Цитаты об «Осмотре на месте»

Цитаты о романе Станислава Лема «Осмотр на месте».

Цитаты

Этикосфера не может устойчиво оставаться «безличной». Прежде всего, она должна будет сосредоточить в себе огромное количество информации о связи физиологических состояний с тенденциями человеческих действий; причём, когда у системы есть познавательные потребности, тем самым у неё создаётся и «потребность во власти», например, чтобы облегчить себе дальнейшие действия. Она учится, становится более развитой и стремится к состоянию «божественному» или «дьявольскому».

— Дитрих Дёрнер, 1983

	… Курдляндия напоминает земные тоталитарные государства типа маоистского Китая или Кампучии Пол Пота, Люзания экстраполирует черты высокоразвитых стран Запада, а легендарной Кливии, до основания уничтоженной люзанцами в результате глобального конфликта, Лем, как он мне однажды говорил, придал черты Советского Союза. <…> Курдляндцы и кливиане изобрели что-то вроде „протеза телеологии”, впервые использовав в идеологии социального бытия, которая от каждого требует высших жертв, и как бы сама для себя становится целью; другие цели запихнули в таинственный „Ка-Ундрий”, который является, по образу и подобию земного коммунизма, пожалуй, идеей абстрактно понимаемого будущего счастья общества, из которой здесь и сейчас ничего не следует. Как ни парадоксально, именно люзанцам, которые в развитии продвинулись дальше, не хватало чёткого телеологичного видения, и его отсутствие в их социальной идеологии даёт почувствовать это со всей драматичностью. <…> В действительности роман — не притча, не пророчество, а модель, с которой можно вести диалог и проводить дальнейшие эксперименты. «Осмотр на месте», наверное, является ближайшим приближением лемовского идеала литературы, — продвигающейся вперёд и постоянно задающей человечеству наиболее важные вопросы — и, одновременно, самой удалённой от простого ответа.
	… Kurdlandia przypomina ziemskie państwa totalitarne typu maoistowskich Chin czy Kampuczy Pol Pota, Luzania ekstrapoluje cechy wysoko rozwiniętych państw Zachodu, a legendarnej Kliwii, doszczętnie zniszczonej przez Luzan w konsekwencji globalnego konfliktu, Lem, jak sam mi kiedyś wspomniał, przydał cechy Związku Sowieckiego. <…> Kurdlandczycy i Kliwianie wytworzyli coś w rodzaju „protezy teleologii”: pierwsi zatrzasnęli się w ideologii społecznego bytu, która od jednostek wymaga najwyższych wyrzeczeń i niejako sama dla siebie staje się celem; drudzy cel ulokowali w tajemniczym „Ka-Undrium”, które — na podobieństwo ziemskiego komunizmu — jest bodaj ideą abstrakcyjnie rozumianego przyszłego szczęścia społeczeństw, z której nic tu i teraz nie wynika. Paradoksalnie właśnie Luzanom, którzy w rozwoju wysforowali się najdalej, zabrakło wyraźnej wizji teleologicznej i brak ten w ich ideologii społecznej daje się odczuć z całym dramatyzmem. Istotnie nie jest to ani przypowieść, ani proroctwo, lecz model, z którym można wieść dialog i dalsze eksperymenty. Jako taka jest Wizja lokalna zapewne najbliższa Lemowemu ideałowi literatury wybiegającej naprzód i zadającej wciąż ludzkości najbardziej istotne pytania — a zarazem najdalsza od łatwych na nie odpowiedzi.
	— Ежи Яжембский, «Энцианские невзгоды и вызовы», 1998

	В “Осмотре на месте” абсурдистский юмор “Дневников Ийона Тихого” дополняется <…> дискредитацией идеологической оппозиции “коммунизм — капитализм” под девизом “Чума на оба ваши дома”.
	— Марк Амусин, «Драмы идей, трагедия людей», 2009

Станислав Лем

• см. вероятную предпосылку в окончании главы «Мифотворческое и социологическое воображение» книги 2 «Фантастики и футурологии», 1970

Хотел я собственное творчество, определённые его части, принять в качестве объекта Мрачных Испытаний, чтобы те же самые ситуации, например, из путешествий Тихого, показать, но совершенно с другой стороны, чтобы проявилось то, что изменение точки зрения является изменением населяемого мира. И даже это достаточно далеко проработал, потому что накопилось уже четыре портфеля черновиков. Некоторые эскизы были поразительным образом подобны сегодняшнему реальному положению дел, особенно в сфере таких экстремальных явлений, как терроризм.

— Станислав Лем, письмо Майклу Канделю 26 декабря 1977

В последние годы я уже раз семь начинал работать над этим сюжетом. <…> Я писал это не обычным путём, с начала, но как прокладывают штольню или туннель — с разных направлений одновременно. <…> «Люзания» — что-то наподобие Америки через пятьсот лет <…>. Поскольку девиз этого государства — «живи и делай что хочешь», манящим искушением становится попытка самоубийства. Этот план рассказа есть своего рода проекция: речь здесь о том, что могло бы случиться, если бы не было никаких барьеров роста, которые мешают «государству всеобщего благосостояния» осуществить свой заветный идеал окончательно осчастливленного человека.

— письмо Францу Роттенштайнеру 10 августа 1979

Несколько заостряя, скажу: вначале у меня был всякий хлам, старые фрагменты, которые я выгреб из старых бумаг; и сперва я хотел лишь как-то сшить эти лоскуты, но понемногу стал замечать, что сшитое нравится мне всё меньше и меньше, так что лоскуты понемногу выбрасывались, а сшиваемый материал разрастался вдоль и вширь. <…> Значит, тут должна быть биологическая (естественная) история планеты, её политическая история, история цивилизации, соперничества держав, философии, теологии, нравов, морали, культуры, и это не должно быть ни слишком серьёзно, ни слишком гротескно, но уравновешено так, как уравновешено серьёзное и абсурдно-комическое в «теологическом путешествии к роботам» (двадцать первом). Если перевешивает что-то одно, приходится предпринимать контрмеры: скажем, если это становится слишком уж абсурдным либо ирреальным, рядом я даю нечто противоположное. <…> Ибо <…> меня не устроят ни трюкаческие забавы, лишённые какого-либо глубокого смысла, ни серьёзная, однозначная аллегория, и поэтому все, если можно так выразиться, конструируемое мною здание маячит где-то высоко воздухе и опрокидывается то так, то этак. <…> Я не могу рассуждать об этих проблемах отвлечённо, как, скажем, в «Сумме»; они должны стать фабулой, чем-то таким, что можно изобразить, что где-то уже случилось.

— письмо Ф. Роттенштайнеру 24 августа 1979

	Исходного материала у меня не то чтобы слишком мало, а, напротив, слишком много, но я надеюсь справиться с этим embarrass de richesse.
	— письмо Ф. Роттенштайнеру 9 ноября 1980

… трудности, возникающие при написании этого нового романа, теперь того же рода, что и при занятиях композицией в музыкальном смысле слова: надо найти переход от гротескно-шутовского к сумрачно-серьёзному; при этом некоторые лейтмотивы, которые в первой части звучали иронически и комически, теперь должны появиться вновь, но уже в мрачной тональности, в противном случае неизбежно фиаско — из-за слишком резкого изменения тона, что было бы фатально. Но при этом форма и содержание должны быть точно стыкованы, слиты между собой.

— письмо Ф. Роттенштайнеру 20 января 1981

	Чтобы выпустить этот роман в 220 страницах я, наверное, исписал что-то около четырёх или пяти тысяч страниц.
	To write 220 pages of this novel I used probably something like four or five thousand pages.
	— интервью Реймонду Федерману октября 1981

	Я знал, что, добавив к этому порцию юмористики для читателей, поставлю их в такое положение, как если бы хотел воссоздать европейскую историю с помощью китайских, сталинских, американских и гитлеровских докладов. То есть я хотел, чтобы было невозможно добраться до корней событий, так как существует слишком много вариантов интерпретаций, которые дополнительно были усилены измышлениями авторов. Целью было достичь полнейший кошмар неоднозначности, получить огромный палимпсест. <…> Неплохим может быть целое, собранное из одних композиционных трещин. <…> Если бы я был до конца последовательным, то взял бы себе за образец реальную историю, скажем, покушение на президента Кеннеди, о котором существует неисчислимое множество противоречивых версий, а окончательной, правдивой версии, вне всякого сомнения, не знает никто.
	1-й абзац: Wiedziałem, że obdarzając czytelnika pewną porcją humorystyki postawię go przed wysiłkiem takim, jak gdyby chciał odtworzyć dzieje europejskie przy pomocy relacji chińskich, stalinowskich, amerykańskich i hitlerowskich. Chciałem więc, aby nie można było dotrzeć do rdzenia wypadków, gdyż zbyt wiele jest optyk interpretacyjnych, które dodatkowo potęgowane są zmyśleniami autorów. Celem było dotarcie do zupełnego koszmaru niejednoznaczności, uzyskanie wielkiego palimpsestu.
	— «Беседы со Станиславом Лемом» (гл. «В паутине книг», 1981-82)

Мой Голем перескочил эпохи, говоря, что в будущем друг с другом будут воевать искусственные цивилизационные среды. Именно на этой теме, как на скрытой пружине, основан весь «Осмотр на месте», где мои «апокалипсисы» спрятаны, а не показаны, как детские картинки. <…> Этикосфера должна быть смирительной рубашкой определённого рода — невидимой, мягкой <…>. Поэтому я принципиально предполагал, что разумные существа в этих рубашках будут чувствовать себя очень несчастными и что чрезвычайная деликатность действий этикосферы не ослабит колоссальной фрустрации. Я также предполагал, что будут предприняты действия с целью разорвать эти невидимые оковы и что такое сопротивление будет действовать в одинаковой мере как рационально, так и иррационально. Этот принцип можно найти ещё в классике, например в «Записках из подполья» Достоевского. Когда у нас будет уже всё и человек будет загнан в Хрустальный Дворец, он, будучи не в силах сделать что-либо другое, сойдёт с ума. Своим сумасшествием он проявит свою свободу. <…> Это не значит, что люди — когда их будет пять или восемь миллиардов — сойдут с ума в психиатрическом смысле и их поведение нельзя будет квалифицировать иначе как безумное. Это значит, что людям будет недостаточно того, что запрещена возможность насильственных действий, что уничтожен status quo, который был сочтён низким или нарушающим человеческое достоинство; недостаточно дать им возможность развлекаться и есть колбасу с марципанами; недостаточно позволить им неустанно путешествовать и копулировать с прекрасными девицами или их андроидными симулятами; всего этого, вместе взятого, будет недостаточно. Здесь появляется концепция, предложенная в «Осмотре на месте» как дальнейшая возможность: чтобы возникла высшая фаза этикосферы, действующей не только как профилактическое, антитеррористическое устройство, но также дающей удовлетворение людям по следующему принципу — скрыто исследовать их желания, способности, настроения и характерологические профили личности, а потом стараться подбирать каждому такую судьбу, которая будет ему более всего подходить. Это было бы что-то вроде большой режиссуры и аранжировки жизни. <…> уже существуют компьютерные матримониальные бюро, в которых кандидаты проходят психологическое тестирование, а потом на основе корреляции определяется, соответствует ли данная пара друг другу. Уже подтверждено, что сочетающиеся таким браком имеют больше шансов сохранить его, чем те, кто выбирает друг друга «классическими» методами. С рациональной точки зрения не видно, чем такой способ плох. Наверняка это лучше, чем сватовство во имя интересов семьи, объединения состояний и так далее. Зато есть в нас что-то такое, что мы отбрасываем управление со стороны благоразумного устройства, которое стремится сделать нам хорошо, и охотно, как обезьяна, доверяемся недоброжелательной судьбе, которая является не чем иным, как серией случайностей. Может быть, это предрассудок, обусловленный прошлым. Хотим быть свободными!

— там же (гл. «В цивилизационной яме»)

… Доктрина Трёх Миров <…> выдумана, но логически верна. <…> Мне кажется, что очень трудно опровергнуть это рассуждение. <…> Естественно, можно убедить себя, что это не мир является плохим для нас, а плохим является только человек для человека. Хорошо, я верю, что вам с этим легче. Но когда убивают человека, этот факт необратим. Правда? Это следует не из человеческой природы, а только из природы мира. То, что любой предмет легче разбить, чем его воссоздать, это вектор энтропии <…>. Часть того, что дано, доходит до нас непосредственно, например, как хрупкость предметов, а часть через — посредничество тел, чувств и людских поступков. Но отрицательные признаки, характеризующие последствия этих действий, сходны как в сфере, где посредником выступает общество, так и в сфере непосредственных состояний мира. Нет такого средства, которое бы воскресило убитых. Трудно себе представить, что может быть иначе. Даже моё замечательное воображение не может представить себе мир, в котором можно было бы при помощи ad hoc запущенной процедуры воскресить покойника в могиле. Впрочем, сразу прибегут полицейские и «завалят» Лазаря. Невозможно представить себе это как фундаментальное свойство какого-либо мира, созданного природой или технологией.

— там же (гл. «Страсть философствования»)

• см. специальный раздел в 3-м изд. «Философии случая» (гл. XII), 1988

Кливию я ввёл специально для того, чтобы показать, что Добро одной технически развитой стороны может вступать в противоречие и даже в боевое столкновение с Добром другой стороны. Если бы я попытался углубиться в то, что при этом для меня было важным, я должен был бы показать, что всякие технологии, которые удаётся внедрить, не могут восприниматься строго однозначно, будто бы избавленные творцами-конструкторами от черт антиномии. Проще говоря, очевидно, что Добро одной стороны может, хотя и не обязательно, быть Злом другой стороны. И именно поэтому, а не для того чтобы ещё раз поиздеваться над Советами, я ввёл туманный рассказ о Кливии. По сути это является частным случаем общей версии литературы как интерпретационно размытого сочинения, по крайней мере таким образом размываемого. Понятие такого сочинения (fuzzy set) литературоведение до сих пор скорее всего не применяло, ибо это является очередным, новым изобретением математиков… — к статье Яжембского; перевод: В. И. Язневич, 2007

— «Послесловие к Послесловию», 1998

Если бы кто-то меня сегодня спросил, какая из моих книг структурно соответствует сегодняшнему миру, я бы ответил, что «Осмотр на месте». А почему? Потому что она рассказывает, разумеется, шутливым способом, чем стал наш мир и что ему угрожает. С одной стороны — Курляндия, или, как легко догадаться, коммуна, в которой все живут в животах городонтов, а с другой — как бы Америка, которая не может обуздать свои страшные потребительские безумия и придумала себе этикосферу с шустрами. Но фабула довольно слаба. Как у Вольтера, мой удивлённый путник переживает приключения, но это только театр, метафорически отображающий действительность, в которой мы проходим от одной фазы к другой. И кроме того, над всем господствует память о биотехнической войне <…>. Эта книга появлялась таким образом, что сначала я написал несколько абсолютно несвязных фрагментов, которые лет десять лежали в ящиках стола, а позже подумал: ведь и наша действительность несвязна, а мир, видимый через призму «Herald Tribune», «Times» и «Правды», всякий раз иной, потому что зависит от точки зрения, и потому я объединил эти фрагменты в «Библиотеке внеземных дел».

— «Так говорил… Лем» (гл. «Милые времена», 2001)