Обзор российской словесности за 1828 год (Сомов)

«Обзор российской словесности за 1828 год» — второй литературный обзор Ореста Сомова.

Цитаты

… статья моя: Обзор Российской Словесности за 1827 год. Не имея ни права увещевать, ни дара убеждать, я воссылал смиренные мои мольбы к будущему: чтобы журналы русские не наполнялись вздорными анти- и ре- критиками; <…> чтобы жалкая страсть к подражанию не наводняла более нашу словесность жалкими недоростками воображения и вкуса. И что ж было следствием сих чистосердечных желаний? Журнальная полемика, <…> откинув благопристойность, сделалась почти исключительно личною. «Тот прав, кто наш; тот виноват, кто нам не по плечу», — стало девизом и символом некоторых журналов. <…> Страсть к подражанию также не уменьшилась в сём году, а напротив того, крайне усилилась, и, кажется, получила постоянное направление. Наши стихотворцы-подражатели ощипывали прелестные цветки Пушкина и украшали ими мертворожденных своих детей, увечные и тощие свои поэмы; как бы думая тем приличнее отдать им долг погребения в повапленных станках типографических.

Безвременное снисхождение подало повод к неумеренной самонадеянности и ничем не оправдываемой заносчивости, которые были господствующим духом полемики М. В. в 1828 году. Журнал сей не столь богатый стихотворениями Пушкина, наполнялся вместо их произведениями гораздо низшего достоинства и даже такими, которые просто дурны. Таков, наприм., перевод Валленштейнова лагеря (из Шиллера), где немецкие солдаты <…> говорят русские пословицы и даже называются русскими уменьшительными именами. В этом переводе, как видно, Г. Шевырёв хотел приблизиться слогом к простонародному русскому разговору, но выпустил из виду, во-первых то, что действующие лица в Валленштейновом лагере — немцы; <…> а во-вторых, что не все выражения, употребительные в казармах, могут иметь место в поэзии, не оскорбляя разборчивого вкуса. Прелесть Шиллеровых стихов исчезла; место их заступили такие стихи, которые, говоря попросту, нейдут в душу, и простота подлинника заменена натяжкою таких слов и выражений, которые приличны только переводам поэм Ваде. Остаётся сказать несколько слов о литературной тактике. Честь изобретения сего слова бесспорно принадлежит гг. критикам, делавшим из Московского Вестника вылазку против других журналов. <…> Кто (за исключением издателя Славянина) так пристально метил в писателей, взволновавших чем-либо журнальную желчь М. В.? Кто был столько скуп на похвалы талантам истинным, которые по чему-либо не нравились издателям? <…> После холодного и пристрастно-строгого отзыва о целом томе стихотворений Баратынского, легко разгадать, почему его стихотворения: Последняя Смерть, не понял тот же или другой из критиков Московского Вестника; <…> и по сему случаю упрекнул издателя С. Ц. за помещение отрывков, не заключающих в себе полного смысла.. Таким образом сей критик мог бы не понять и небольшой поэмы байроновой: Мрак, и не добиться в ней полного смысла.

Издатель [Славянина] отличался в прошлом году таким талантом, которого в нём прежде никто не подозревал, а именно, даром изобретения. Те, которые знают, что Г. издатель некогда переписывал чужие рассуждения и печатал их с своим именем, путешествовал в разные места России по чужим запискам и заимствовался, от доски до доски, чужими описаниями народов, выдавая оные за собственные свои сочинения, — те, может быть, улыбнутся от моих слов и не поверят изобретательности Г. издателя Славянина. Со всем тем, сказанное мною — сущая правда. Издатель Славянина изобрёл совершенно новый род критики, по которому он выдумывает разные небывалые случаи, поступки, речи, заглавия сочинений и т. п. и приписывает их тем лицам, на которые хочет он излить чернильное своё негодование. Прежде сам он любил без спроса заимствоваться чужими трудами, теперь своими собственными щедро наделяет других писателей, без воли их и ведома.

… [в] С. Петербургском Зрителе <…> есть критика <…> главы IV и V Евгения Онегина. <…> Многие места <…> разобраны слово по слову, и иные из сих слов похвалены, другие раскорены. Может быть, такая анатомия поэтических произведений имеет свою пользу, напр., для учащихся поэзии, но в ней те неудобства, что, во-первых, об одной книжке надобно будет написать двадцать томов, а во-вторых, гоняясь за словами, критик необходимо выпустит из виду главнейшее: общее действие всей поэмы.

Атеней. Название сего журнала обещало нечто весьма учёное <…>. Но не все надежды сбываются: это доказал нам Атеней некоторыми умозрительными своими статьями. В сих умозрениях, он между прочим проглядел наклонность и требования века относительно к поэзии: тогда как споры об этом предмете умолкают уже и в закоснело-классических странах Европы, Атеней вздумал решительно объявить гонение романтизму.

… свобода, лёгкость и звучность стихосложения у Пушкина неподражаемы. Иногда, резвясь, даёт он лёгкие толчки грамматике, как будто бы для того, чтобы порадовать неумолимых своих Аристархов, которые нашли нетрудный и неубыточный для ума способ расценивать произведения Пушкина, переводя его поэзию в прозу.

Один из наших стихотворцев подражателей довёл искусство подражать до высшей степени совершенства: он просто выписывал, с небольшими переменами, целые строфы и даже целые стихотворения из прежних и современных русских поэтов, и назвал этот набор чужого с примесью своего: Стихи и проза А. Баталина! Если бы кто вздумал кланяться <…> всем старым знакомцам в этих стихотворениях, тот верно бы целую неделю не мог распрямить своей шеи от множества поклонов.

… Вольтеру хотелось не представить Могаммеда таким, каков он был и как достигал честолюбивых своих намерении; но передать слушателям свои понятия <…> и высказать некоторые собственно свои политические и религиозные мнения. От того Могаммед у Вольтера слишком говорлив и откровенен с своими наперсниками и даже с противниками; от того он часто умствует, как философы ХѴIII века, как сам Вольтер.

Двойник, или мои вечера в Малороссии, соч. Антония Погорельского. <…> Приятный, увлекательный слог, благородный, чистый язык, какое-то тонкое чувство в выборе слов и выражений, везде приличных и точных, и особенное искусство рассказывать умно и занимательно, невольно заставляют читателя забывать все странности и несообразности…

Сочинения Булгарина могут служить примером постепенного усовершенствования, до которого может достигнуть природное дарование, управляемое вкусом и подкрепляемое трудолюбием. Булгарин начал писать уже в тех летах, когда страсти начинают утихать, когда пыл молодости, составляющий поэзию жизни, сменяется хладнокровным наблюдением, переселяющим человека в прозу существенности и опытности. Обстоятельства надолго было развели Булгарина с русскою словесностию; но быстрые и счастливые успехи его в русском слоге и в чистоте языка, должны по справедливости быть причислены к приятным явлениям литературным. Повествовательный слог Булгарина плавен, ясен, отличается точностию и приличием выражений и хорошо округлёнными периодами; исторические статьи его <…> кроме богатства предметов, имеют неотъемлемое достоинство хорошего изложения. Некоторые статьи нравятся живостью рассказа и какою-то военною бойкостию слога <…>. В повестях своих, Булгарин придерживается более формы эпической, нежели драматической, и должно заметить, что слог повествовательный гораздо у него ярче и естественнее, нежели слог разговорный. Сей последний местами многоречив и сбивается на декламацию.

О статье

	За что нам Сомов суд, — Сказала рыбам Щука, — В учёный ставить труд? Ему чужда наука: И видно с рыла и с хвоста, Что голова его пуста.
	— Г. С—в

	… в своём «Обзоре» сумел, говоря обо всём, не сказать ничего или, по крайней мере, очень мало.
	— Фаддей Булгарин, «Новые альманахи на 1829 год»