Зимой 1773—1774 годов, находясь в Петербурге, Дени Дидро подолгу беседовал с Екатериной II, предлагал совершить в России различные социальные преобразования в духе просветительства. Он записал эти беседы, но их опубликовали лишь в 1899 году[1].
Перелистайте историю всех народов земли: везде религия превращает невинность в преступление, а преступление объявляет невинным. <…>
Мне скажут, что источником всех зол служит суеверие, а не религия. Но ведь понятие божества неизбежно вырождается в суеверие. Деист отсёк дюжину голов у гидры, но та голова, которую он пощадил, вновь породила все остальные.
Que l’on parcoure l’histoire des différents peuples de la terre et que l’on me montre une action innocente dont la religion n’ait pas fait un crime, et le crime dont elle n’ait pas fait une action innocente. <…>
Pour répondre, il n’y a qu’à considérer que la notion d’une divinité dégénère nécessairement en superstition. Le déiste a coupé une douzaine de têtes à l’hydre ; mais celle qu’il lui a laissée reproduira toutes les autres.
— «Первое добавление к записке о терпимости» (Première addition sur la tolérance)
Народ строит свои религиозные верования в соответствии с имеющимися у него представлениями о божестве, священные же книги странным образом видоизменяют эти представления. Смутные сами по себе, эти верования становятся ещё более туманными вследствие чтения таких книг. Самый светлый ум заходит в тупик и теряется.
В самом деле, в чём смысл священной книги? Она стремится показать, что человек ничтожен пред лицом бога, что он — атом в руке того, кто располагает им по своей воле. Какова мораль священных книг? Её нет, да и не должно быть. Достаточно показать в них высшее существо, верховного владыку всего — всего справедливого и несправедливого.
Что из этого следует? То, что такая книга неизбежно заполняется описанием жестоких поступков, оправданных велением бога, рассказами о карах, постигающих самых невинных людей только за то, что они шли против воли бога. Эта книга — бессвязный свод честных и бесчестных принципов.
Нет ничего такого, чего не могла бы доказать священная книга либо с помощью правил, либо с помощью примеров. <…>
Не знаю, сумел бы я или нет составить священную книгу, но знаю, какова должна быть её поэтика; это — сочетание туманного и возвышенного, мудрого и бессмысленного, способного вызвать у одних веру, у других — ужас, это — нагромождение противоречий. Произведение логичное, продиктованное добродетелью и разумом, но свободное от восторженности, есть дело рук человека, а не творение бога. — в основном подразумевается Библия
Le peuple forme ses opinions religieuses d’après l’idée qu’il a de la divinité, et les livres sacrés modifient singulièrement cette idée. Vague en elle-même, elle le devient bien davantage par cette lecture. La meilleure tête s’embarrasse et s’égare.
Quel est aussi le caractère d’un livre sacré ? C’est d’y montrer l’homme comme le néant en présence de Dieu ; comme un atome sous la main qui en dispose à son gré.
Quelle est la morale d’un livre sacré ? Il n’y en a point : il ne doit point y en avoir. Il faut qu’on y voie l’Être suprême maître du juste et de l’injuste.
Que s’ensuit-il ? Que ce livre doit être rempli d’actions atroces justifiées par l’ordre de Dieu, d’actions innocentes punies, purement pour avoir été faites contre sa volonté.
Ce doit être un tissu incohérent de principes honnêtes et déshonnêtes.
Il n’y a rien dont un livre sacré ne puisse fournir la preuve, par des maximes ou par des exemples. <…>
Je ne sais si je composerais un livre sacré, mais j’en donnerais bien la poétique, dont une des premières règles serait d’être obscur et sublime, sage et insensé, inspirant ici la confiance, ailleurs l’effroi ; plein de contradictions. Un ouvrage suivi, dicte par la vertu et par la raison, sans enthousiasme, est l’ouvrage d’un homme et non celui d’un dieu.
— «Второе добавление к записке о терпимости» (Deuxième addition sur la tolérance)
Если нет цели, не делаешь ничего, и не делаешь ничего великого, если цель ничтожна.
On ne fait rien où l’on n’a point d’objet ; rien de grand, où l’on n’a qu’un petit objet.
— «Об особом воспитании» (De l’éducallon particulière)
Священникнетерпим уже по самому своему положению: он превратил бы свой культ в ничто, если бы признал, что и другие культы угодны Богу. Он вбил себе в голову, что вся мораль покоится на религии, то есть на его религии.
Le prêtre est intolérant par état ; il réduirait son culte à rien s’il pouvait avouer qu’on peut plaire à Dieu dans un autre. Il a fondé dans sa tête toute morale sur la religion, c’est-à-dire la sienne.
С того момента, когда возникает угроза смерти, поступок, бывший раньше низким, становится героическим. Есть какое-то упоение в том, чтобы рисковать своей жизнью!
Du moment où il y a danger de mort, l’action qui n’était qu’une lâcheté prend un caractère d’héroïsme. Quel plaisir que de courir le hasard de la vie !
В чём же состоит великое зло, причинённое нации янсенизмом и молинизмом? В том, что жизнь таких людей, как Арно, Николь, Паскаль, Мальбранша, Лансло и множество других, прошла бесследно для развития наук и искусств моей родины. На что были употреблены все их таланты и вся их жизнь? На создание сотен томов полемических произведений, из которых при всей их талантливости нельзя почерпнуть ни одной строчки.
Quel est donc le grand mal que le jansénisme et le molinisme ont fait à la nation ? C’est l’inutile existence pour le progrès des sciences et des arts dans ma patrie, d’Arnaud, de Nicole, de Pascal, de Malebranche, de Lancelot, et d’une infinité d’autres. A quoi tous leurs talents et toute leur vie ont-ils été employés ? à une masse énorme d’ouvrages de controverse qui montrent partout du génie et où il n’y a pas une ligne à recueillir.
Люди перестают мыслить, когда перестают читать. — вероятно, неоригинально
On ne pense plus quand on ne lit plus.
Государю всегда следует иметь под боком священника и литератора — предпочтительнее, драматического поэта. Эти два проповедника будут постоянно в его распоряжении <…>.
Укажите поэту-трагику на те национальные добродетели, которые он должен проповедовать.
Укажите комическому поэту на те национальные недостатки, которые он должен осмеивать. <…>
Кто знает хотя бы одно крылатое слово из философских сочинений Вольтера? Никто. Между тем как тирады из «Заиры», «Альзиры», «Магомета» и прочих — на устах людей всех состояний, начиная от самых высокопоставленных и кончая самыми простыми. Проповедников не читают, хорошую же комедию или прекрасную трагедию перечитывают десятки раз. <…>
Если ваше величество призовёт к себе и побеседует раз-другой с вашим посредственным Сумароковым, если вы дадите ему тему для поэмы, вам, быть может, удастся сделать из него настоящего человека. Если же он всё-таки останется прежним, эта милость разбудит какого-нибудь другого одарённого человека, который станет проповедовать, громко проповедовать своё евангелие.
Il faut que le souverain tienne le prêtre dans une de ses manches, et l’homme de lettres, mais surtout le poète dramatique, dans l’autre. Ce sont deux prédicateurs qui doivent être à ses ordres <…>.
Désigner au poète tragique les vertus nationales à prêcher.
Désigner au poète comique les ridicules nationaux à peindre. <…>
Qui est-ce qui sait un mot des petits papiers philosophiques de Voltaire ? personne ; mais les tirades de Zaïre, à’Alzire, de Mahomet, etc., sont dans la bouche de toutes les conditions, depuis les plus relevées jusqu’aux plus subalternes.
On ne lit pas un sermon. On lit, on relit dix fois, vingt fois une bonne comédie, une bonne tragédie. <…>
Si Votre Majesté appelle une fois ou deux votre médiocre Soumarokoff, si elle lui donne le sujet de son poème, peut-être en fera-t-elle un homme. S’il reste ce qu’il est, celte faveur éveillera un homme de génie qui prêchera et prêchera fortement son évangile.
Господин Дидро, я с большим удовольствием слушала всё, что внушил вам ваш блестящий ум; но из всех ваших великих принципов, которые я очень хорошо понимаю, можно составить прекрасные книги и совершить лишь плохие дела. Во всех ваших преобразовательных планах вы забываете различие наших положений: вы трудитесь только над бумагой, которая всё терпит; <…> между тем как я, бедная императрица, работаю на человеческой шкуре, которая, напротив, очень раздражительна и щекотлива.[2]
— Екатерина II, воспоминание о беседе с Дидро в разговоре с Ф.-Л. Сегюром в 1787 (по его воспоминанию)
