Пусть сердце, яростью кипящее земной, Исторгнут из груди — смерть страсти в нём погасит. Но спрячь от глаз людских то, что меня не красит. Злодейств и слабостей позор пусть будет скрыт; Преданье пусть мой лик сияньем окружит, А память о дурном — сама в веках потухнет. Я должен богом быть — иль власть земная рухнет! — сцена 4 (конец)

Palmire Monstre, ainsi son trépas t’aura justifié ! à force de forfaits tu t’es déifié. Malheureux assassin de ma famille entière, ôte-moi de tes mains ce reste de lumière. ô frère ! ô triste objet d’un amour plein d’horreurs ! Que je te suive au moins ! (elle se jette sur le poignard de son frère, et s’en frappe.) Mahomet Qu’on l’arrête ! Palmire Je meurs. Je cesse de te voir, imposteur exécrable. Je me flatte, en mourant, qu’un dieu plus équitable réserve un avenir pour les cœurs innocents. Tu dois régner ; le monde est fait pour les tyrans. Mahomet Elle m’est enlevée… ah ! Trop chère victime ! Je me vois arracher le seul prix de mon crime. De ses jours pleins d’appas détestable ennemi, vainqueur et tout-puissant, c’est moi qui suis puni. Il est donc des remords ! ô fureur ! ô justice ! <…> Dieu, que j’ai fait servir au malheur des humains, adorable instrument de mes affreux desseins, toi que j’ai blasphémé, mais que je crains encore, je me sens condamné, quand l’univers m’adore. Je brave en vain les traits dont je me sens frapper. J’ai trompé les mortels, et ne puis me tromper. Père, enfants malheureux, immolés à ma rage, vengez la terre et vous, et le ciel que j’outrage. Arrachez-moi ce jour, et ce perfide cœur, ce cœur né pour haïr, qui brûle avec fureur. et toi, de tant de honte étouffe la mémoire ; cache au moins ma faiblesse, et sauve encor ma gloire: je dois régir en dieu l’univers prévenu; mon empire est détruit si l’homme est reconnu.

Перевод

И. Я. Шафаренко («Магомет»)

О пьесе

	Кто знает хотя бы одно крылатое слово из философских сочинений Вольтера? Никто. Между тем как тирады из «Заиры», «Альзиры», «Магомета» и прочих — на устах людей всех состояний, начиная от самых высокопоставленных и кончая самыми простыми.
	— Дени Дидро, «О терпимости»,1774 («Философские, исторические и другие записки различного содержания»)

	… Вольтеру хотелось не представить Могаммеда таким, каков он был и как достигал честолюбивых своих намерении; но передать слушателям свои понятия <…> и высказать некоторые собственно свои политические и религиозные мнения. От того Могаммед y Вольтера слишком говорлив и откровенен с своими наперсниками и даже с противниками; от того он часто умствует, как философы ХѴIII века, как сам Вольтер.
	— Орест Сомов, «Обзор российской словесности за 1828 год», декабрь

Писатель, который никогда не видав Востока, <…> выводит на сцену восточные лица и нравы, добровольно поставляет себя в такое положение, <…> что в каждом слове, в каждом движении его повести была бы неверность, ошибка или несообразность. <…> Что ж в таком случае остаётся делать тому, кто непременно хочет написать восточную драму, не приготовившись к ней твёрдо и основательно? По мнению нашему, всего лучше писать её так, как Вольтер писал Альзиру и Могомета, то есть, взять одни только восточные имена для своих героев, а самих героев заставить говорить чисто европейским языком и действовать по-нашему, не заботясь о восточности. Переменяя только имена лиц, драма будет то турецкою, то китайскою, то английскою, то индейскою, <…> без всякой народности, но по крайней мере, вы тогда знаете, что это просто фантазия, в которой не должно искать ничего истинного, ничего естественного, и будете судить об ней по тому же правилу.

— Осип Сенковский, рецензия на «Роксолану» Н. Кукольника, 1835

В центре — политическая проблема в самой общей форме, типичная для Просвещения проблема правителя и народа. В сущности, Вольтер ведёт в своей трагедии развёрнутый спор с широко известным политическим писателем, итальянцем Никколо Макиавелли, который в трактате «Государь» (1515) провозгласил, что все средства хороши для достижения власти правителем и её удержания. Вольтеровский Магомет — персонаж отрицательный — как бы воплощает в себе качества «идеального» государя по программе Макиавелли, но именно это и делает его тираном.

— Сергей Артамонов, «Вольтер»

Письма Вольтера

	Признаю, что играть эту пьесу чрезвычайно трудно. Но самая эта трудность может стать причиной успеха драмы, ибо трудность вызвана тем, что всё здесь написано в новом вкусе, и этой новизной может отчасти быть искуплена недостаточность моих сил.
	— Ш.-А. де Ферриолю д’Аржанталю, 31 января 1740

	… «Магомет» — это изображение опасности фанатизма, и это ново. Счастлив тот, кто находит новые залежи в столь много раз изрытой и перерытой театральной копи.
	— П.-Р. Ле Корнье де Сидевилю, 5 мая 1740

	Все признают, что комедия о Тартюфе, это образцовое произведение, коему нет равного у других народов, принесло человечеству большую пользу, показав лицемерие во всей его мерзости <…>. Почему не поднять голос против злодеев прошлого, знаменитых основоположников суеверия и фанатизма, тех, кто впервые схватил на алтаре нож, чтобы отдать на заклание строптивых, не желающих принять их воззрения? <…> Перед нами всего лишь погонщик верблюдов, который взбунтовал народ в своём городишке, <…> и хвалился, что бог уносил его на небо и там вручил ему сию непонятную книгу, каждой строкой своей приводящую в содрогание здравый смысл. И если, чтобы заставить людей уважать эту книгу, он предаёт свою родину огню и мечу; если он перерезает горло отцам и похищает дочерей; если он не оставляет побеждённым иного выбора, как принять его веру или умереть, — то его, безусловно, не может извинить ни один человек, если только это не дикарь и не азиат, в котором фанатизм окончательно заглушил природный разум. Я знаю, что Магомет не совершал такого именно предательства, какое составляет сюжет моей трагедии. <…> разве тот, кто ведёт войну против своего отечества и смеет вести её во имя бога, не способен на всё? Цель моя не в том лишь, чтобы вывести на сцене правдивые события, но в том, чтобы правдиво изобразить нравы, передать истинные мысли людей, порождённые обстоятельствами, в коих люди эти очутились, и, наконец, показать, до какой жестокости может дойти злостный обман и какие ужасы способен творить фанатизм. Магомет у меня — не что иное, как Тартюф с оружием в руках. — было предпослано первому авторскому изданию 1743 г.; перевод: Н. Полляк
	On avoue que la comédie du Tartuffe, ce chef-d’œuvre qu’aucune nation n’a égalé, a fait beaucoup de bien aux hommes, en montrant l’hypocrisie dans toute sa laideur <…>. Ne peut-on pas remonter jusqu’à ces anciens scélérats, fondateurs illustres de la superstition et du fanatisme, qui, les premiers, ont pris le couteau sur l’autel pour faire des victimes de ceux qui refusaient d’être leurs disciples ? <…> Mais qu’un marchand de chameaux excite une sédition dans sa bourgade; <…> qu’il se vante d’avoir été ravi au ciel, et d’y avoir reçu une partie de ce livre inintelligible qui fait frémir le sens commun à chaque page ; que, pour faire respecter ce livre, il porte dans sa patrie le fer et la flamme ; qu’il égorge les pères, qu’il ravisse les filles, qu’il donne aux vaincus le choix de sa religion ou de la mort, c’est assurément ce que nul homme ne peut excuser, à moins qu’il ne soit né Turc, et que la superstition n’étouffe en lui toute lumière naturelle. Je sais que Mahomet n’a pas tramé précisément l’espèce de trahison qui fait le sujet de cette tragédie. <…> mais quiconque fait la guerre à son pays, et ose la faire au nom de Dieu, n’est-il pas capable de tout ? Je n’ai pas prétendu mettre seulement une action vraie sur la scène, mais des mœurs vraies ; faire penser les hommes comme ils pensent dans les circonstances où ils se trouvent, et représenter enfin ce que la fourberie peut inventer de plus atroce, et ce que le fanatisme peut exécuter de plus horrible. Mahomet n’est ici autre chose que Tartuffe les armes à la main.
	— Фридриху II, декабрь 1740

	… как ни слаба моя пьеса, уж конечно, она лучше Алкорана, а всё же не будет иметь того же успеха.
	— А. Пон-де-Вейлю, 25 февраля 1741