Осмотр на месте

«Осмотр на месте»^{[К 1]} (польск. Wizja lokalna) — философско-сатирический научно-фантастический роман Станислава Лема из цикла об Ийоне Тихом. Начат в 1970^[1] или 1972 году^[2], впервые опубликован в 1981. Идея этикосферы развита из рассуждений в работах «Этика технологии и технология этики» (II:29, 30) и «Фантастика и футурология» (книга 1, гл. II), в последней там же описаны проблемы запаздывании информации при контакте с инопланетной цивилизацией и кризиса доверия к ней (тут — Энции).

Цитаты

	Таково моё мнение — человек непригоден ни к тому, чтобы жить в построенном им самим аду (ведь он же не дьявол), ни к тому, чтобы жить в раю (потому что он не ангел и не может им стать).^[3]
	— предисловие, 1989

I. В Швейцарии

Лучшее средство от ревматизма — это чтобы было посуше и погорячее, разумеется, в климатическом, а не в военном смысле. Ближний Восток, как обычно, не входил в расчёт. Арабы по-прежнему демонстрируют миру слоёный пирог, в котором их государства сливаются, делятся, мирятся и дерутся между собой по тысяче разных причин, которых я даже не пробую уразуметь. Южные, солнечные склоны Альп были бы в самый раз, но туда уже не ступит моя нога с тех пор, как меня похитили в Турине в качестве дочери герцога ди Кавалли, а может, ди Пьедимонте. Это так до конца и не выяснилось. <…> Я, правда, мужчина, но теперь пол с ходу не определишь, бороды я не ношу, отличаюсь незаурядной красотой…

Na reumatyzm najlepsze jest suche gorąco, oczywiście klimatyczne, a nie bitewne. Bliski Wschód jak zwykle nie wchodził w rachubę. Arabowie wciąż uprawiają ten przekładaniec, w którym ich państwa łączą się, rozłączają, jednoczą i biją się ze sobą dla różnych przyczyn, lecz już nie próbuję ich nawet zrozumieć. Nie byłyby złe nasłonecznione południowe stoki Alp, tam jednak nie postoi już moja noga, odkąd zostałem porwany w Turynie jako księżniczka di Cavalli albo może di Piedimonte. Nie zostało to do końca wyjaśnione. <…> Jestem wprawdzie mężczyzną, płci nie można jednak teraz rozpoznać od ręki, brody nie noszę, odznaczam się urodą…

Швейцария. Я решил спросить кузена Тарантоги, какого он о ней мнения, но оказалось, что сделал глупость, затеяв с ним разговор; он, правда, заядлый путешественник, но вместе с тем антрополог-любитель, собирающий так называемые граффити по всем уборным на свете. Весь свой дом он превратил в их хранилище. Когда он заводит речь о том, что люди изображают на стенах клозетов, глаза у него загораются огнём вдохновения. Он утверждает, что только там человечество абсолютно искренне и на этих кафельных стенах виднеется наше «мене, текел, фарес», а также entia non sunt multiplicanda praeter necessitatem. Он фотографирует эти надписи, увеличивает их, заливает плексигласом и развешивает у себя на стенах; издали это напоминает мозаику, а вблизи у зрителя просто спирает дыхание. Под экзотическими надписями, вроде китайских или малайских, он помещает переводы. Я знал, что он пополнял свою коллекцию в Швейцарии, но мне это ничего не дало: он не заметил там никаких гор, зато обнаружил, что туалеты там моют с утра до вечера, уничтожая капитальные надписи; он даже подал памятную записку в Kulturdezernat в Цюрихе, чтобы мыли раз в три дня, но с ним просто не стали разговаривать, а о том, чтобы пустить его в дамские туалеты, и речи не было, хотя у него имелась бумага из ЮНЕСКО — уж не знаю, как он её раздобыл, — подтверждавшая научный характер его занятий. Кузен Тарантоги не верит ни во Фрейда, ни во фрейдистов, потому что у Фрейда можно узнать, что думает тот, кому наяву или во сне чудятся башня, дубина, телеграфный столб, полено, передок телеги с дышлом, кол и так далее; но вся эта мудрость оказывается бесполезной, если кто-нибудь видит сны напрямую, без обиняков. <…> Он полиглот, хотя в довольно-таки узкой области; но и это чего-нибудь стоит, если учесть, какое здесь накоплено лексическое богатство.

Szwajcaria. Chciałem się poradzić kuzyna Tarantogi, co o niej myśli, ale postąpiłem głupio, wdając się z nim w rozmowę, bo to jest wprawdzie globtroter, lecz zarazem antropolog amator, zbierający tak zwane graffiti po wszystkich ubikacjach świata. Cały dom zmienił w ich kolekcję. Gdy zaczyna mówić o tym, co ludzie wypisują na ścianach klozetów, oczy zapalają mu się natchnionym ogniem. Utrzymuje, że tylko tam ludzkość jest do samego końca szczera i że na tych kafelkach widnieje nasze „mane tekel fares”, jako też „entia non sunt multiplicanda praeter necessitatem”. Fotografuje te napisy, powiększa je, zalewa pleksiglasem i wiesza u siebie na ścianach, z daleka wygląda to jak mozaika, a z bliska zapiera człowiekowi dech. Pod egzotycznymi, jak chińskie i malajskie, umieszcza tłumaczenia. Wiedziałem, że uzupełniał swe zbiory i w Szwajcarii, lecz postąpiłem głupio, bo on nie zauważył tam żadnych gór. Narzekał, że oni od rana do wieczora myją te ubikacje, niszcząc kapitalne napisy, nawet złożył w Kulturdezernat w Zurychu memoriał, żeby myli co trzeci dzień, lecz nikt nie chciał z nim mówić, a o tym, żeby go wpuścili do damskich toalet, nie było nawet mowy, choć miał z UNESCO papier, nie wiem, jak go wydębił, wyjawiający naukowy charakter jego prac. Kuzyn Tarantogi nie wierzy we Freuda ani we freudystów, bo od Freuda można się dowiedzieć, co ma na myśli ten, komu na jawie lub we śnie zjawia się wieża, maczuga, słup telegraficzny, polano, przodek wozu z dyszlem, pal i tak dalej, lecz cała mądrość się kończy, gdy ktoś śni bez wszelkiej okrężności. <…> jest poliglotą, choć z pewnym zawężeniem, ale i to nie jest byle czym, zważywszy bogactwo ludzkiego wysławiania w tej sferze.

	Через каждые несколько минут на меня обрушивался грохот стартующих неподалёку джетов^{[К 2]}. Впрочем, в Европе говорят не «джеты», а «реактивные самолёты», но «джет» лучше передаёт ощущение ударов по голове.
	Co parę minut waliły we mnie grzmotem startujące niedaleko dżety. W Europie nie mówi się dżety, lecz odrzutowce, ale słowo dżet lepiej kojarzy mi się z biciem po głowie.

[Отель] «Шератон» славился возрождением старых традиций; например, на каждом столе поблескивало серебро столовых приборов; раньше на ножах и вилках гравировалось «Украдено в „Бристоле“»^{[К 3]}, но в «Шератоне» подобных резкостей избегали: просто в серебро добавлено что-то такое, из-за чего двери поднимают тревогу при попытке выйти на улицу с вилкой в кармане.

Sheraton szczycił się wskrzeszaniem starych tradycji, na przykład srebra stołowej zastawy świeciły w jadalni na wszystkich stołach, dawniej sztućce miały wygrawerowane napisy „Skradzione w Bristolu”, w Sheratonie nic tak drażliwego; w sztućcach jest coś, co sprawia, że drzwi podnoszą alarm, gdy wyjść na ulicę ze srebrem w kieszeni.

— Хронорх? <…>
— Это взялось из теории Эйнштейна, впрочем, как и остальные несчастья. На быстро перемещающихся телах время течёт медленнее. Вам это известно? Ну, конечно, известно… Вот им и пришло в голову, что лететь никуда не надо, достаточно, чтобы тело очень быстро вертелось на месте. Раз в одну сторону, раз в другую. При достаточно большой скорости такого волчка время начинает идти медленнее. Таков принцип. К сожалению, ничто не выдерживает этой тряски, всё разлетается. На атомы. Можно, конечно, посылать в будущее эти атомы, но больше ничего. Пошлёте яйцо — придёт фосфор, углеводы и из чего там ещё состоит яйцо. И человека можно забросить в будущее только в порошке. Поэтому патентное бюро отказывает им в патенте, а они боятся, что кто-нибудь украдет идею, прежде чем они выдумают средство против этой трясучки.

— Chronorch? <…>
— To się wzięło z teorii Einsteina, jak zresztą inne nieszczęścia też. Na przyspieszających ciałach czas płynie wolniej. Wie pan o tym? Pewno, że pan wie… Oni wpadli na myśl, żeby nie trzeba było nigdzie lecieć, wystarczy, kiedy ciało porusza się bardzo prędko na miejscu. Raz w jedną stronę, a raz w drugą. Przy dostatecznej prędkości tych drgań czas zaczyna płynąć wolniej. To jest zasada. Niestety, nic nie może wytrzymać tych drgań, wszystko się rozlatuje. Na atomy. Można, owszem, posyłać w przyszłość te atomy, ale nic więcej. Pośle pan jajko — przyjdzie fosfor, węgiel, i z czego tam jeszcze składa się jajko. Człowiek może się też tylko w proszku dobrać do przyszłości. Dlatego urząd patentowy odmawia im patentu, a oni się boją, że im ktoś ukradnie pomysł, zanim wymyślą sposób przeciwko tej trzęsionce.

II. Институт исторических машин

	… плавали сонные лебеди. Не выношу я этих тупых тварей и не понимаю, почему столько даровитых людей (особенно причастных к искусству) попались на удочку их выгнутых шей.
	… pływały senne łabędzie. Nie lubię tych głupich bydląt i nie rozumiem, czemu tylu zdolnych ludzi, zwłaszcza artystów, dało się nabrać na ich wygięte szyje.

Взять хотя бы несколько последних идей его сотрудников. Раз нельзя перемещаться во времени, надо перемещать время. Если энергия не желает течь между изотермическими точками, нужно её заставить, делая дырки. Отсюда взялись энтроны, инверсоры и реверсоры, а также выкопалистика, или углубление ямок в структуре пространства-времени, пока где-нибудь не треснет, — и эта, вне всякого сомнения, сумасшедшая идея положила начало новой эре в физике. Правда, никто пока не знал, как это делать, но практическое внедрение мало кого в Институте заботило, поскольку весь он был устремлён в далёкое будущее.

Choćby wziąć ostatnich kilka pomysłów jego ludzi. Skoro nie można się przemieszczać w czasie, należy przesuwać czas. Jeśli energia nie chce płynąć pomiędzy równocieplnymi miejscami, to trzeba ją do tego zmusić, robiąc dziury. Stąd wzięły się entrony, inwersory i rewersory oraz wykopalistyka, czyli pogłębiarki dołków w strukturze czasoprzestrzeni, aż coś trzaśnie — i ta bez wątpienia wariacka idea zapoczątkowała nową erę w fizyce. Na razie nikt nie wiedział, jak to robić, lecz wdrożeniami praktycznymi mało kto się zajmował w Instytucie, boż cały był zwrócony w daleką przyszłość.

… он математически доказал возможность превращения кварков в акварки, а тех, в свою очередь, — в аквариумы. В нашей Вселенной это невозможно, но в других, безусловно, возможно; тем самым теория вышла за пределы нашего Универсума.

… on udowodnił matematycznie możliwość przekształcania się kwarków w akwarki, a tych — w akwaria.

У меня на голени и теперь ещё виден след от зубов доктора Друсса; укусил он меня отнюдь не в припадке бешенства, а для того, чтобы мне лучше врезалась в память его теория спинов (иначе, закрутов) — не левых и не правых, но третьих. И точно, он своего добился: я запомнил всё досконально.

Ot, mam do dziś na łydce ślad zębów doktora Drousse’a, który ugryzł mnie, nie w jakimś szale, a tylko chcąc, bym sobie lepiej zapamiętał jego nową teorię spinów, czyli krętów, które nie są ani lewe, ani prawe, lecz trzecie. Rzeczywiście dopiął swego, bo dokładnie to zapamiętałem.

Заглянув в первый раз в лабораторию промышленной сексуалистики, я решил, что попал в музей старых паровых машин или помп Джеймса Уатта: всё здесь, пыхтя, сновало туда и сюда; но это была всего лишь мастерская блудных машин, примитивных копулятриц; их привозили из разных стран в целях стандартизации и сравнительных исследований. Лаковые станины японских моделей были разрисованы белыми цветами вишни. Немецкие — абсолютно функциональные, без каких-либо украшений, их поршни беззвучно сновали в отливающих маслом цилиндрах, а специалисты Кнака уже эстраполировали следующие поколения копулятриц. На стенах висели цветные графики эрекции и дезэрекции, а также кривые оргиастического и экстатического насыщения.

Gdym wszedł po raz pierwszy do laboratorium przemysłowej seksualistyki, myślałem, że jestem w muzeum starych maszyn parowych czy pomp Jamesa Watta, bo się wszystko sapiąc poruszało tam i z powrotem, ale była to zwykła wzorcownia maszyn stupracyjnych, prymitywnych kopulatryc; sprowadzano je z różnych państw dla normalizacji i komparatystyki konwergencyjnej. Postumenty japońskie były z laki, malowane w kwiecie kwitnących wiśni. Niemieckie czysto funkcjonalne, bez żadnych ozdóbek, ich głowice bezszelestnie posuwały się w lśniących oliwą łożach, zaś specjaliści Knacka ekstropolowali z nich już następne generacje kopulatryc. Na ścianach widniały barwne wykresy tumescencji i detumescencji, jako też krzywe nasycenia orgiastycznego i szczytowania.

— … нет преступления столь изощрённого, которое не было бы совершено из страха Божьего. Причём на словах эти заповеди соблюдались свято, откуда следует, что всё может вытекать из всего, а разум на практике служит согласованию прекрасного с постыдным. Оптимисты могут утешать себя тем, что речь идёт об атрибуте разума универсальном, а не локальном.
В рабочем жаргоне Института укоренилась артиллерийская терминология, поскольку задача состоит в построении событийной траектории, бьющей точно в цель. В идеальном случае земной исследователь прибывает на планету — объект моделирования — с последним номером местной газеты в руках (так называемый фантомный выпуск) и, сверив его с аналогичным местным изданием, констатирует их полнейшее сходство. Идеал, как обычно, недостижим, но надо к нему стремиться. Отдельно взятая хроногаубица даёт отклонение, именуемое абсолютным; другими словами, совпадений нет никаких. Поэтому хроногаубицы сводят в батареи, что влечёт за собой громадный разброс хронограмм. Попытки усреднения результатов кончились полной сумятицей, и в настоящее время крайние результаты отсеиваются. По этому принципу действуют три хронобатареи: Батарея Апробирующих Модулей (БАМ), Оппонирующих Модулей (БОМ) и Уточняющих Модулей (БУМ). Согласовать их вердикты пробует МОСГ (Модуль Согласования Гипотез), который, однако, то и дело впадает либо в эпилептический резонанс, либо в кататонию. Ведётся работа по созданию сводных хронодивизионов (БУМ, БОМ, БАМ) для выхода на более высокие уровни моделирования, но пуск первого корпуса крупнокалиберных хрономётов не оправдал ожиданий: оказалось, историографическая меткость корпусных агрегатов будет удовлетворительной лишь в том случае, если их общая масса сравняется с массой Галактики. Так что пока пришлось ограничиться системой из трёх самостоятельных батарей, а МОСГ лишь комментирует её диагнозы.

— … nie ma tak wymyślnej zbrodni, której by nie dokonano pod auspicjami miłości oraz bojaźni Bożej. Te dyrektywy były przy tym zawsze w słowach przestrzegane, z czego wynika, iż ze wszystkiego może wszystko wyniknąć, a rozumu używa się w praktyce po to, aby piękne uzgodnić z haniebnym. Dla optymistów pewną pociechę stanowi fakt, że chodzi o własność rozumu powszechną.
W roboczym dialekcie Instytutu przyjęło się nazewnictwo zaczerpnięte z artylerii, ponieważ wypadkową wszystkich prac ma być trajektoria zajść bijąca trafnie w cel. Idealny stan to taki, gdy ziemski badacz, po przybyciu na symulowaną w Instytucie planetę, ma w ręku aktualną; w tym dniu gazetę, zwaną pospolicie wydaniem fantomowym, i zestawiwszy ją z realnym wydaniem miejscowym, stwierdza ich bliźniacze podobieństwo. Jak to z ideałem, osiągnąć go niemożna, ale trzeba doń dążyć. Pojedyncza dziejobitnia daje odchylenia zwane doskonałymi, bo się nic nie zgadza. Łączy się więc je w baterie, co daje ogromny rozrzut symulatów. Próbowano uśredniać wyniki, lecz powodowało to zupełny zamęt. Obecnie więc filtruje się wyniki skrajne i tak pracują trzy zgrupowania dziejobitni: Bateria Aprobujących Modułów (BAM), Bateria Oponujących Modułów (BOM) i centrująca Bateria Inwigilujących Modułów, czyli BIM, Próby uzgodnienia ich orzeczeń przeprowadza MUZG (Moduł Uzgadniający), lecz popada często albo w rezonans epileptyczny, albo w katatonię. Trwają prace nad tworzeniem dywizjonów trójdziejowych (BIM, BAM, BOM), aby utworzyć wyższe piętra syntezy, lecz rozruch pierwszego korpusu ciężkich dziejownic zawiódł pokładane nadzieje, okazało się bowiem, że celność historiograficzna korpuśnych zespołów może zadowolić dopiero, gdy ich łączna masa dorówna fizycznej .masie całej Galaktyki. Przyszło się więc na rdzie zadowolić systemem trójkowym, a MUZG komentuje tylko jego diagnozy.

— В Природе имеются некоторые постоянные. Например, постоянная расширения нагреваемых тел или распространения планетарных цивилизаций. <…> Выбросьте из головы всю традиционную историографию. Короли, династии, государственные интересы, захваты и прочее. Не счесть капель воды в Ниагаре, но её мощность и водосброс вычислить можно. Молодая цивилизация, как принято у нас говорить, неплотно прилегает к Природе. Когда недосягаемы не только звёзды, но и дно морей собственной планеты, её недра и полюсы, когда орды кочевников кормятся чем бог послал, — они могут думать о звёздах, морях, климате, почве всё, что взбредет им в голову, ведь эти бредни не связаны с эффективной практической деятельностью. <…> Но чем старше цивилизация, тем обширнее сфера её соприкосновения с Природой. Вы не можете ограничиться сведениями о трезубце Нептуна, если хотите добыть нефть с морского дна! <…> Раннее развитие заикается. Иначе говоря, осциллирует. Местные гуманитарии называют это историческими циклами, культурными эпохами и так далее. Разумеется, никаких прогнозов отсюда делать нельзя. Подходящей моделью будет таз с водой, в которую добавляют мыло. Пока мыла мало, пузыри лопаются. Добавьте воды — их вовсе не будет. Добавляя мыло, вы сгущаете пену. Подставьте вместо мыла сравнительно развитые технологии, и пузыри перестанут лопаться. Вот вам модель цивилизационной экспансии в космосе! Каждый пузырь — цивилизация. Сперва вычисляем постоянные пузыря. Каково поверхностное натяжение? То есть стабильность системы. Каков наш пузырь внутри — совершенно пуст или разделён плёнками, а значит, состоит из нескольких пузырей поменьше? То есть государств. Сколько мыла прибывает в столетие? То есть каков темп техноэволюции? И так далее.

— W Naturze są pewne stałe. Np. stała rozszerzenia się nagrzanych ciał albo rozszerzenia się planetarnych cywilizacji. <…> Proszę zerwać z tradycyjnym myśleniem historyków. Królowie, dynastie, racje stanu, zabory i tak dalej. Nie zliczy pan kropel wody w Niagarze, lecz jej moc i bieg wody podlegają rachubie. Młoda cywilizacja, jak to mówimy, słabo przylega do Natury. Gdy nie tylko gwiazdy są nieosiągalne, lecz dno mórz własnego globu, jego bieguny, jego kopaliny, gdy koczownicze hordy żyją z ręki do ust, mogą sobie roić w kwestii mórz, gwiazd, Wimatu, gleby, co im się żywnie podoba, bo te ich rojenia nie stanowią bazy efektywnych poczynań. <…> Im cywilizacja natomiast starsza, tym bardziej rozległy jej styk z Naturą. Nie może pan ograniczać się do wiadomości o trójzębie Neptuna, chcąc wydobywać ropę z morskiego dna! <…> Wczesny rozwój jest zająkliwy. Przejawia oscylacje. Miejscowi humaniści nazywają to cyklami historycznymi, epokami w kulturze i tak dalej. Oczywiście jako prognoza nic z tego nie wynika. Właściwym modelem jest miednica z wodą, do której dodawać mydła. Dopóki mydła jest mało, bańki pękają. Dolej pan wody — wszystko się rozpłynie. Ale dodając mydła utwardzamy pianę. Podstaw pan za mydło technologię późnych generacji, a bąble przestaną pękać. To jest model cywilizacyjnej ekspansji w Kosmosie! Każdy bąbel to jedna cywilizacja. W pierwszej kolejności obliczamy stałe bąbla. Jakie jest napięcie powierzchniowe? Czyli trwałość ustroju. Jaki ten bąbel w środku — czy jest jeden, czy poprzedzielany i składa się przez to z wielu mniejszych baniek mydlanych? Czyli państw. Ile mydła przybywa na stulecie? Czyli jakie tam tempo techno–ewolucji? l tak dalej.

— Сегодня мы в вашем присутствии загрузим порцию шихты, и притом по материалам планеты, на которой вы побывали и которую подробно описали в своих «Дневниках».
— Что это — шихта?
— Спрессованная информация о планете — о её цивилизации. Ваши записи тоже туда включены, а как же, — но в числе десятка тысяч других. Чтобы наглядно продемонстрировать вам возможности хроногаубицы, мы нацелим её на ваш дневник и посмотрим, что из этого выйдет!

— W pana obecności dokonamy dziś ładowania wsadu, i to ciała, na którym pan pobywał i opisał je wcale szczegółowo w swych „Dziennikach”.
— Co to jest wsad?
— Tak nazywamy zblokowane informacje o badanej planecie, a właściwie o jej cywilizacji, l pana informacje będą się znajdowały we wsadzie, a jakże, lecz wśród dziesiątka tysięcy innych. By panu unaocznić, co potrafi dziejobitnia, skierujemy ją wzdłuż pańskiej relacji — zobaczymy, co z tego wyniknie!

I
Ваше Высокоблагостное Рождество <…> бает в поименованном борзописании о КУРДЕЛЬ обратно фактичности, черес што выкаблучивает Политоход в издеванский Высмех и Выглуп к изрядной для Обеих Небесных Сторон ущербности. <…>
Яко Репрезентантный и Резидентный Посольник, с мягкосердым твердомыслием нашим возбуждаем В.В. Рождество извернуться ко правдоложеству и загвоздить скурдельную ВРАНЬ. Чего ради Мы, Межпланетского Мира Любовники и Дружинники, совращаемся к В.В. Рождеству с дружелюбистой Пропозицией отделегатить В.В. Рождество Ийон Тихий на полукошт Посольства (БАМ), Земства (БОМ), на собственный кошт (БУМ), дело темное (МОСГ) к инкриминованному Планетарию и там же вприглядку ущучить Фактолептичность.
<…> а буде же злопыхански заерепенится, имеет разбрякнуть Межпланетский Конфлихтум.

Wasze Błogie Narodzenie <…> lewisz w wymieńczym pismaczeniu o KURDEL naprzeciwko Faktyczności, czym że przewracasz nasz Państwochód w wydrwinny Zaśmiech i Sfałsz, z poszkodzeńsfwem Obojga Niebiańskich Stron. <…>
Jako że My Pokoju Kochance i Polubownicy wywracamy się z przedpozycją życzliwiecką, wywilegiaturyzować Błogie Narodzenie Ijon Tichy na półkoszt Ambassady (BAM), na koszt Ziemiaństwa (BOM), na koszt własny (BIM), indeterminatum (MUZG) ku Płanetu i tamój odnownie zbrzyć faktolyptyczność.
<…> a gdyby zławolnie odniechciałeś, to się zguzdrawęzi Konphlyktum Międzypłanefarskie.

II
Земное Посольство Несокращённых Штатов Люзании
<…> Вы позволили себе множество фривольных аллюзий в отн. СЕПУЛЕК, создав тем самым призрачность их Порносферичности.
<…> Тем самым Вы, М.Г., захохмили фактическое положение дел к ущербу для развивающихся вширь, вдоль и вглубь сношений между Энцией и Землёй. <…>
Привязанец п/вопр. Культуры
Землеязычный Дипломатор Сол-У-3,
апостольствующий на подсистемах,
аккредитованных In Partibus Barbarorum

Ambasada Ziemska Położeń Zesupłanych Luzanii
<…> Uczynił Paneś moc aluzyjnych sprośności wzgi. SEPULEK, stwarzając zwid ich Pornosferyczności.
<…> Tym samym zachachmęcił Paneś stan faktyczny ze szkodą dla pogłębiających się wzdłuż, w poprzek i w głąb stosunków pomiędzy Encją i Ziemią. <…>
Przywiązaniec d/s Kultury
Ziemskojęzyczny Dyplomater Sol U 3
apostofizujący na podzespołach
akredytowanych In Partibus Barbarorum

Родословно-происхожденческий блок хроногаубицы вывел типичные свойства энцианского дипломатического молодняка не путём анализа его биологических характеристик, но характеристик, которые требуются там при приеме в высшие дипломатические заведения. Ведь хронографы открывают не какую-то там «объективную истину в последней инстанции», но последние директивы руководящих инстанций. Господа естественники вообразили себе и внушили всем остальным, что межзвёздные контакты начнутся с обмена мнениями об Евклидовой геометрии и строении атома, — как будто бы на Земле, при встрече с неизвестными доселе жителями Амазонии или Огненной Земли посланцы цивилизованного мира первым делом поспешили бы проинформировать их о гипотенузах и атомах, а не о том, какие дела можно с ними провернуть. Разве кто-нибудь когда-нибудь слышал о геометрии или другой какой математике в политических отношениях? А ведь космические контакты неполитического характера иметь не могут! Сначала определяются делопроизводственные, или канцелярские, постоянные, ибо там, где существует политика, существуют и канцелярии; этот закон имеет абсолютный характер и релятивизму теории относительности не подлежит. Первые беседы ведутся не о скорости света, но о скорости продвижения по службе, не об объёме атомных ядер, но об объёме служебных полномочий. А из чего состоят Неземляне, из силикатов, йодидов, хлоридов или аминокислот, и чем они дышат, кислородом, а может, фтором, и как они движутся, передом или задом, — всё это ничуть не влияет на параметры их бюрократии; взаимопонимание же зависит исключительно от дипломатического обмена, а не химического!

A to, ponieważ blok rodowodowo–genealogiczny baterii dziełowe dał typowe cechy dyplomatycznego narybku Encji nie poprzez ustalenie jego cech biologicznych, lecz tylko tych, które są tam przyjmowane do urzędowej wiadomości, podczas doboru do wyższych szkół kształcących dyplomatów. Symulatory nie docierają bowiem do jakowejś „ostatecznej prawdy materialnej”, lecz do ostatecznych kryteriów urzędowania. Panowie przyrodoznawcy wyobrażali sobie i wmawiali wszystkim, że kontakty międzygwiezdne zaczynają się od wymiany zdań na temat geometrii Euklidesa i praw atomowych, jak gdyby pierwszą rzeczą na Ziemi przy zetknięciu się z nie znanymi dotąd krajowcami wokół Amazonki czy no Ziemi Ognistej było informowanie ich, przez wysłanników cywilizowanego świata, o trójkątach i atomach, a nie o tym, jakie interesy będzie można z nimi zrobić. Słyszałże ktoś w ogóle o jakiejś geometrii czy matematyce w stosunkach politycznych? A przecież kontakty z Innymi niepolitycznyego charakteru mieć nie mogą! Najpierw wyznacza się stałe urzędów, czyli biur, bo jeśli ma być polityka, muszą być i biura; zjawisko to ma charakter absolutny i tym samym relatywizmowi teorii Einsteina nie podlega. Pierwsze rozmowy toczą się nie o prędkości światła, lecz awansowania słupowego, nie o wielkości jąder atomowych, lecz administracyjnych kompetencji. Czy Tamci są zbudowani z krzemianów, jodków, chlorków czy aminokwasów, czy oddychają tlenem, czy fluorem, czy poruszają się przodem, czy tyłem, nie mm najmniejszego wpływu na parametry ich biurokracji i od ich związków politycznych, a nie chemicznych zależy wzajemne zrozumienie!

шихта

… я сразу же принялся прогонять через матовый стеклянный экран пресловутую шихту. <…>
ЭНЦИЯ, <…> 2 грязеана, образовав. из разложившихся микрометеоритных осадков (БАМ), в результате промышленного загрязнения среды (БОМ), неизвестно как (МОСГ). Ок. 1000 подгрязевых гейзеров (гряйзеров), ошибочно (БАМ), справедливо (БОМ) принимавшихся первооткрывателями за реликтовых погрязов (тип Immersionales, отряд Маrmаeladinae, семейство Maccaronicaea^{[К 4]} /клёцковых/). Один оргаст — органические стоки (БАМ), органоидная стекловина (БОМ), оргиастическая стервотина (БУМ), давно уже высох (МОСГ). Один синтеллит (искусственный спутник) — КОКАИН, или Космический Камуфляж для Инопланетян (БАМ), ЛСД, или Лже-Скансен Древнепланетный (БУМ), представляющий собой орбитально подвешенную часть территории Люзании (см.), переменного диаметра, ибо в действительности это Надувак (БАМ), Фата-моргана (БОМ), сам чёрт не поймёт (МОСГ). Климат умеренный, сильно подпорченный индустриализацией (БАМ), тайнодействующим оружием (БОМ), всегда такой был (БУМ).
Планету населяет разумная раса (БАМ), две разумные расы (БОМ), зависит от точки зрения (МОСГ). Энциане — человекообразный вид (БАМ), их человекообразность — личиночная стадия метаморфозы, поскольку туземцы являются превращенцами и проходят периоды линьки от ПОЛОВИНЦА, через ПОЛТОРАКА и ДВУСПОЛОВИННИКА, до СЛЕПНИКА-ОГРОМЦА (БОМ), они лишь по-разному одеваются (БУМ), всё это легенды и мифы, смотри: „Политография рас Тельца“, изд. для служеб. польз., МИД 345/ 2аб/99 (БИМ^{[К 5]}). Данные БАМ получены от люзанцев, а БУМ, БОМ и БИМ — от курдляндцев, и потому несогласуемы (МОСГ).

… że pouczony od razu puściłem sobie przez matową szklaną płytę sławetny wsad. <…>
ENCJA, <…> 2 błoceany, powst. z osadów mikrometeorytowych w rozkładzie (BAM), na skutek industrialnego zanieczyszczenia środowiska (BOM), nie wiadomo Jak (MUZG). Ok. 1000 podbłotnych wulkanów (bulkanów) branych przez pierwoodkrywców mylnie (BAM) słusznie (BOM) za nurzadła (Typ Immersionales, rząd Marmaeladinae, rodzina Maccaronicaea [kluchozlepnych]), 1 ściorg, (ściółka organiczna [BAM], ścierwiny orgiasłuczne [BOM], ścieki organowe [orkiestralne] [BIM], już dawno wysechł [MUZG]). 1 satelita sztuczny (syntelita) KASTRAT (Kamuflaż Strategiczno–Taktyczny [BAM], Muzealno–Skansenowy [BIM]), stanowiący wyorbitowaną część terytorium Luzanii (ob.), zmiennośrednicowy jako Nadymak (BAM), wskutek fatamorgany (BOM), diabli wiedzą (MUZG). Klimat umiarkowany, rozkojarzony industrializacją (BAM), kryptowojennie (BOM), zawsze taki był (BIM).
Planetę zamieszkuje rasa rozumna (BAM), dwie rasy rozumne (BOM), to zależy od punktu widzenia (MUZG). Jest to gatunek człekokształtny (BAM), człekokształtność to larwalna faza metamorfozy, gdyż tubylcy są zmiennikowcami i przechodzą linki od POŁCIA przez PÓŁTORAKA 1 DWÓJPOŁCIA dc ZLEPCA OLBRZYMKA (BOM), oni się tylko rozmaicie ubierają, i noszą (BIM), wszystko to mity i legendy, patrz: „Politografia ras Cielca” druk do uż. służb. MSZ 345 2ab/99 (BUM) Dane BAM pochodzą od Luzanów, a BIM, BUM, BOM od Kurdlandczyków i dlatego są nieuzgadniałne (MUZG).

Государства Э.: 1. Уникальную в нашей Галактике форму государственного устройства представляет Курдляндский Политоход (также: Нациомобильное Курдлевство, Ходилище) — рустикальное самоуправляемое объединение обитаемых курдлей — ГОРОДОНТОВ^{[К 6]}. Верховная власть принадлежит Председателю Старнаков (Старших над курдлем). Административная единица — стадо курдлей, или ТОПАРТАМЕНТ. Прежде старнаков называли курдлеводами. Нациомобиль складывался столетиями в процессе борьбы с Пирозаврами, по большей части угасающими и едва тлеющими промысловыми животными (напр., разбрасывающий огонь Полисерв, он же Великораб <…>). См. также: Кёрдль, Кйордль и КРДЛ^{[К 7]}.

Państwa E.: 1. Unikalną formę ustrojową w Galaktyce stanowi Państwochód Kurdlandzki, takie: Kurdlestwo Nacjomobilistyczne, Chodliszcze. Jest on rustykalnym samorządnym zrzeszeniem zasiedlonych kurdli — MIASTODONTÓW. Władzę najwyższą sprawuje Przewodniczący Stamaków (Starszych nad kurdlem). Jednostkę administracyjną stanowi kierdel kurdli, czyli DREPARTAMENT. Dawniej starnaków zwano kurdliwodami. Nacjomobil powstał na przestrzeni wieków i trakcie zwalczania Pyrozaurów, zwł. wygasłych i ledwie tlejącychr form łowieckich, jak tracącego ogień Poliserwa (Wieloraba) <…> Także: Khoerdll, Kjordl i QRDL.

Никаких огнедышащих гадов на Э. никогда не было. БАМ принимает на веру курдляндскую мифологию и пропаганду. Курдли суть великоробы (а не великорабы), возникшие эволюционным путём в борьбе за выживание в грязеане (БОМ). Используемые в качестве рабочей силы, образуют т. н. Коллектуши.
В люзанской версии курдли — это трупы (туши), выпотрошенные местными селянами по причине жилищного голода и движимые рабским трудом галерников; иначе говоря, это т. н. Cadaveria Rusticana^{[К 8]}. В курдляндской же версии курдли считаются продуктами генетической биоинженерии, изобретённой Председателем Старнаков. Несогласуемо (МОСГ). <…> Городонты суть симбиотические кооперативные поселения (БАМ). Ничего подобного (БОМ). Это не более чем лживотные, pseudozoa, иначе говоря, синтофауна, которая производится на племзаводах Генженерного Треста (БЕМ) по образцу пракурдля, однако не идентична с ним, а лишь на него похожа (МНЯМ).

Żadnych ogniowymiotnych gadów nigdy na E. nie było. BAM błędnie opiera się na mitologii i propagandzie kurdlandzkiej. Kurdle są to wieloroby (a nie wieloraby), powstałe w toku naturalnej ewolucji (walki o przeżywanie w błocie). Jako siła robocza tworzą tak zwane Zlepicielska (BOM).

W wersji luzańskiej kurdle to trupy (tusze) wypatroszone przez miejscowych wsioków w ramach głodu mieszkaniowego, poruszane ich galernicza pracą, czyli tak zwana Cadaverid Rusticana. Natomiast w wersji kurd. są to produkty bioinżynferii genetycznej wymyślonej przez Przewodniczącego Stamaków. Nieuzgadnialne (MUZG). <…> Miastodonty są bowiem symbiofycznymi osiedlami spółdzielczymi (BAM). Nic podobnego (BOM). Jako pseudozoa, czyli zwierzostan syntetyzowany, są one produkowane przez fabryki płodowlane Zjednoczenia Cenżynieryjnego (BEM), na wzór prakurdla, lecz tylko przez to doń podobne (MNIAM).

Городонты страдают от внутренних раздоров, вызыв. аллергией (БАМ), различием политических взглядов (БУМ), размножением паразитов — неробов, угробов и загробов (БИМ). Перечисл. формы — не паразиты, но деятели кооперации (БОМ).
Курдляндцы чрезвычайно чувствительны, если речь заходит об их оригинальной государственной доктрине. Употребление прозвищ Курдля, как-то: Великогроб, Доходяга, Паскурдль, Смердозавр, Курдлятина, Жрамонт, а также Толстодонт, Топтыга и Трупоход, карается переселением с понижением (ссылка в хвостовую часть, т. н. колонизадция). В древности к. служили гробницами знаменитых мужей, наподобие земных пирамид (БАМ). Всё это легенды и мифы (БЕМ). Что-то такое там было (МОСГ). <…> Ср. также: „Грязнавец“, изд. д/служ. польз. Доц. Ю. Бледдер: „Сколько у курдля ног?“ (МИД 6/4е4). Его же: „История борьбы с грязноводными“. Того же авт.: „Рвотная политика“. Он же: „Курдли — жертвы хищнической экономики“. Тот же: „Квартирное право и внутренностный метраж“. <…> Также: „Закурдельная жизнь в еретическом учении Топальщиков“ („Анналы Института Посмертного Сыроделия“).

Miastodonty cierpią od wewnętrz. niesnasek, wyw. alergią (BAM), różnicami poglądów politycznych (BIM), od pasożytów, drabów nierobów, rozrabów i zagrabów (BUM). Wymień, formy to nie pasożyty, lecz działacze spółdzielczości (BOM).
Kurdlandczycy są b. drażliwi na punkcie swej oryginalnej doktryny państwowej. Używanie nazw, jak Wieloryp, Rozwaleń, Trupiec, Zdechłoń, Ścierwiszon, Padliniak, określanie k. jako Zwłokochodów, Kłusogrobów, Kryptodreptów itp. jest ścigane i karane poniżającym przesiedleniem (zsyłką w tył, tzw. ozadnictwem). W starożytn. k. używane były jako grobowce wybitnych mężów stanu na podob. piramid ziemskich (BAM). Są to wszystko mity i podania (BEM). Coś tam było na rzeczy (MUZG). <…> Ob. też „Grzęzotyk” druk d/uż wewn. „Ile Nóg ma Khurdel? (Doc. J. Bladder. MSZ 6/4e4). „Historia walk z płazidłami”, tenże. „Emetyka jako polityka”, onże. „Kurdle — ofiary gospodarki rabunkowej”, ówże. „Prawo lokatorskie a metraż wisceralny”. <…> Także: „Życie pozakurdlowe w herezji Dreptów”, w: „Annały Instytutu Serowarsłwa Pośmiertnego”.

Люзания. Также: Несокращённые Штаты Верхней Люзании (БАМ), Вольная Федерация Внештатных Чинов (БУМ), Сопряжённые Штаты Тарактиды (БОМ). Первая держава Энции, высоко (БАМ), слишком высоко (БУМ) развитая, в натянутых отношениях с соседней Курдляндией. Нарастающие внутр. проблемы привели к падению уровня интеллекта членов обеих главных полит. партий, из числа которых выбирается Президент (БАМ), Странодав (БУМ); перед лицом непреодолимых трудностей не нашлось в меру толковых кандидатов, добровольно претендующих на высший пост. Т. н. дебилитация сменявших друг друга администраций привела к кризису, закончившемуся введением Политереи (политической лотереи) для заполнения пустующих вакансий в госаппарате. Поскольку большинство населения уклонялось от участия в ней, в XXII в. было объявлено чрезвычайное положение и проведена Большая Облава на Индифферентных Кандидатов (БОбИК)^{[К 9]}. Справиться с кризисом помогло развитие компьютерной техники. Автоматизация администрации, однако, потерпела крах в конце того же столетия, когда автоматы-цивитаторы сложили свои полномочия вследствие т. н. логистронного синдрома. Эти чересчур уж интеллигентные устройства либо впадали в белибердизм, либо их разбивал прогрессирующий гениалич (поражение гениальностью). Выйти из нового кризиса НШЛ смогла благодаря синтуре (синтетической культуре), то есть экософизации (умудрению среды обитания) и гедопраксии (распределению счастья по разверстке). При помощи этих государственных институтов удалось спротезировать социальные связи, распадавшиеся под гнетом благосостояния (БАМ). Указанные институты — результат слияния государственной доктрины с господствующей религией (БУМ). Сомнительно (МОСГ). Этификация окружающей среды, а также наслажденческо-принужденческие, злопоглощающие и разъявливающие технологии, вместе взятые, составляют синтуру. В соответствии с принципом умудрения среды обитания дороги, машины, здания, одежду и пр. производят из шустров — логических микроэлементов, облагороженных в ходе предварительной обработки. В мегаполисах ошустрение достигает 60 единиц интеллекта на грамм в секунду. На городской территории вплоть до глубины 40 метров неразумные субстанции не встречаются вовсе (БАМ). Такова официальная версия (БОМ). Остальная территория ошустрена на 87 % (БАМ). Сомнительно (БОМ). Синтура умудряет среду обитания, чтобы та неустанно пеклась о благе граждан и своём собственном, исправляя наносимые оппозицией повреждения, просвещая, помогая, советуя и поглощая преступные поползновения, а также подстрекая к потребительской вакханалии в рамках закона (БАМ). Последняя формулировка — следствие подхода к синтуре в земных категориях (БОМ).
Ошустренные объекты выполняют только заказы, не нарушающие чьих-либо интересов. Шустры первых поколений (мудроны, мудретто) деморализовывались мафиозными кликами, но нынешние их образцы, снабжённые уморами (усилителями морали), злонепроницаемы на 99,998 % (БАМ). Так утверждает правительство (БОМ).

Luzania. Inaczej: Położenia Zesupłane Luzanii Górnej (BAM). Luźna Federacja Stanów Doskonałych (BIM). Stany Związane Taraktydy (BOM). Pierwsze mocarstwo Encji, wysoko (BAM) zbyt wysoko (BIM) rozwinięte, w złych stosunkach z ościenną Kurdlandig. Narastające problemy wewn. doprowadziły do spadku inteligencji w obu gł. partiach politycznych, — z kt. rekrutują się kandydaci na Państwicieła (BAM) Prezydenta (BIM), gdyż w oblicza niepokonywalnych trudności zabrakło roztropnych kandydatów dobrowolnie ubiegających się o najwyższy urząd. Tak zwana debilitacja kolejnych administracji v doprowadziła do kryzysów i następowego wprowadzania Lopolu (loterii politycznej) jako przeciwdziałania zanikowi chętnych objęcia władzy. Ponieważ większość obywateli odmawiała uczestnictwa w ciągnieniach Lopolu, w XXII w. ogłoszono stan wyjątkowy i powszechny pobór przymusowy do Parlamentu i rządu (POP). Kryzys zażegnały postępy komputeryzacji. Automatyzacja administracji załamała się z końcem tego stulecia, gdy Civitatory odmówiły władania, wskutek tak zwanego syndromu logistronowego. Zbyt inteligentne układy ulegały albo malignizacji, albo porażeniu własną genialnością (genialiż postępowy). Z tego kryzysu wyprowadziło PZL utworzenie syntury (syntetycznej kultury), jako ekozofizacji i hedopraksji (obligatoryjnej dystrybucji szczęścia). Te instytucje Luzanii sprotezowały upadające pod dobrobytem więzi społeczne (BAM), Wynikły one na skutek zlania się racji stanu z panującą religią (BIM). Wątpliwe (MUZG). Są to efyffkacyjne przeróbki otoczenia, techniki zachwytowo–przechwytowe, złochłonne, wjażnicowe, tworzące łącznie synturę. Opierając się na uszlachetniającym namyślnianiu środowiska życiowego, drogi, budynki, sprzęty, odzież itp. produkuje się z bystrów — mikroelementów logicznych, edukowanych patriotycznie wstępną obróbką. Ubystrzenie osiągnęło w metropoliach poziom 60 jedn. inteligencji na gram i sekundę. Do głębokości 40 metrów nie występują już w ośrodkach miejskich żadne substancje nieinteligentne (BAM). Taka jest wersja oficjalna (BOM). Pozostały obszar uległ uzmyślnieniu w 87% (BAM). Wątpliwe (BOM). Syntura urozumnia środowisko cywilizacyjne, żeby dbało o dobro obywateli i o siebie, samonaprawiając uszkodzenia wywołane przez opozycję, ponadto kształcąc, usługując, doradzając, pochłaniając usiłowania przestępstw oraz stręcząc w granicach prawa do konsumpcyjnego nierządu (BAM). Kwalifikacje te wynikają ze stosowania cło opisu syntury kategorii ziemskich (BOM).
Obiekty zbystrowane wykonują zlecenia do granicy interesu bliźnich. Bystry pierwszych generacji (zmyślniaki i myślinki) znieprawiał świat przestępczy, lecz prototypy wyposażone w zmory (zastawki wzgl. zapory moralne) są w 99,998% złoodpome (BAM). Tak głosi rząd (BOM).

1. … государство заботится о максимализации всеобщего счастья. Для этого применяется гедометрия — измерение количества благих ощущений, которые могут быть пропущены через нервную систему гражданина в течение его жизни. Поскольку, однако, предложение в 108 раз превышает индивидуальную пропускную способность, включая время сна, приходится выбирать между утехами. Этот труд берёт на себя личный выборокибер (называемый также предлагатором); он ублажает с учётом индивидуальных склонностей, темперамента, а также выносливости.
Тем самым в Галактике не может быть никого счастливей люзанцев (согласно правительственному экспозе ЦЦЦ/7/Зюб) (БАМ). Этому противоречат курдляндские источники, ссылаясь на рост показателя самоубийств (БОМ). Одной из наиболее трудных была проблема утраты близких из-за несчастных случаев, а также естественной смерти. Неэффективность душеуспокоительного лечения побудила МВД (Министерство Восхищенческих Дел) наладить производство небытчиков (они же псевиды, или псевдоиндивиды), как-то: Амороидов, Матоидов, Отцоидов, Дето-морган и пр. Небытчики изготовляются по заказу заинтересованных лиц, а также дирекцией городских кладбищ — для погребальных торжеств с участием идеальных копий Дорогих Отошедших. Граждане, которых судьба наделила близкими с трудным характером, во избежание трений могут протезировать ближайших родственников даже при их жизни; последним же, в рамках законной компенсации, тоже доставляют требуемых двойников (что в обиходе именуется семейственной манекенизацией) (БАМ, согласно люзанским источникам). Чучельные псевдосемьи — арена кошмарных историй, от которых у курдля волосы встают на загривке (БОМ, согл. курдляндским данным). См. также: „Блокнот курдельского агитатора“, 391/Р, а кроме того, речь Председателя Совета Старнаков на X сгоне городонтов, в особен. разд. п/загл. „Люзанские вродебыродичи как тренажеры изощрённого душегубства“ (БЕМ).

1. … zadaniem państwa jest maksymalizacja szczęśliwości powszechnej. Administracja posługuje się hedometrią, czyli pomiarem ilości tych lubych doznań, jakie można przetłoczyć drogami nerwowymi obywatela w ciągu życia, Ponieważ jednak podaż jest ok. 108 razy większa od osobniczej przepustowości, wliczając też czas snu, trzeba wybierać między uciechami. Trud ten usuwa osobisty wybierak obywatela, zwany też Proponatorem, który uszczęśliwia go wg zamiłowań, temperamentu oraz wytrzymałości indywidualnej.
Dzięki temu nikomu w Galaktyce nie może być lepiej niż Luzańczykom. (Wg expose rządowego CCC/7/Zub.) (BAM). Zaprzeczają temu źródła kurdlandzkie, wskazując na rosnącą stopę samobójstw (BOM). Jednym z najtrudniejszych do przezwyciężenia był problem utraty osób bliskich wskutek zajść losowych oraz śmierci naturalnej. Nieskuteczność kuracji odwykowych skłoniła MSZ (Ministerstwo Szczęścia Zupełnego) do podjęcia produkcji apryksymatów czyli nibytów (pseudotów, pseudoistot), jak np. Amoroidów, Matkoidów, Tatoidów, Kochankowców, Dziatczyny, itp. Wykonuje się je z polecenia samych zainteresowanych bądź odnośnych zarządów cmentarzy komunalnych w ramach pogrzebów, przedłużonych zjawianiem się Drogich Nieobecnych, w postaci idealnych kopii. Obywatele mający najbliższych o trudnym charakterze, prowadzącym do tarć, mogą sobie w analogiczny sposób protezować rodzinę także za życia osób oryginalnych, którym dla sprawiedliwej rekompensaty dostarcza się również właściwych sobowtórów (pospolicie zwie się to lalosiowaniem familii). (Tak wg źródeł luzańskich, B A M). Wypchane pseudorodzjny są terenem koszmarnych zajść, od których włos jeży się kurdlowi na wezgłowiu (BOM, wg danych kurdlandzkich. Patrz też „Poradnik kurdelskiego agitatora” 391 /R oraz przemówienie Przewodniczącego Prezesorium Starnaków na X spędzie miastodontów, zwł. ustęp pt. „Faisyrodzice jako trenażery zadręczycielstwa w Luzanii” [BEM]).

2. Сведения о превентивной промышленности не поддаются правдоуловительной селекции хроногаубиц из-за огромного разброса исходных данных. Согласно люзанским источникам, такой промышленности не существует вообще; поэтому нижеследующая часть шихты основана на курдляндских данных с учётом люзанских опровержений, и вместо модульных маркировок (БАМ, БОМ, БУМ) даются указания на источники (КУР, ЛЮЗ).
Антишустринная оппозиция выступает за ренатуризацию среды обитания под лозунгом „благодетельного разрушения“. Люзанские власти её не преследуют (ЛЮЗ), преследуют вплоть до применения тайных пыток, а также постепенной замены нелояльных обывателей лояльными небывателями, или лоянами (тайный проект тотального протезирования общества, т. н. лоянизации) (КУР). Это злопыхательские измышления, начисто лишённые оснований (ЛЮЗ). О действительном отношении народных масс к ублажительной диктатуре свидетельствуют обиходные выражения: „заласкать до пены во рту“, „так ублажить, что расхочется жить“, „блаженно протянуть ноги“, а о подвергнутом лоянизации говорят: „отдал Благу душу“ (КУР). Указанные цитаты почерпнуты из фантастической беллетристики (ЛЮЗ).
Потребительство и вещизм оглупляли общество, однако вызов, который бросает ему незаурядная разумность среды обитания, благоприятствовал развитию интеллекта и распространению просвещения в массах (ЛЮЗ). Преимущественно, однако, в области тайных убийств и наиболее подходящих для этого способов (КУР). Мнимая подрывная деятельность, а также маниакальная синтуромахия — всего лишь часть новой системы социального просвещения. Этифицированная среда не только поглощает антиобщественные поступки, но и действует с профилактическим упреждением, благодаря неусыпной заботе о гражданах наяву, а также всеобщей соноскопии (спектроскопия снов для устранения кошмаров и бредовых видений) (ЛЮЗ). Речь идёт о неустанной слежке за гражданами и кастрации духа даже во сне (КУР). Вместо того чтобы лечить садистов, люзанское МВД (Министерство Восхищенческих Дел) расширяет сеть комбинатов битьевого обслуживания и факсифамильных мастерских (КУР). Мотивы убийств кардинально изменились. Личность жертвы не имеет значения, главное для убийцы — преодолеть сопротивление уморов (шустринных усилителей морали). См.: „Любительский угробительский спорт в Люзании“. Гос. Науч. Изд-во „Кукурдль“, 56/б/9; кроме того: „Этикосфера как выращивание дегенератов“. Собр. соч. Предс. Старн., т. V, с.77 и след. Также: внутриклубная люзанская брошюра „Что можно сделать с ПОПом?“ (ПОП — Персонаж Особенный Пикантный).

2. Produkcja przemysłu prewencji nie poddaje się prawdołówczej filtracji modułów bateryjnych ze względu na znaczną rozbieżność danych dotyczących tej dziedziny. Podług źródeł fuzańskich przemysł taki w ogóle nie istnieje; toteż poniższa część wsadu opiera się na źródłach kurdlandzkich z uwzględnieniem Ich luzańskich sprostowań. Dlatego zamiast wskaźników modułowych (BIM, BAM, BOM) figurują w tekście źródłowe (KUR, LUZ).
Opozycja antybystrowa dąży do renaturyzacji środowiska, pod hasłami „destrukcji ratowniczej”. Rząd luzański toleruje ją (LUZ), prześladuje aż do stosowania utajnionych tortur oraz stopniowego zastępowania nielojalnych obywateli niebywatelami lojalnymi, czyli lalonami (fajny projekt totalnego sprotezowania społeczeństwa, czyli lalonizacji) — (KUR). Są to oszczerstwa propagandowe bez wszelkich podstaw (LUZ). O rzeczywistym stosunku mas społecznych do dyktatury uszczęśliwiarskiej świadczą obiegowe wyrażenia, jak „załakocić na amen”, „wykończyć lubem”, „dać kandyzera”, o tym zaś, kto został zalalosiowany, mówi ogół, że go trafił „cukierszlag” (KUR). Są to cytaty z literackich utworów fantastycznych (LUZ).
Prymitywny konsumeryzm towarowy ogłupiał społeczeństwo, natomiast wyzwanie, rzucone mu przez wybitną inteligencję środowiska, sprzyja rozwojowi umysłowemu i upowszechnia oświatę (LUZ). Głównie jednak w dziedzinie skrytobójstwa i służących mu metod (KUR). Rzekoma działalność wywrotowa oraz perseweracja w antysynturalnych perwersjach (persewersja) to także część nowego systemu oświaty. Zetyfikowane otoczenie nie tylko pochłania próby występku, lecz działa z profilaktycznym wyprzedzeniem perswazyjnym dzięki troskliwej opiece na jawie i somnoskopii (spektroskopii snów dla usuwania koszmarów i majaczeń) (LUZ). Chodzi o bezustanne szpiegowanie obywateli i kastrację) ducha nawet we śnie (KUR). Zamiast leczyć sadystów, luzańskie MSZ (Ministerstwo Szczęścia Zupełnego) dostarcza im obiektów, jakie rozpowszechniają Zakłady Tworzyw do Bicia oraz Wytwórnie Faksyfamilii (KUR). Pobudki mordu uległy zupełnej przemianie. Nie morduje się ze względu na osobę ofiary, lecz na opór stawiany przez zastawki moralne bystrów (zmory). Por.: „Amatorski sport mordowniczy w Luzanii”, Państw. Wyd. Nauk. Kukurdel 56/b/9; nadto: „Etykosfera jako hodowla degeneratów”, Pisma Przew. Starn. T. V, S. 77 i n. Także: broszurka wewnątrzklubowa luzańska: „Co można zrobić z POPem?” (POP — Postać Osobliwie Pikantna).

Граждан пытаются отвлечь от преступных намерений миражами неслыханных наслаждений; этой цели служат зверелища — зрелища для озверевших зрителей (КУР). Речь идёт о разрядке эмоций болельщиков телекинетического футбола (ЛЮЗ). Главные социальные недуги ВПЛ — размозжизм, выпрыгунство, впиянство, семейственный погребизм и самоедский комплекс.
I) Размозжизм — это паническое бегство из городов в поисках неошустренных территорий (КУР). Это хождение по грибы (ЛЮЗ). Убегающая толпа сокрушает всё на своём пути, а так как ошустренную недвижимость голыми руками не возьмёшь, сплошь и рядом доходит до перелома затылочной кости, ибо стройматериалы, даже этифицированные, сохраняют энерцию массы.
II) Индивидуальной реакцией на облагораживание среды является выпрыгунство. Под предлогом любования красивыми видами выпрыгунцы пытаются перехитрить высоко расположенные балконы, оконные проемы и т. п. (КУР). В Курдляндии всемеро больше самоубийств (ЛЮЗ).
III) Другие симптомы всё той же реакции характерны для ухватов, впияниц и охлофилов (толполюбов), а также захребетников. Они пробуют укрыться от синтуры за чужими телами. Охлофилы ищут давки в толпе, а ухваты и впияницы впиваются в первого встречного (так называемое конвульсивное впиянство). Охлофилы отличаются от захребетников тем, что первые действуют в состоянии помрачения и кататонии, поэтому их причисляют к психически ненормальным, а вторые составляют религиозную секту и считают впиянство ритуальным актом подлинной, ненавязанной любви к ближнему.
IV) Семейственный погребизм состоит в выкапывании, чаще всего отцом, ямы достаточно глубокой, чтобы добраться до неошустренного культурного слоя, после чего всё семейство поселяется в нём навсегда.
V) Своё крайнее выражение антисинтуральные убеждения находят в затаенном порционном самоубийстве. Обычно оно начинается с невинного на первый взгляд обгрызания ногтей.
Кроме того, на территории НШЛ действуют индисты (индифферентисты); тем всё равно, что бы ни делать, лишь бы назло синтуре. <…> МВД, будучи не в силах справиться с ними, поручило Министерству Лёгкой Промышленности вшивать в нательное белье подозреваемых особые датчики с электроукалывателями; восприняв подрывные намерения носителя белья, они индуцируют тяжёлые приступы ишиаса (т. н. болепрофилактика).
Её неэффективность привела к чудовищному разрастанию люзанского законотворчества (КУР). Тот, кому удаётся, перехитрив электроукалыватели, телехранители, уморы, душеумягчители и т. д., вторично совершить преступление, по закону должен быть обезмозжен и превращен в пожизненно-посмертного истязанца посредством вечностного нейропрепарирования. Выставленный к позорному электростолбу истязанец, а точнее — нейропрепарат такового, издаёт кошмарные вопли; эти вопли транслируются через мегафоны, к которым подключены нервные окончания его экс-гортани. Люзанская наука прилагает немало усилий, чтобы максимально использовать пропускную способность болевых волокон (КУР). Указанные вопли доносятся из молодёжных дискотек; всё остальное — гнусные вымыслы враждебной курдляндской пропаганды, не стесняющейся в средствах (ЛЮЗ).

W przestępczej gwarze luzańskiej występują synonimy POPA jak fiksiak, kopadło, bezbronniś, łupiec, znęcawka, kopiec, męczak („Słownik Idiomatyczny Syntury”, Ak. Nauk Kurd., Pcim, 67/b./KUR). Dementi powyższego przez stronę luzańska w: „Kampania oszczerstw i pomówień” w „Acta Synturales Lusaniae”, II t. 67/431. Próby odwodzenia od złych zamiarów mirażami oszałamiającego użycia wywołują w miastach luzańskich szałowiska (zbiegowiska szałowe). (KUR). Są to pogwarki sportowych kibiców po meczach piłki telekinetycznej (LUZ). Główne niedomagania socjalne PZL to miażdżyca, dopadaczka, wyskoczycielstwo, wpijactwo, grzebizm familijny i zespół samojedzk.
I) Miażdżyca to paniczne masowe ucieczki z metropolii w poszukiwaniu terenów niezbystrowanych (KUR). To chodzenie na grzyby (LUZ). Uciekający tłum niszczy wszystko na swej drodze, a że nieruchomości się bronią, dochodzi do licznych wypadków złamania podstawy czaszki, gdyż mimo ich uzmyślnienia materiały budowlane przejawiają bezwładność.
II) Indywidualną reakcją na szlachetność otoczenia jest wyskoczycielstwo. Pod pozorem szukania pięknych widoków wyskoczyciele usiłują przechytrzyć wysokie balkony, otwory okienne itp. (KUR). W Kurdlandii jest osiem razy tyle samobójstw (LUZ).
III) Inne objawu tejże reakcji wykazują dopadacie, wpijocy oraz ochlofile, czyli tłuszczakowie. Usiłują się oni kryć przed synturą za ciałami osób trzecich. Ochlofile szukają ścisku w tłumie (tłuszczy), a dopadacze i wpijocy wpijają się w byle napotkanego (są to tak zwane konwulsyjne wezepiny niepopuszczalskie). Tłuszczaków od wpijaków różni to, iż pierwsi działają pomrocznie i katatonicznie, toteż są traktowani jako chorzy umysłowo, drudzy natomiast stanowią sektę religijną i mają wczepiny za rytualny akt autentycznej (niewbechtanej) miłości bliźniego.
Grzebizm rodzinny przejawia się jako wygrzebywanie, przez ojca najczęściej, dołu tak głębokiego, by dotrzeć do niezbystrowanej gleby, po czym grono familijne osiada w nim na stałe.
IV) Skrajny wyraz postaw antysynturalnych to ukradkowe samobójstwo porcjowane. Akt rozpoczyna się zazwyczaj od niewinnego z pozoru obgryzania paznokci.
Ponadto działają na terenie PZL indyści (indyferentyści), którym jest wszystko jedno, byle było to sprzeczne z założeniami syntury. <…> MSZ, niezdolne temu zapobiegać, zleciło Ministerstwu Przemysłu Lekkiego wszywanie czujników dołoratorowych (bobików) do bielizny osobistej; czujniki te, zaprogramowane w ramach prewencji penitencjarnej (prepent), wykrywając złe zamiary nosiciela bielizny, powodują ciężkie ataki ischiasu. (Zapobieganie dołoratorowe złu).
Nieskuteczność tej praktyki doprowadziła do monstrualnej eskalacji legislacyjnej (KUR). Kto przechytrzywszy bólniki, zdaltniki, zmory, łagodyzery itp., popełnia przestępstwo w recydywie, zostaje wymóżdżeony i obrócony neuralną preparacją perpetuacyjną (nerperpacją) w udrękowca dożywotniego. Skazaniec, a właściwie jego neuropreparat, wystawiony na widok publiczny pod ełektropręgierzem, wydaje ryki boleści, wzmacniane przez megafony, do których są podłączone pnie nerwowe jego ex–krtani. Nauko luzańska dba o pełne wykorzystanie pojemności przesyłowej bólowych włókien dzięki odpowiednim obliczeniom (KUR). Hałasy te pochodzą z młodzieżowych dyskotek; wszystko inne to nikczemna potwórz nie przebierającej w środkach wrogiej propagandy kurdlandzkiej (LUZ).

Курдляндские прогнозы о безлюдной гражданской войне шустров с антишустрами, или синтуры с антисинтурой, перемешались в книге с мрачными люзанскими разоблачениями городонтов как путешествующих застенков (ПУЗАСТОВ). Пролюбки (протезы любви к ближнему), этификация среды и её антимудростная мерзификация, фугадостные снаряды, сексоубежища, дезэротизаторы, детеррогентные, или противотеррорные, препараты, матоиды, противобратья, тещеловки, укокошники, замордоны — тысячи загадочных слов кружили в моём несчастном мозгу бездонным Мальстрёмом.

Pływały w niej prognozy kurdlandzkie o zagrażającej Luzanii bezludnej wojnie domowej bystrów z antybystrami czyli syntury z antysynturą, przeplecione ponurymi rewelacjami luzańskimi w kwestii miastodontów jako kroczących więzień (KROWIE). Promiłki (protezy miłości bliźniego), etyfikacja środowisko i jego antyzoficzne paskudzenie, bomby złoślinowe, jurnhroy, odchutnie, preparaty detrrogentowe, czyli odterroryzowujące, matkoidy, przeciwbracia, wnyki teściołowcze, mordaliery, wydromanse i tysięczne równie zagadkowe hasła krążyły w mym nieszczęsnym mózgu istnym Maelstromem.

	Дипломат такого ранга — действительный тайный советник, — разумеется, в совершенстве владеет искусством спроваживать посетителей…
	Dyplomata tej rangi — tajny radca rzeczywisty — ma oczywiście sztukę spławiania interesantów w małym palcu…

	… ни один психоаналитик не проникает в такие глубины души, как прислуга (какие мятые нынче простыни, и что вам такое приснилось?)…
	… żaden psychoanalityk nie schodzi w taką głąb duszy jak dochodząca (jakie pomięte dziś prześcieradła, co to się też przyśniło?)…

Источники

Данные о ненаселённых планетах, сказал мне советник, принимают на хранение довольно просто, разбрасывая их по трём разрядам. Сначала идут отчёты первооткрывателей, понятно, ошибочные, потом результаты исследовательских экспедиций — тут уже дерево ошибок начинает ветвиться, поскольку не случалось ещё, чтобы специалисты были согласны друг с другом, и появляются особые мнения, возражения и опровержения, а напоследок — заключения земных экспертов, то есть людей, нога которых не ступала на космический корабль, не говоря уж об отдалённых планетах, поэтому поседевшие в боях космонавты-исследователи подают на их вердикты кассационные жалобы, апелляции и рекламации, что влечёт за собой разработку планов новых экспедиций, которые на половине или в конце пути по инстанциям торпедируются бухгалтерией, поскольку, по её мнению, гораздо дешевле примирительные комиссии и арбитраж на месте; на этом споры обычно кончаются, разве что какая-нибудь очень влиятельная и честолюбивая особа пожелает увековечить себя, связав своё имя с новым небесным телом, и пробьёт чрезвычайную субсидию…

Dane dotyczące planet nie zamieszkanych magazynuje się, jak mnie uświadomił, dość prosto, parcelując je potrójnym kluczem. Najpierw idą raporty pierwoodkrywców, siłą rzeczy błędne, potem wyniki specjalistycznych ekspedycji, gdzie już dochodzi do rozwidleń w pomyłkach, bo nie bywa, żeby się fachowcy zgadzali ze sobą, więc zjawiają się vota separata, koreferaty i kontrreferaty, dalej przychodzą ekspertyzy rzeczoznawców ziemskich, czyli ludzi, co nogi nie postawili na żadnym statku kosmicznym, nie mówiąc już o innych globach, więc od ich opinii, jako gabinetowych i bezwartościowych, składają omszali w bojach kosmonauci–badacze odwołania, postulaty superrewizji i protestacyjne atestaty, co pociąga za sobą planowanie następnych wypraw, ucinane w połowie lub u końca drogi służbowej przez buchalterię, bo podług niej znacznie tańsze są komisje rozjemcze i arbitraż na miejscu, i na tym się zwykle spór kończy, chyba że jakiś dostojnik, osobliwie wpływowy lub ambitny, pragnąc się uwiecznić przez związanie swego nazwiska z nowym ciałem niebieskim, dokołacze się nadzwyczajnej subwencji…

Неужели мне неизвестно, что при принятии решений, определивших исход мировых войн, начисто игнорировались донесения разведки и иные совершенно достоверные данные, из которых вытекало как дважды два, что войну объявлять не следует? Поэтому так ли уж важно, настоящие документы у нас в руках или всего лишь фантомы? Каким, собственно, образом эта разница повлияла бы на течение министерских дел?

Czy nie wiadomo mi o tym, że krytyczne decyzje, przesądzające o wojnach światowych, zapadały przy całkowitym nieuwzględnieniu raportów i innych niepodważalnych dokumentów wyjawiających, że wojny wypowiadać nie należy? Jakież znaczenie może mieć zatem to, czy podobne raporty i dokumenty są autentykami, czy fantomami? Jak miałaby właściwie ta różnica wpłynąć na tok urzędowania?

	«Не протоколировать. Не публиковать. Не запрашивать. Сжечь. Пепел рассеять по акту». Далее, несомненно, следовала подпись, залепленная оранжевой наклейкой с надпечаткой: «СОХРАНИТЬ В ТАЙНЕ».
	„Nie protokołować. Nie publikować. Nie urgować. Spalić. Rozsiać komisyjnie popioły”. Następował zapewne podpis, zalepiony pomarańczową karteczką z nadrukiem UTAJNIĆ.

Члены болотной экспедиции утверждали, будто жители планеты целые дни проводят по шею в грязи, а вечерами выбираются на относительно сухие места и, тихонько напевая, залазят друг на дружку, как циркачи, занимающиеся партерной акробатикой: они образуют живые колонны, по которым карабкаются всё новые туземцы; так возникает несколько толстых ног, и карабкание это продолжается до тех пор, пока, сплетая руки и ноги, они не слепят что-то вроде слона или мамонта с обвисшим брюхом. Объединившись таким манером, они с песнею на устах удаляются в неизвестном направлении.

Ludzie z rekonesansu moczarów utrzymywali, że mieszkańcy planety spędzają całe dni po szyję w błocie, wieczorami zaś wynurzają się i nucąc z cicha, włażą na siebie na suchszym miejscu, niczym cyrkowcy w akrobacji parterowej, tworząc żywe kolumny, a po nich włażą inni, i tak powstaje pewna ilość grubych nóg, przy czym wspinanie się trwa, aż spleceni nogami i rękami utworzą coś jakby podobiznę słonia czy mamuta z obwisłym brzuszyskiem. W tak zespolonej postaci oddalają się ze śpiewem na ustach w niewiadomym kierunku.

	… столкнулись с жителями планеты, которые, будучи издали человекоподобны, вблизи напоминают скорее помесь страуса или эму с вылечившимся от ожирения пингвином.
	… zetknęli się z mieszkańcami planety, którzy, z dala człekokształtni, z bliski bardziej przypominają skrzyżowanie strusia lub emu z pingwinem, poddanym kuracji odchudzającej.

	Квакерли утверждал, что на разных планетах, в зависимости от местных условий, возникают различные высшие организмы, главные разновидности коих: кровососы, молокососы и клювоносы.
	Quaquerli utrzymywał, że podług miejscowych warunków powstają na różnych globach różne istoty wyższe, jako to podług typów głównych ćpaki, ssaki i ptaki.

… жизнь приютилась как раз посерёдке меж океанскими льдами и вулканами Тарактиды, в области Великого Грязеана. Именно там из протогадов вывелись гады, а из гадов — переползы и недоползы. Последние, как указывает их название, не доползли до более тёплых участков суши и утонули, зато переползы положили начало чавкам. <…> Затем развитие приостановилось на миллион лет. Размножаться в склизкой холодной трясине радости мало, и самцы чаще делали вид, будто занимаются своим делом, нежели действительно им занимались, прижимаясь к самкам больше для согрева. Тамошняя грязь чрезвычайно липкая, так что пары совсем перестали разъединяться. Нетрудно понять, что из пары получалась четвёрка, из четвёрки — восьмёрка и так далее, пока очередные поколения, разрастаясь, не превратились в мокрух, мокрушников, мокровищ и, наконец, мокрынычей. Именно от мокрынычей произошёл впоследствии курдль. Мокрынычи, правда, имели вполне приличные ноги — от шести до девяти метров в длину, но этого было мало, чтобы держать туловище над поверхностью трясины, поэтому от валяния и бултыхания в грязи хвост и брюхо у них вечно мокрые; чтобы помочь этой беде — ведь в болоте чертовски холодно, — мокрынычи начали повышать температуру своего тела, разумеется, не намеренно (эти твари необычайно тупы), а благодаря естественному отбору самых горячих особей. Но убыстрять обмен веществ до бесконечности они не могли, потому что просто сварились бы, как в кипятке, и очередные мутанты стали извергать из пасти газ, который от зубовного скрежета (или от щёлканья зубами на холоде) загорался, как наши болотные газы на подмокших торфяниках. С этого момента мокрыныч, чтобы не простудиться, извергал огонь, который его изрядно подсушивал, а ещё удобнее было сушиться двум мокрынычам, стоящим друг против друга; таковы были первые ростки альтруизма. Первые огнедышащие мокрынычи (то есть горынычи) не были и вполовину так велики, как их поздний потомок — курдль. Они-то и заменили праэнцианам Олимп, с которого Прометей украл огонь. <…> Горынычи, угодившие в западню, использовались для отопления резиденций племенных вождей. Потухший горыныч зовётся сгорынычем.

… życiu osiedlić kompromisem między lodami oceanu i wulkanami .Taraktydy, w obszarze Wielkiego Błoceanu. Tam to wylęgły się z łazów płazy, aż płazów przepełzy i niedopełzy. Te ostatnie, jak sama nazwa wskazuje, utonęły, bo nie dotarły na cieplejszą suszę, natomiast przepełzy dały początek błoćkom. <…> Dalszy rozwój przystanął na milion lat, bo rozmnażać się w oślizgłym zimnym błocie to niewielka satysfakcja, toteż samce częściej udawały, że biorą się do rzeczy, niż czyniły to naprawdę, cisnąc się do samic raczej dla rozgrzewki. Tamtejsze błoto jest niezwykle lepkie, tak że stada przestały się ze wszystkim rozłączać. Łatwo pojąć, że dzięki temu powstawała z parki czwórka, z niej — ósemka i tak dalej, aż następne generacje wyolbrzymiały w zmoczydła, zmoczęta, zmoczki i — wreszcie — zmoki właściwe. To właśnie ze zmoków narodził się potem kurdel. Zmoki miały wprawdzie uczciwie długie nogi — przeciętnie 6 do 9 metrów, lecz i tego mało, by utrzymać tułów nad powierzchnią mokradła, więc od taplania się i wałęsania po błocie ogon z brzuszyskiem zawsze są zmoczone, i żeby ratować się z tej opresji, gdyż błoto jest paskudnie zimne, zmoki jęły podwyższać temperaturę swych ciał, oczywiście nie umyślnie, jako zwierzęta bardzo tępe, lecz dzięki selekcji naturalnej najcieplejszych. Nie mogły wszakże przyspieszać dalej przemiany materii, boż w końcu ścięłyby się niczym jajko we wrzątku i kolejna mutacja uprzywilejowała wyrzucanie z paszczęki gazu, który od zgrzytania zębów (albo od szczękania zębami z zimna) zapalał się jak u nas gaz błotny na podmokłych torfowiskach. Odtąd zmok, żeby się nie zaziębić, zionął ogniem, który go przyzwoicie podsuszał, a wygodniej było się nawzajem suszyć dwu zmokom, stojącym naprzeciw się co wykształciło pierwocinę altruizmu. Te pierwsze pyroforyczne zmoki nie były jeszcze ani w połowie tak wielkie, ich późny potomek — kurdel. Podsuszany dobrze zmok je się smokiem. One właśnie, ziejące ogniem, zastąpiły Praencjanom niebo, z którego Prometeusz wykradł ogień. <…> Chwytane w zapadnie, były smoki używane do celów ogrzewczych w sadybach plemiennych wodzów.

Если корм совсем иссякал, мокрынычи с голодухи начинали пожирать друг друга, поражая жертву извергаемым из пасти огнём; так они привыкли к жареному. Мокрушный каннибализм как раз и привёл к возникновению курдлей, ибо пракурдль был просто мокрынычем, обожравшимся до неприличия. Но пракурдль, ввиду своего гигантизма, был мало пригоден к борьбе за существование. Особенно серьёзные трудности он испытывал, пытаясь сообразить, где кончается он сам и начинается нечто иное, пригодное для еды, поэтому самоедство, начиная с хвоста, было обычным явлением, о чём свидетельствуют палеонтологические раскопки; по сохранившимся остаткам скелетов видно, что пракурдль погибал, если слишком обжирался собой.
Потом мокрынчики поменьше, опасаясь большого мокрыныча, уже начинавшего курдлеть, стали нарочно подсовывать ему особей, которые вследствие длительного барахтания в болотных лишайниках, таких, как рвотник торопливый, незабудка подташнивающая или отрыжница сильнодействующая, действовали на желудок как рвотное. <…> Опасность подстерегала курдлей с двух сторон. Слишком большой самец-одиночка нечувствительно сам себя надгрызал на отдалённой периферии, а курдль слишком мелкий из-за своей дальнозоркости мог вообще себя не заметить; полагая, что его нет, он переставал есть и подыхал.

Gdy paszy było już bardzo mało, zmoki zaczynały pożerać się nawzajem z głodu, przy czym raziły się ogniem buchającym z paszcz, i tak nawykły do pieczystego. Zmoczy kanibalizm doprowadził właśnie do powstania kurdli, gdy prakurdel był to po prostu zmok straszliwie przejedzony. Lecz prakurdel, ze względu na gigantyzm, nie okazał się zwierzęciem sprawnym ewolucyjnie. Miał zwłaszcza trudności w zorientowaniu się, gdzie sam się kończy i gdzie zaczyna się coś innego, nadającego się do spożycia, toteż samożerstwo, poczynając od ogona było zjawiskiem częstym, o czym świadczą paleontologiczne wykopaliska, gdyż prakurdel–samojed ginął, gdy zbytnio się skonsumował, można to stwierdzić na szkielecie.
Potem małe smoki, obawiające się wielkiego, który zaczynał już się kurdlić, podtykały mu rozmyślnie takie egzemplarze, które wskutek długotrwałego tarzania się w porostach mokradłowych, takich jak wymiotnik pospieszny, niezapominajka torsjowa lub żygielnica rychłozwrotna, działały po połknięciu jak emetyk. <…> Niebezpieczeństwo grożące tym zwierzętom było dubeltowe. Zbyt wielki kurdel–odyniec łatwo sam siebie napoczynał na dalekim perymetrze, a zbyt mały, ze względu na zwykłą dalekowzroczność, mógł się w ogóle nie zauważyć, po czym, sądząc, że go nie ma, przestawał żreć i zdychał.

… миллионы лет назад в сфере Роша распался <…> спутник и обрушился на Энцию в виде каменных дождей ещё до того, как возникли разумные приматы; это повлекло за собой мутации у курдлей и привело к появлению у них на спине мощных панцирей из отвердевшего кремнезёма. Его выделяют так называемые противометеоритные железы. <…>
Когда отряды члаков предприняли смелые экспедиции на плоскогорье, последние бронированные курдли уже вымирали. Как утверждает Кукарикку и ещё один археолог, Квакерлак, члаки научились доить этих курдлей; выдоенная жидкость загустевала, её выливали в формы и получали прекрасные силикатные кирпичи. (Правда, люзанские специалисты в один голос называют это чистой фантазией, подчёркивая, что указанные кирпичи датируются восьмым тысячелетием древней эры и получены путём обжига, а не дойки.)

… przed milionami lat rozpadł się był w strefie Roche’a <…> księżyc planety i spadał na nią deszczami kamiennych odłamków, zanim powstały jeszcze rozumne Naczelne, i to właśnie wywołało mutacje prakurdli, którym wyrosły na grzbiecie potężne pancerze zeskalającej się krzemionki. <…>
Ostatki tych pancernych prakurdli wymierały bowiem, gdy watahy Człaków zapuszczały się w śmiałych wyprawach na płaskowyż i (jak utrzymują Quiqueriqqi oraz Quacquerlack, też archeolog) Człakowie nauczyli się doić te kurdle, bo wydzielina ich dójek krzepła i wlana w foremki dawała bardzo przyzwoitą cegłę silikatową. (Co prawda rzeczoznawcy luzańscy jak jeden mąż zwą to zupełną fantazją, podkreślając, że cegły te pochodzą z ósmego tysiąclecia starożytnej ery i były zwyczajnie wypalane, a nie wydojone).

… на каждой странице пестрели цепочки формул и термины наподобие «счастлителей», «энтропок», «антибитов», ЭВЫДРА (энтропия вычислительно-дискуссионных разумных автоматов), а под многообещающим заголовком «Экспедиции в глубь люзанской науки» помещался совершенно тёмный для меня текст об организации инспертизы в полуживых группах с внекосмическим обеспечением.

… chwila pojawiały się łańcuszki wzorów i terminy w rodzaju „szczęścianów”, „entropków”, „antybitów”, EMCI (entropii modułów cyfrowych inteligencji), a pod zachęcającą nazwą „Wyprawy w głąb nauki luzańskiej” krył się całkowicie ciemny dla mnie tekst o organizacjach inspertyzy w grupach półżywych ze wsparciem pozakosmicznym.

Я узнал, что в XXII веке Люзанию потряс ужасный кризис, вызванный самозатмением науки. Учёные всё чаще приходили к убеждению, что исследуемое явление кем-то где-то наверняка подробно исследовано, неизвестно только, где об этом можно узнать. Число научных дисциплин росло в геометрической прогрессии, и главным дефектом компьютеров — а теперь уже конструировались мегатонные ЭВМ — стал хронический информационный запор. Было подсчитано, что через каких-нибудь пятьдесят лет в университетах останутся лишь компьютеры-сыщики, которые будут рыться в микропроцессорах и мыслисторах всей планеты, чтобы узнать, где, в каком закоулке какой машинной памяти хранятся абсолютно необходимые нам сведения. Восполняя вековые пробелы, бешеными темпами развивалась игнорантика, то есть наука о том, что науке на данный момент неизвестно; до недавнего времени эта проблематика находилась в полном пренебрежении (проблемами, связанными с игнорированием игнорантики, занималась самостоятельная дисциплина, а именно игнорантистика). А ведь тот, кто твёрдо знает, чего он не знает, уже немало знает о будущем знании, и с этого боку игнорантика смыкалась с футурологией. Путейцы измеряли длину пути, который должен пройти поисковый импульс, чтобы наткнуться на искомую информацию, и длина эта была уже такова, что ценную находку в среднем приходилось ждать полгода, хотя импульс перемещался со скоростью света. <…> пришлось создать теорию закрытых открытий (подвергшихся затмению другими открытиями); так возникла Общая Ариаднология (General Ariadnology), и началась эпоха Экспедиций В Глубь Науки. Тех, кто планировал эти экспедиции, и называли инспертами, <…> и они немедленно принялись разрабатывать теорию инспертизы, включая такие её разделы, как лабиринтика, лабиринтистика (а разница между ними такая же, как между статикой и статистикой), окольная и короткозамыкающаяся лабиринтография, а также лабиринто-лабиринтика. Последняя есть не что иное, как внекосмическая ариаднистика, дисциплина будто бы необычайно увлекательная, поскольку она рассматривает существующую Вселенную как нечто вроде полочки в огромной библиотеке; а то, что такая библиотека не может существовать реально, серьёзного значения не имеет, ведь теоретиков не интересуют банальные физические ограничения, которые мир накладывает на Мысленный Инсперимент, то есть на Первое Самоедское Заглубление Познания. «Первое» потому, что эта чудовищная ариаднистика предвидела бесконечный ряд таких заглублений (поиски данных, поиски данных о поисках данных и так далее, вплоть до множеств бесконечной мощности).
<…> Ариаднистика постулировала бесконечномерное неметрическое информационно-энтропийное пространство, и ликование было всеобщим, когда удалось доказать, что это пространство полностью конгруэнтно Господу Богу, который по крайней мере таким образом был постигнут в понятиях логики вместе со своим Всемогущественным Всеведением. И ещё стало ясно, что сотворённый мир отделяется от этого квазибожественного пространства наподобие крохотного пузырька и становится по отношению к нему нигдешним, а иначе и быть не может. Весьма неожиданные последствия имела эта окончательная математизация Божественной сущности как системы Всеведения — разумеется, системы совершенно абстрактной, ведь это не было изображение Бога как личности, но топографически совершенное Схождение Его атрибутов. Оказалось к тому же, что это бесконечномерное пространство имеет границы, однако в них не помещается ничего реального, а в особенности Вселенная. Нетрудно догадаться, что ни одна ортодоксальная религия не приняла это доказательство к сведению.

Dowiedziałem się, że w XXII wieku popadła Luzania w okropny kryzys, wywołany samozaćmieniem nauki. Najpierw coraz częściej było wiadomo, że badane zjawisko na pewno już ktoś, kiedyś dokładnie przebadał, nie wiadomo było tylko, gdzie tych badań szukać. Specjalizacja naukowa rozdrabniała się w postępie geometrycznym i główną przypadłością komputerów, a budowano już megatonowe, stało się tak zwane chroniczne zaparcie informacyjne. Obliczono, że za jakieś pięćdziesiąt lat nie będzie już żadnych innych komputerów uniwersyteckich jak tylko tropicielskie, czyli poszukujące w mikrozespołach i przemyślnicach całej planety, GDZIE, w jakim zaułku, której pamięci maszynowej, tkwi wiadomość o tym, co jest kluczowe dla prowadzonych badań. Nadrabiając wiekowe zaległości, w szalonym tempie rozwijała się ignorantyka, czyli wiedza o aktualnej niewiedzy, dyscyplina do niedawna pogardzana aż do zupełnego zignorowania (ignorowaniem niewiedzy zajmowała się gałąź pokrewna, lecz osobna, mianowicie ignorantystyka). A przecież porządnie wiedzieć, czego się nie wie, to już dowiedzieć się niejednego o wiedzy przyszłej, i od tej strony zrastała się ta gałąź z futurologią. Drogiści mierzyli długość drogi, jaką poszukiwawczy impuls musiał przemierzyć, ażeby dopaść szukanej informacji, a była już taka, że przeciętnie wypadało czekać na cenne znalezisko pół roku, aczkolwiek ten impuls poruszał się z chyżością światła. <…> potrzeba powołała do bytu teorię odkryć zakrytych, czyli zaćmionych innymi odkryciami. Tak powstała Ariadnologia Ogólna (General Ariadnology) i rozpoczęła się Era Wypraw w Głąb Nauki. Tych właśnie, co je planowali, zwą inspertami, <…> chwycili się teorii inspertyzy z działami labiryntyki, labiryntystyki (a one są tak różne jak statyka i statystyka), labiryntografii okólnej i krótkozwartej, jako też labiryntolabiryntyki. Ta ostatnia to ariadnistyka pozakosmiczna, podobno dziedzina wielce ciekawa, traktuje bowiem istniejący Wszechświat jako rodzaj małego regału czy półeczki w olbrzymiej bibliotece, która nie może wprawdzie istnieć realnie, lecz nie ma to poważnego znaczenią, teoretyków nie mogą bowiem interesować banalne, bo fizyczne” granice, które świat nakłada na Insplorację, czyli Pierwsze Wgłobienie Samożercze Poznania. A to, ponieważ ta straszliwa ariadnistyka przewidywała nieskończoną ilość następnych takich wgłobień (poszukiwanie danych, poszukiwanie danych o poszukiwaniu danych, i tak dalej aż do zbiorów mocy pozaskończonej Continuum).
<…> Ariadnistyka postulowała nieskończenie wielowymiarową niemetryczną przestrzeń informacyjno–entropijną i zapanowała powszechna, triumfalna radość, gdy się dało udowodnić, że ta przestrzeń jest doskonale kongruentna z Panem Bogiem, który w ten sposób przynajmniej został definicyjnie ogarnięty w swojej Wszechwiedzy Wszechmocnej, l jeszcze się pokazało stąd, że kreowany świat odłącza się od takiej quasi–bożej przestrzeni niczym maciupeńki bąbelek i staje się z nią nigdziestyczny, i że inaczej być nawet nie może. Nader osobliwe skutki miało to finalne zmatematyzowanie Bożej esencji, jako systemu Wszechwiedzy, rozumie się całkowicie abstrakcyjnego, więc to nie był jakiś obraz Boga jako osoby, lecz. topologicznie doskonałe Domknięcie Jego atrybutów. Okazało się przy tym, że owa pozaskończona przestrzeń ma granice, ale że nie mieści się w nich nic realnego, a w szczególności Kosmos. Jak nietrudno się domyślić, żadna religijna ortodoksja nie przyjęła tego dowodu do’ wiadomości.

А тот, кому интересно, как [что-то] делается, запишется на поливерситет (разумеется, ошустренный), где дидакторы сперва объяснят ему, какие вопросы имеет смысл задавать, так как на глупые вопросы нет умных ответов, и по окончании курса вопросологии он может узнавать обо всем, что его интересует; но это отнюдь не профессия — скорее уж хобби. Вопросы образуют пирамидальную иерархию — или иерархическую пирамиду, не помню точно, — а в ней имеется уровень Тютиквоцитока, он же верхний предел: выше этого уровня ни вопроса, ни ответа понять невозможно, даже если целую жизнь посвятить одному-единственному вопросу, ведь умственные силы с возрастом угасают, а здесь они должны были бы нарастать сто, а то и тысячу лет. Так что любопытствующий умрёт раньше, чем толком спросит и толком узнает то, что хотел. Зато из ответов на вопросы, задаваемые ниже барьера Тютиквоцитока, можно извлекать практическую пользу…

A jeśli ktoś jest ciekaw, jak to się dzieje, zapisze się na oczywiście zbystrowany poliwersytet, gdzie najpierw wyjaśnią mu nauczaki, jakie pytania ma zadawać, bo na głupie pytania nie ma mądrej odpowiedzi, i po ukończeniu kursu pytanistyki może dowiadywać się o tym, co go interesuje, lecz nie jest to żaden fach, a tylko coś W rodzaju hobby. Pytania tworzą tak zwaną hierarchię piramidalną — albo może piramidę hierarchiczną, bo nie spamiętałem tego dokładnie, i ta hierarchia ma tak zwany poziom Tiutiquotzitoka, zwany też barierą graniczną, bo powyżej tego poziomu nikt nie może już zrozumieć ani pytania, ani odpowiedzi, przede wszystkim dlatego, ponieważ musiałby całe życie poświęcić temu jednemu pytaniu i tej jednej replice, i też byłoby tego nie dość, skoro umysłowe siły słabną z wiekiem, a tu winny by rosnąć nieustannie co najmniej przez sto a to i trzysta lat. Umrze więc, nim się porządnie spyta i uczciwie się dowie, czego chciał. Natomiast rezultaty praktyczne pytań stawianych powyżej bariery Tiutiquotzitoka można użytkować…

Историки по-прежнему остаются людьми, то есть, хочу я сказать, энцианами; гуманитарные науки автоматизировать не удалось, и не потому, что они невероятно сложны, напротив: они настолько противоречивы и нелогичны, в них столько произвольных домыслов, составляющих гордость научных течений и школ, что нельзя перепоручить их логическим системам — те реагируют на это информационным запором или аллергической сыпью.

Historycy są nadal ludźmi, to jest, chcę rzec, Encjanami, bo nie udało się zautomatyzować humanistyki, nie żeby była taka niedościgle zawiła, na odwrót, przez to, że jest tak niespójna i nielogiczna, pełna dowolnych wymysłów, stanowiących chlubę humanistycznych prądów i szkół, toteż nie można jej przekazać układom logicznym, bo zaraz dostają zaparcia albo rozsypkowej wysypki.

… попросту говоря, культура, как и природа, не терпит пустоты; а когда рушились социальные связи, добрые нравы, обычаи, вековые барьеры религиозных и правовых запретов и каждый мог немедленно получить все, что угодно — одно лишь желание сохраняло смысл: делать ближнему то, что для него неприятно и даже ужасно, поскольку ближний при этом сопротивлялся, а сопротивление — пикантнейшая приправа и главный деликатес там, где обладание любыми благами и услугами утратило всякую ценность. <…> Только маленьким детям кажется, что было бы чудно жить на горе из чистого шоколада. Насыщение кончается болью в желудке. Так на вершине всеобщего благоденствия возродилось состояние всеобщей угрозы: что за радость иметь всё и наслаждаться этим, если в любую минуту ты можешь получить палкой по голове или очутиться в подвале субъекта, который находит приятность в изощрённом, сколько возможно, мучительстве? Шустры отреагировали на эти перемены (ибо полиция подверглась ошустрению очень рано); тогда-то синтура и взяла на себя опекунско-защитные функции, а затем — патронат над всеми живущими.

po prostu znaczy, że jak natura nie znosi próżni, tak też nie znosi jej kultura, a gdy rozpadały się więzi społeczne, dobre obyczaje, moralność, gdy padały bariery wiekowych zakazów religijnych i legislacyjnych, gdy już każdy od razu mógł mieć, cokolwiek mu się tylko zachciało, ostatnią godną jeszcze pożądania rzeczą stało się robić bliźniemu, co mu niemiłe albo nawet okropne, ponieważ ten bliźni się bronił i stawiany opór był pikantną przyprawą zaostrzającą apetyt lub nawet głównym celem łaknień, natomiast posięście wszelkich innych dóbr albo usług straciło jakąkolwiek wartość. <…> Tylko małym dzieciom wydaje się, że mieszkać na górze sporządzonej z samej czekolady byłoby wspaniałe. Satysfakcja kończy się bólami brzucha. Tym sposobem na wyżynnym poziomie powszechnego dobrobytu odrodził się stan powszechnego zagrożenia, bo cóż to za uciecha mieć wszystko i bawić się tym ze świadomością, że w każdej chwili można dostać pałką w łeb lub znaleźć się w piwnicy jegomościa, gustującego w bardziej wyrafinowanym zadawaniu mąk. Bystry zareagowały więc na ów stan rzeczy, albowiem policja uległa zbystrowaniu bardzo wcześnie, i tak właśnie syntura poczęła pełnić funkcje opiekuńczo–osłonowe, a potem przejęła patronat nad losami wszystkich żyjących.

	Вероломцам иногда удаётся спровоцировать беспорядки среди ссыльных, водворённых в задние области городонта (задопоселенцев); это элемент ненадёжный и ретроградный, по причине своего местожительства.
	Wiarołomcom udaje się niekiedy wszcząć zamieszki wśród jednostek przesiedlonych karnie w tylne regiony miastodonta — nazywa się ich ozadnikami i stanowią element niepewny, a nawet wsteczny (z uwagi na miejsce zamieszkania).

Теоретические построения поражали своей тонкостью и замысловатостью, однако, хотя я ни разу не наткнулся на это слово, я всё сильней ощущал, что жить в курдле было неудобно. Курдляндские теоретики говорили о временных трудностях, связанных с недостаточной вентиляцией, о неудовлетворительном качестве фильтров и смрадоуловителей, о заболеваниях позвоночника, вызванных необходимостью жить на корточках (в курдле трудно выпрямиться в полный рост, особенно на низших должностях); но о том, чтобы просто покинуть населённые внутренности, никто даже не заикнулся. Это, должен сказать, немало меня удивляло: какая такая абсолютная необходимость заставляла их так мытарствовать? Ответы на этот неизбежный вопрос лились сущим дождём; говорилось о синтезе натуры и культуры, о гармонизации этих противостоящих друг другу начал и ориентаций, и, вздумай я изложить лишь главнейшие аргументы поборников державоходственности, бумаги бы не хватило. Возможно, думал я, они настолько привыкли, что иначе не могут; с другой стороны, привычка как-то не вяжется со столь неутомимым пропагандистским напором.

Subtelna zawiłość wywodów nakazywała szacunek, ale choć nie natknąłem się ani raz na takie słowo, powoli narastało we mnie przemożne wrażenie, że żyć w kurdlach było niewygodnie, żaden jednak teoretyk kurdlandzki nigdy by czegoś podobnego nie powiedział. Mówili o pewnych przejściowych trudnościach związanych z niedostateczną wentylacją, o złej jakości filtrów i odwaniaczy, o schorzeniach kręgosłupa, wywołanych koniecznością życia w kucki, bo zwłaszcza na niższych stanowiskach trudno się jakoby w kurdlu wyprostować na całą wysokość, ale o tym, żeby po prostu można porzucić te mieszkalne wnętrzności, żaden ani się zająknął. Muszę powiedzieć, że porządnie mnie to dziwiło, bo niby jaki absolutny mus zniewalał ich do pędzenia takiego żywota? A więc odpowiedzi na to powracające pytanie padały ze wszystkich dzieł, które studiowałem, istnym deszczem; szło o syntezę natury z kulturą, o zjednoczenie tych przeciwbieżnych pierwiastków i pozycji, i gdybym chciał tu wypisać tylko główne argumenty szermierzy państwochodyzmu, papieru by mi nie starczyło. Może, myślałem, .tak się już do tego przyzwyczaili, że inaczej nie potrafią, z drugiej jednak strony przyzwyczajenie nie objawia się aż taką niezmordowaną elokwencją perswazyjną.

Как ни странно, [люзанские] эксперты расходятся по вопросу о том, живы курдли или мертвы. По мнению некоторых, тут случилась история, подобная той, что описана у барона Мюнхгаузена, когда волк вскочил на запряжённую в сани лошадь, вгрызся в неё сзади, проел насквозь, сам оказался в упряжи и помчался по дороге уже в качестве тягловой силы. Именно так будто бы поступили члаки с курдлями. От гигантов, понемногу выеденных изнутри, осталось всего ничего, самое большее — скелет и огромная шкура с бронированными позвоночными дисками, и активисты попеременно приводят в движение этого трухляка, а проще сказать — этот труп, о чем, однако, упоминать запрещено, чтобы не огорчать Председателя. Председатель твёрдо верит в превосходное здоровье и юношескую резвость городонтов, тем более что сам он живёт не в курдле, а в совершенно обычной резиденции, окружённой прекрасным парком, и о внутреннем положении в курдлях узнает из правительственной прессы.
Впрочем, люзанский психосоциолог Тюрртирркарр полагает, что идея нациомобилизма жива, хотя курдли сдохли, ибо вера, как известно, горами движет, а трупами и подавно. <…>
И вот благодаря Председателю, который слил воедино теорию идеального курдля и дедовские предания, а также искажённые до неузнаваемости эпизоды члацкой истории и эволюции, члаки наконец ощутили чувство законной гордости, ведь в его трудах особо подчёркивалось, что новый образ их жизни, самоотверженный и возвышенный, ведёт прямиком к светлому будущему.
Таково мнение сторонников крайней концепции — мумификационной, или трупохожденческой. Однако нет недостатка в авторах, которые держатся более умеренных взглядов. Они указывают, что время от времени городонты валятся наземь как подкошенные, чего гипотеза трупохождения не объясняет. Значит, они таки живы, хотя, может быть, еле дышат, а впрочем, иногда и рыкают — на так называемых рёвонстрациях, или народных рычаниях, приуроченных к государственным праздникам. Что касается их общественного строя, то он феодально-кастовый в анатомическом смысле. Положение гражданина определяется местом, которое выделено для него в курдле.

Dziwne, że nie ma między tymi ekspertami zgody, czy kurdle żyją, czy nie. Podług niektórych zaszło to, o czym pisał baron Miinchhausen, gdy „wilk skoczył na ciągnącego sanie konia, wgryzł mu się w zad, przeżarł go na wylot i znalazł się sam w uprzęży, żeby pognać dalej już jako zwierzę pociągowe. To właśnie mieli uczynić Człakowie z kurdlami. Z gigantów, skonsumowanych po trochu od środka, zostało tyle co nic, najwyżej szkielet nośny i potężna skóra z grzbietowymi tarczami pancernymi i teraz aktywiści na zmianę poruszają takiego strupieszalca, a właściwie po prostu trupa, czego zresztą nie wolno nikomu powiedzieć, żeby nie sprawić Przewodniczącemu przykrości. On bowiem wierzy w doskonałe zdrowie i wigor miastodontów, co mu przychodzi tym łatwiej, że nie mieszka w żadnym, lecz w całkiem zwyczajnej rezydencji otoczonej pięknym parkiem i o panującej w kurdlach sytuacji dowiaduje się z rządowej prasy. Pewien luzański psychosocjolog, Tiurrtirrquarr, uważa zresztą, że idea nacjomobilistyczna jest żywa, choć kurdle zdechły, bo jak to mówią, wiara góry przenosi, a cóż dopiero zwłoki. <…>
Lecz właśnie Przewodniczący, połączywszy w jedno teorię idealnego kurdla z tradycyjnymi legendami, poprzekręcanymi fragmentami historii cywilizacyjnej i ewolucyjnej, zaspokoił polityczne aspiracje Człaków, podkreślając w swych pismach ofiarniczy i przez to szczytny sposób ich bytowania, wiodący ku świetlanej przyszłości.
Tyle zwolennicy koncepcji skrajnej, zwanej mumifikacyjną albo trupicielską. Nie brak jednak badaczy bardziej umiarkowanych w sądach. Ci podkreślają, że od czasu do czasu miastodonty walą się jak długie z nóg, czego hipoteza trupich cielsk nie umie wyjaśnić. A więc one jednak żyją, choć może ledwie zipią, czasem jednak i ryczą, na tak zwanych rzęzawiskach, gdy odzywają się potępieńczym chórem na grzęzawiskach, podczas mityngów i świąt państwowych. Co do ustroju, jest on kastowo–feudalny w rozumieniu anatomicznym. Pozycja obywatela zależy od miejsca, jakie mu wyznaczono w kurdlu.

Чихая от пыли, я всё же уселся над этой кипой, переходя от репортажей к стихотворениям, поэмам и драмам, воспевающим радости жизни в городонтах, где все друг дружку знают, где нет никакого отчуждения, разъединения и шустринного наблюдения, где все зовут друг друга по имени и сердце каждого бьётся в унисон с сердцем этого доброго, изумительного существа, которое, узнав ближе вкусы своих жильцов, выбирает на пастбищах их любимые травы и ягоды. В этой груде я отыскал подшивки журналов «Чары курдля» и «В курдельной тиши», песенник, из которого мне запомнилась песня «Эх, живоглотик, живоглот», а также либретто оперы «Курделио». Правда, попадались и брошюры противоположного толка, в которых брюхо курдля уподоблялось геенне; в одном памфлете утверждалось даже, что миллион лет назад на Энции высадились некие праастронавты и поселили на загрязьях парочку пирозавров, а та наплодила целые зловонные стада, и всё это, чтобы сбить Энцию с благопристойного пути развития. Диверсия, к сожалению, удалась: гадкие монстры поглотили не только члаков, но и люзанцев, во всяком случае, духовно, коль скоро их головы забиты проблемой курдля, то бишь скурдления как спасения.

Kichając od kurzu usiadłem przecież nad tą stertą, rzucając okiem to na reportaże, to na wiersze, sztuki dramatyczne, poematy, opiewające czar bytowania w miastodontach, w których wszyscy się znają, nie ma żadnej alienacji, frustracji ani inwigilacji bystronicznej, gdzie każdy mówi każdemu po imieniu, a wszyscy zespalają się życiowym rytmem z tym dobrym, wspaniałym stworzeniem, które zapoznawszy się bliżej z gustami swych mieszkańców, spożywa, pasąc się, takie jagody i takie zioła, którymi może im sprawić szczególną przyjemność. Znalazłem w tej stercie całe roczniki periodyków, jak „Czar kurdla” „W kurdla ciszy”, śpiewnik, z którego zapamiętałem „Mój Połykaninie, rozwijaj się”, oraz libretto opery „Curdelio”. Były tam jednak i broszury diametralnej treści, zrównujące brzuch kurdla z piekłem, a nawet pamflet zapewniający, że pewni Praastronauci wylądowali na Encji przed milionem lat i osadzili na zabłociach parę pyrozaurów, co się rozmnożyła w złowonne stada, i co miało na celu zepchnięcie Encjan z przyzwoitej drogi rozwojowej. Udało im się niestety, bo monstra te pochłonęły nie tylko Człaków, lecz i Luzanów, przynajmniej pod względem duchowym, skoro mają odtąd głowy zatkane problemem kurdla respective skurdlenia jako zbawienia.

	… я ринулся один против Энции — против громоздящихся друг на друга, словно геологические слои, духовных отложений чужого мира.
	… ruszyłem sam przeciw Encji — przeciw spiętrzonym jak warstwy geologiczne duchowym osadom obcego świata.

Профессор Шимпанзер в своей «Сравнительной энтропологии» цитирует отчёт для служебного пользования, который представили своим властям энцианские монстроведы, изучившие множество земных телепередач. Особенно поразили их конкурсы на звание «Мисс Вселенная». Воплощением зла люди считают земную гравитацию, причём борьба с нею возлагается на строго определённые части тела. По непонятным причинам женщины обязаны выказывать своё участие в этой борьбе постоянно, а мужчины лишь время от времени. По-видимому, осознание такого неравноправия вызывает протесты самок гомо сапиенс, именуемые движением за женскую эмансипацию. Его участницы демонстративно отказываются носить под одеждой специальную упряжь (хомуты), которая противодействует гравитационному опаданию млекопитающих отростков, символизирующих жизненную активность. Борьба бюстов с силой тяготения неизменно заканчивается их поражением, о чём людям должно быть известно заранее, поскольку с возрастом натяжение кожных тканей ослабевает. Тем не менее самцы отказывают потерпевшим поражение самкам хотя бы в частице того обожания, которым они окружали их, пока видимость независимости от гравитации сохранялась. Несправедливость этого кодекса поведения тем более поразительна, что, как уже говорилось, самцы лишь иногда обязаны демонстрировать подобную суверенность, да и то в течение очень недолгого времени. Откуда взялся этот обычай, установить не удалось. Скорее всего он имеет религиозное (метафизическое) обоснование, хотя тут все земные верования словно воды в рот набрали, что свидетельствует о крипторелигиозном характере борьбы вышеуказанных частей организма с силой земного притяжения.

Profesor Schimpanser cytuje w swej „Porównawczej entropologii” raport do użytku służbowego, jaki encjańscy terratologiści złożyli swoim władzom po zapoznaniu się z licznymi emisjami telewizji ziemskiej. Szczególną ich zgrozę wzbudziły konkursy na miss piękności świata. Uosobienie zła stanowi dla ludzi lokalna grawitacja, przy czym walce z nią poświęcone są określone części ciała. Z niepojętych przyczyn kobiety muszą demonstrować swój udział w tym zmaganiu stale, mężczyźni natomiast tylko okresowo. Prawdopodobnie świadomość takiej dysproporcji wywołuje protesty samic homo sap., zwane ruchem wyzwolenia kobiet. Bojowniczki ruchu demonstracyjnie odmawiają noszenia pod odzieżą specjalnej uprzęży (chomąta), która przeciwdziała grawitacyjnemu opadaniu wyrostków karmicielskich, symbolizujących aktywność życia. Walka biustów z ciążeniem zawsze kończy się ich klęską, o czym ludziom z góry musi być wiadomo, bo z wiekiem słabnie napięcie tkanek. Niemniej samce odmawiają przegrywającym samicom choćby szczątków tego uwielbienia, jakim je otaczają, dopóki pozory suwerenności antygrawitacyjnej są zachowane. Niesprawiedliwość tego kodeksu zachowań jest tym bardziej rażąca, że jak się wspomniało, samców analogiczne demonstrowanie niepodległości obowiązuje tylko kiedy niekiedy, a i to przez czas bardzo krótki. Skąd się ten obyczaj wziął, nie dało się ustalić. Musi mieć podkład religijny (metafizyczny), aczkolwiek wszystkie ziemskie wiary milczą w tym temacie, co świadczyłoby o kryptoreligijnym charakterze narządowej walki z siłą przyciągania Ziemi.

	… такие гиганты, как курдли, пытались скрыться от хищников, ныряя в болотную жижу, а всё остальное убегало от клыков и когтей стремительных выгрызов, загрызов и перегрызов…
	… tylko olbrzymy jak kurdle usiłowały się kryć przed predatorami nurkując w błotnej mazi, wszystko inne umykało przed kłami i pazurami chyżych wygryzów, zagryzów i przegryzów…

Нашим биологам казалось, <…> что решающую роль в антропогенезе сыграло прохождение через арбореальную (древесную) стадию, или, как ехидничают некоторые, обезьянизация и дезобезьянизация некоторых примитивных видов, которые сперва позалезали на деревья, где приобрели цепкость рук, прямую осанку и зоркий взгляд, потому что иначе не перескочишь с ветки на ветку, а затем, когда из-за оледенения леса вымерзли, им пришлось спуститься с древес на землю и приняться за поиски пищи, которая не ждёт безропотно, пока её слопают, как яблоко или банан. Но прохождение через стадию хищничества важнее, чем прохождение через арбореальную стадию; кто влез на дерево круглым идиотом, не поумнеет, спустившись на землю;..

Naszym biologom zdawało się, <…> że decydującą rolę odegrał w antropogenezie pasaż arborealny, czyli, jak niektórzy żartobliwie powiadają, małpizacja i następowa demałpizacja pewnych prymitywnych form, co najpierw powłaziły na drzewa, gdzie zyskały chwytność rąk, wyprostną postawę i bystrość wzroku, bo inaczej nie doskoczysz gałęzi, a potem kiedy glacjał wymroził drzewostany, musiały zleźć na udeptaną ziemię i wziąć się do poszukiwania żeru nie czekającego tak biernie spożycia jak jabłko czy banan. Lecz ważniejszy od pasażu arborealnego jest predatyzacyjny; kto wlezie na drzewo jako skończony kretyn, nie zmądrzeje, gdy zlezie na dół;..

Добавлю, кстати, что в разделе люзанской поэзии я нашёл несколько поэм, оплакивающих наше сексуальное увечье, которое особенно сильно сказалось на земной философии и религии, заставив их отчаянно изворачиваться. Немалое впечатление произвёл на меня «Неморальный трактат» Хетта Титта Ксюррксирукса, начинающийся следующими строфами:
Земляне — выродки Природы.
В любви у них имеет вес
То место, где исход находит
Метаболический процесс.
Узнав, где ищут идеал
Сии злосчастные страдальцы,
По всей Вселенной стар и мал
В отчаяньи ломали пальцы.

<…> структуралист Теодорофф, считает, однако, перевод второй строфы неудачным и предлагает свой вариант:
Узнав, к какому пункту тела
Землян привязан идеал,
Все содрогнулись. Космос целый,
Рыдая, щупальца ломал.

Dodam nawiasem, że w dziale poezji luzańskiej znalazłem kilka poematów, roniących łzy nad naszym seksualnym nieszczęściem, które zmusiło do rozpaczliwych wykrętów zwłaszcza ziemską filozofię i religię. Spore wrażenie zrobił na mnie „Traktakt niemoralny” Hetta Titta Xiurrxiruxa, otwierający się takimi strofami:
Jakież Natury oskarżenie
Stanowi los nieszczęsnych Ziemian
Zmuszonych mieć w miłosnej cenie
Metabolicznych ujścia przemian.
Litością zdjęty, Kosmos cały
Wyciąga do Was, ludzie, dłonie,
Co macie uczuć ideały
W najpaskudniejszym ciał regionie.

<…> strukturalista Teodoroff uważa jednak przekład drugiej strofy za chybiony i proponuje taką wersję:
Wiedząc, gdzie mają ideały
I ujść nie mogą z tej zasadzki,
Litością zdjęty Kosmos cały
Ze zgrozy załamuje macki.

	Срамная нация людская! В экстазе самку обнимая, Ужель твой лирик воспоёт — Канал для сброса нечистот?
	Lecz ty, nieszczęsna ludzka nacjo, Która, kochając swe samice, Musisz się łączyć opętańczo Niestety, z ich kanalizacją Zali wysławisz ją — w liryce…?

Мне показалось, что выражения инопланетного сострадания задели наших учёных, однако они не могли открыто обнаружить свои чувства или категорически отвергнуть знаки участия, проистекавшего, что там ни говори, из самых лучших побуждений. Поэтому они попытались взять реванш sine ira et studio, подчёркивая, как бы между прочим, крайнее неудобство оплодотворения на полном ходу; но люзанские биологи оказались опытными полемистами и объяснили, что лучшим свидетельством доброго здравия является, несомненно, способность бегать быстрее и дольше других, поэтому энцианский обычай брачного бега гарантировал и продолжает гарантировать продолжение в потомстве особей, во всех отношениях наиболее приспособленных, чего отнюдь нельзя сказать об актах, совершающихся на травке либо в постели, ведь лечь способен даже последний колченожец.

Zdaje mi się, że przekazywane międzyplanetarnie wyrazy współczucia i kondolencji zirytowały naszych uczonych, nie mogli wszakże dać jawnie upustu takim emocjom ani w jakiś kategoryczny sposób odtrącić skądinąd szlachetnie pomyślanej życzliwości. Robotę odwetową podejmują tedy sine ira et studio, podkreślając jakby mimochodem wielkie niewygody prokreacji w galopie, lecz znaleźli w biologach luzańskich tęgich polemistów, ci bowiem wyjaśniają, że skoro najlepszego zdrowia dowodzi ponad wszelką wątpliwość ten, kto najszybciej i najdłużej biegnie, encjański mechanizm godów gwarantował i nadal gwarantuje przeżywanie osobników pod każdym względem najsprawniejszych, czego dalipan nie da się rzec o aktach zachodzących na trawie bądź w łóżku, gdyż położyć się potrafi nawet ostatni kuternoga.

	… тел, выбрасываемых из барабана эволюции на планетную сцену…
	… ciał, rzucanych przez mieszadło ewolucyjne na scenę planetarną…

Вера и мудрость

— Я выступаю <…> в качестве представителя галактических цивилизаций. Секс на земной манер им неизвестен. В этом отношении мы в Галактике являем собой нечто вроде урода, у которого лицо, так сказать, приросло к седалищу, только в глобальном масштабе. Размножение с самого начала должно протекать под контролем зрения, и так это повсюду и обстоит. Но в одном случае из двух триллионов эволюция путает направление входов и выходов тела. По единогласному заключению звёздных экспертов, как раз такое фатальное невезение выпало нам на долю. Детородный процесс разместился в отхожих местах организма. Земные виды были поставлены перед выбором: либо полюбить эти места, либо вымереть; и организмы, которые смерть предпочли паскудству, погибли все до единого. Осталось лишь то, что проявило готовность возлюбить канализационные тракты. Это наша трагедия, в которой мы неповинны, уродство астрономического масштаба. Как известно, в целом процесс производства потомства не слишком приятен. Не слишком приятно состояние беременности, трудно назвать особенным удовольствием роды. Детородный процесс занимает девять месяцев — от пуска в ход до появления ante portas готового образца, — то есть 389 000 минут. Из них удовольствие доставляют первые пять — восемь, пусть даже десять. — вариант распространённой мысли

— Przemawiam <…>jako rzecznik galaktycznych cywilizacji. Seks w ziemskim stylu jest im nie znany. Pod tym względem stanowimy w Galaktyce coś w rodzaju potworniaka, któremu twarz wrosła w siedzenie, tyle że w skali globalnej. Rozród winien od początku przebiegać pod kontrolą wzroku i tak jest wszędzie. Raz na dwa tryliony myli się ewolucji kierunek wyjść i wejść ciała. Biegli gwiazdowi twierdzą zgodnie, że tu zaszedł ten fatalny wypadek. Prokreacja umieściła się w odchodowym odcinku ciała. Gatunki ziemskie stanęły tedy przed taką alternatywą: albo ukochać tę okolicę, albo wymrzeć. W samej rzeczy wszystkie ustroje, przenoszące śmierć nad paskudę, wyginęły. Pozostało to, co okazało gotowość umiłowania traktów wydalinowych. Jest to naszą niezawinioną tragedią — kalectwem w wymiarze astronomicznym. Jak wiadomo, całość procesu prokreacji wcale nie jest miła. Nie jest miły stan ciąży, trudno też nazwać szczególną przyjemnością poród. Każdy proces dzieciotwórczy obejmuje dziewięć miesięcy od wstępnego rozruchu do pojawienia się prototypu ante portas, czyli 389 000 minut. Z tego przyjemność sprawia pierwszych pięć minut do ośmiu, ale niech będzie, że nawet dziesięć.

У нас самое большое влияние на развитие онтологии оказал, пожалуй, Платон. Умом, несомненно, равной мощности, хотя совершенно иного плана, был Ксиракс, создатель онтомизии — учения, согласно которому Природа в принципе неблагосклонна к живущим. Важнейшая часть учения занимает так мало места, что я перепишу её целиком. <…>
1. Мир несправедлив, ибо:
в нём легче уничтожать, чем творить; легче мучить, чем осчастливить; легче погубить, чем спасти; легче убить, чем оживить.
2. Ксигронай утверждает, что <…> не мир — к ним, но сами они друг к другу неблагосклонны. Но и тот, кого не убили, умирает, убитый собственным телом, которое есть часть мира, ибо чего же ещё? А значит, мир несправедлив к жизни.
3. Мир не нейтрален, коль скоро:
он пробуждает надежду на устойчивое, неизменное и вечное бытие, не являясь, однако, ни устойчивым, ни неизменным, ни вечным; следовательно, он вводит в обман. Он позволяет постигать себя, однако при этом вовлекает в познание, поистине бездонное; следовательно, он коварен. Он позволяет овладевать собой, но лишь ненадёжным образом. Открывает свои законы, кроме закона абсолютной надёжности. Этот закон он скрывает от нас. Следовательно, он злонамерен. Итак: мир не нейтрален по отношению к Разуму.
4. Нарзарокс учит, что Бог либо существует и, в таком случае, он есть Тайна, либо нет ни Бога, ни Тайны. Мы ответим на это:
если Бога нет, Тайна остаётся, ибо: если Бог существует и сотворил мир, то известно, КТО сделал его несправедливо пристрастным, таким, в котором мы не можем быть счастливы. Если Бог существует, но не сотворил мир, или же, если ЕГО нет, Тайна остаётся, ибо неизвестно, откуда взялась пристрастная неблагосклонность мира.
5. Нарзарокс вслед за древними повторяет, что Бог мог сотворить кроме Этого Света счастливый Тот Свет. Но тогда зачем он сотворил Этот Свет?
6. Аустезай утверждает, что мудрец задаёт вопросы, чтобы ответить на них. Это не так: он задаёт вопросы, а отвечает на них мир. Можно ли представить себе иной мир, нежели наш? Возможны два таких мира. В беспристрастном разрушить было бы столь же легко, как создать, погубить — так же легко, как спасти, убить — так же легко, как оживить. В мире универсально доброжелательном, или благопристрастном, легче было бы спасать, создавать, осчастливливать, чем губить, разрушать и мучить. Таких миров на Этом Свете построить нельзя. Почему? Потому, что наш мир не даёт на это согласия.

U nas największy bodaj wpływ na cały rozwój antologii wywarł Platon. Umysłem równej pewno mocy, lecz o całkiem odmiennej postawie był Xirax, twórca ontomizji, doktryny głoszonej, że Natura jest zasadniczo Nieżyczliwa. Jego naczelny wywód jest tak zwięzły, że przepiszę go w całości. <…>
1. Świat nie jest sprawiedliwy, bo:
Łatwiej w nim niszczyć, niż tworzyć; Łatwiej dręczyć, niż uszczęśliwić; Łatwiej zgubić, niż ocalić; Łatwiej zabić, niż ożywić.
2. Xigronaus głosi, że <…> nie świat jest im nieprzychylny, lecz oni wzajem. Lecz i ten, kogo nikt nie zabije, musi umrzeć, zabity przez własne ciało, które jest ze świata, bo skądże? Powiemy zatem: świat jest niesprawiedliwy dla życia.
3. Świat nie jest obojętny, skoro:
Budzi nadzieję trwałości, niezmienności i wieczności, nie jest jednak ani trwały, ani niezmienny, ani wieczny: oznacza to, że. jest zwodniczy.
Daje się zgłębiać, lecz wprowadza zgłębiających go w poznawanie bez dna; znaczy to, że jest perfidny. Pozwala się opanować, lecz tylko w sposób zawodny. Ujawnia swe prawa, oprócz prawa niezawodności. Ukrywa je przed nami. Oznacza to, że jest złośliwy. Powiemy więc: świat nie jest obojętny wobec Rozumu.
4. Narzarox głosi, że albo Bóg istnieje i wtedy jest Tajemnica, albo nie ma ani Jego, ani jej. Odpowiemy: jeśli Boga nie ma, tajemnica pozostaje, ponieważ jest tak:
Jeśli Bóg istnieje i stworzył świat, to wiadomo, KTO uczynił go niesprawiedliwie stronnym, takim, w którym nie możemy być szczęśliwi. Jeśli Bóg jest, lecz nie stworzył świata albo jeśli GO nie ma, Tajemnica pozostaje, bo nie wiadomo, skąd się bierze nieżyczliwa stronność świata?
5. Narzarox mówi za starożytnymi, że Bóg mógł stworzyć poza światem szczęśliwy zaświat. Jeśli tak, to po co stworzył ten świat?
6. Austezaus głosi, że mędrzec zadaje pytania, aby na nie odpowiedzieć. Tak nie jest: zadaje pytania, a odpowiada na nie świat. Czy można sobie wyobrazić inny świat niż ten? Są dwa takie światy. W bezstronnym niszczyć byłoby równie łatwo jak tworzyć, zgubić jak ocalić, zabić jak ożywić. W powszechnie życzliwym, czyli dobrostronnym, łatwiej byłoby ocalać, stwarzać lub uszczęśliwiać, niż gubić, zabijać i dręczyć. Takich światów nie można zbudować w tym świecie. Dlaczego? Ponieważ on nie daje na to zgody.

Император Зиксизар приговорил Ксиракса <…> к самому суровому наказанию — двум годам смерти, то есть растянутых мучений, причиняемых медиками (от палача в империи требовалось владение медицинскими навыками) с такой заботливостью, чтобы приговорённый не умер до времени: его поочерёдно пытали и лечили.

Cesarz Zixizar skazał Xiraxa <…> na najsroższą karę — dwa lata śmierci, jako powolnych mąk, zadawanych przez medyków (kat musiał mieć w cesarstwie medyczne umiejętności), z taką pieczołowitością, że nie powodowały przedterminowego zgonu; skazańca na przemian torturowano i leczono.

Каждый хотел бы, чтобы у него был красивый и умный ребёнок. Но никто не желает, чтобы его ребёнком была умная и прекрасная цифровая машина, пусть даже она будет во сто раз умнее и здоровее живого ребёнка. Между тем программа автоэволюции — это скользкая покатая плоскость без ограничителей, ведущая в пропасть абсурда. Первая стадия этой программы очень скромна <…>.
Небелковый организм не боится высоких температур, радиоактивного излучения, космических перегрузок; бескровный организм, в котором снабжение кислородом совершается просто путём обмена электронов, без примитивного посредничества кровообращения, несравненно менее хрупок и смертен; и вот, начав однажды переделывать себя, разумная раса преодолеет ограничения, которые на неё наложила её планетная колыбель. Дальнейшие шаги ведут к появлению существа, устроенного, быть может, куда гармоничнее, гораздо лучше переносящего удары и беды, <…> гораздо более всестороннего, разумного, ловкого, долговечного, а в пределе — даже бессмертного, <…> — с одной-единственной оговоркой: на человека оно будет похоже не больше, чем цифровая машина или трактор. <…>
Если уж мы переделываем не самих себя, а потомство, не проще ли и не лучше ли сразу усыновить цифровую машину, а то и целый вычислительный центр? Ведь раскладка процесса оптимизации на целый ряд поколений — обыкновеннейший камуфляж, программа видового самоубийства в рассрочку; так чем же рассроченная самоликвидация лучше немедленной? Лишь тот, кто согласен усыновить вычислительный центр на ногах (или на воздушной подушке), может без опасений и оговорок приступить к переделке собственного потомства ради создания совершенных правнуков. <…> так пусть же сторонники совершенства избавят себя от лишних хлопот, одним махом усыновив всю мыслящую технологию планеты. Почему, спрашивается, нас должны заменить отдельные системные единицы, ведь ещё эффективнее был бы всепланетный кристаллический мозг, наш потомок, наследник и продолжатель!
Ксиксокт в полемическом пылу утверждал, что поборники автоэволюции подобны убийце, который убивает жертву не сразу, а постепенно, малыми дозами яда, чтобы привыкнуть к зрелищу агонии.
Его иронический лозунг «Генженеры всех стран, усыновляйте компьютеры!» серьёзно дискредитировал эту грандиозную программу. — частично — парафраз идей гл. 8 «Summa Technologiae»

Każdy chciałby mieć piękne i rozumne dziecko. Nikt natomiast nie chce mieć za dziecko rozumnej i pięknej maszyny cyfrowej, nawet gdyby miała być sto razy bardziej inteligentna i krzepka od dziecka. Otóż program autoewolucji to śliska pochyłość bez zastawek, wiodąca ku otchłani nonsensów. Jest on w pierwszej fazie skromny <…>.
Ustrój niebiałkowy nie boi się żaru, promieniowania, przeciążeń astronautycznych, ustrój bezkrwawy, w którym utlenianie zachodzi wprost dzięki wymianom elektronów bez prymitywnego pośrednictwa krwiobiegu, o ileż mniej będzie uraźliwy i śmiertelny, i takimi przekształceniami rasa wykroczy poza nałożone na nią ograniczenia planetarnego łożyska. Te kolejne kroki prowadzą wreszcie do istoty, zbudowanej może bardziej harmonijnie, znacznie odporniejszej na przeciwności i urazy, <…> do istoty daleko bardziej wszechstronnej, rozumnej, chyżej, trwałej, w granicy nawet nieśmiertelnej <…> — z tym jednym zastrzeżeniem, że ta istota będzie akurat tak podobna do człowieka, jak maszyna cyfrowa lub traktor. <…>
Skoro dane pokolenie samo się nie przemienia, lecz wprowadza zmiany w potomstwo, czyż nie prościej i lepiej od razu usynowić maszynę cyfrową albo cały ośrodek obliczeniowy? Przecież rozłożenie optymizacji na następujące po sobie generacje to zwykły kamuflaż, transakcja gatunkowego samobójstwa na raty, więc dlaczegoż by właściwie samozagłada na raty miała być czymś lepszym od natychmiastowej? Tylko ten, kto się godzi na usynowienie ośrodka obliczeniowego na nogach (czy też na poduszce rakietowej), może bez obawy i zastrzeżeń rozpocząć preparowanie własnego potomstwa, skierowane ku doskonałości prawnuków. <…> więc niechaj się zwolennicy perfekcji wyzbędą fatygi, za jednym zamachem adoptując całość myślącej technologii planety. Bo niby czemu miałyby nas zastąpić oddzielne jednostki systemowe, wszak jeszcze sprawniejszy będzie od nich planetarny krystaliczny mózg, nasz potomek, dziedzic i spadkobierca!
Xixoqt głosił w polemicznym ferworze, że kto uprawia autoewolucję, jest jak ten, który zabija upatrzonego nie od razu, lecz powolnie, dozowanymi dawkami trucizny, żeby się przyzwyczaić do obrazu agonii. Jego ironiczne hasło „Genżynierowie wszystkich krajów, adoptujcie komputery!” poważnie zdyskredytowało ów wielki projekt Encjan.

Сервисты считали Бога Творцом посюстороннего мира прежде всего — чем бы он ни занимался сверх этого, и потому возлагали на него полную ответственность за всё на свете. Бога надлежало любить и быть ему благодарным в такой — небеспредельной — степени, в какой он нёс эту ответственность, ибо <…> сапожник, который создал бы миллион чудесно поющих тучек и пару дрянных башмаков, будет плохим сапожником, как бы дивно эти тучки ни пели.

Serwiści uważali Boga za Stwórcę tego świata przede wszystkim, bez względu na to, czym miałby się ponadto zajmować, i z tego tytułu przypisywali mu całkowitą odpowiedzialność za wszystko w świecie. Bogu należała się miłość i wdzięczność w takiej niebezkrytycznej mierze, w jakiej niósł tę odpowiedzialność, gdyż <…> szewc, który by stworzył milion śpiewających cudnie chmur i jedną parę marnych butów, nie jest dobrym szewcem, bez względu na to, jak pięknie by te chmury śpiewały.

Любая цивилизация, по крайней мере частично, проходит стадию верозии — эрозии истины <…>. Верозия принимает различные формы, но появляется всегда в определённую историческую эпоху, а именно в эпоху эмбриональной индустриализации. Лишаясь сакрального ореола, власть слабеет и ищет опору в административной иерархии, а та создаёт миражи (фата-морганы) общественных отношений, идеализирующие действительность в степени, соответствующей интенсивности верований на данный момент, только верования эти бюрократические, а не религиозные. Этот феномен иногда называют самообманывающимся обманом, или автофата-морганой. Веру в сверхъестественное могущество правителей заменяет полиция, а процесс обращения информации приобретает такое значение во всех сферах жизни, что трудно устоять против соблазна монополизировать его. <…> Утешение выдумкой — простейший стабилизатор социальных структур; впрочем, он имеет ту хорошую сторону, что тревожные ожидания, проистекающие из знания истинного положения дел, оправдываются далеко не всегда, а значит, припрятывание отрицательных фактов под сукно способствует сбережению нервов. Но тут легко перегнуть палку. Синдром автофата-морганы (самозаговаривания) означает, что производители вымысла сами заражаются вымыслом; это может привести к полному внутреннему отражению и поглощению в процессе бюроциркуляции, к социошизофрении (одно говорят, в другое верят) и другим, ещё более сложным патологоинформационным синдромам. В нормальной (усреднённой) цивилизации загрязнение информационной среды ложью достигает 10–15 %; если оно превышает 70 %, появляются «дребезжащие колебания» с циклом 12–15 лет, а при загрязнении свыше 80 % отфильтровать чистую правду уже невозможно, и начинается коллапс. Чтобы его избежать, необходимо nolens volens замораживать науку, так как её развитие вступает в противоречие с развитием верозии. В конце концов оба эти процесса решительно расходятся <…>. Приходится жертвовать либо прогрессом науки во имя верозии, либо наоборот, допускать возможность существования замкнутого анклава истины посреди царящей лжи, некоего островка настоящей науки в море дезинформации, — значит предаваться опасным иллюзиям. Такое состояние нигде не сохранялось свыше 90, в крайнем случае — 100 лет. Устойчивый компромисс между верозией и наукой невозможен. Кто пробует ставить Богу свечку, а чёрту огарок, остаётся на бобах, получая в результате никудышную ложь и никудышную науку. Глушение колебаний ведёт к «боковому соскальзыванию» в иррационализм, псевдокретинизм и т. д.
Чем больше цивилизационное ускорение, тем труднее держать порознь информацию и дезинформацию; общество в целом начинает колебаться между двумя крайними состояниями — псевдореальностью и псевдоверой. Экономические циклы накладываются на информационные, а так как они не совпадают по фазе, возникает интерференция, вызывающая резонанс и дребезжание…

Każda cywilizacja przechodzi co najmniej w części fazę werozji — erozji prawdy <…>. Werozja przyjmuje rozmaite formy, lecz występuje wszędzie w podobnym okresie historycznym, mianowicie podczas embrionalnej industrializacji. Zdesakralizowana władza słabnąc wspiera się na hierarchii administracyjnej, tworzącej miraże (pseudoobrazy) społecznych stanów, idealizujące rzeczywistość w wykładniku zależnym od aktualnych wierzeń, ale to są wierzenia biurokratyczne, a nie religijne. Niekiedy zwą ten fenomen samołudzącym łudzeniem albo też autofatamorganą. Wiarę w nadprzyrodzoną moc władców zastępuje policja, a zarazem rosnący wpływ krążenia informacji na całość życia tworzy pokusę jej monopolizowania. <…> Pocieszanie zmyśleniem to najprostszy stabilizator struktur społecznych, zresztą ma on tę dobrą stronę, że wiele trwożnych oczekiwań opartych o znajomość deprymujących faktów jednak się nie spełnia, więc trzymając te fakty pod korcem, oszczędza się ludziom nerwów. Łatwo atoli przebrać miarę w tym procederze. Syndrom autofatamorgany (zabajczenia) oznacza zarażenie się fikcją samych wytwórców fikcji; prowadzić może do tak zwanego zupełnego wewnętrznego odbicia i pochłaniania w biurocyrkulacji, do socjoschizofrenii (jedno mówią, w drugie wierzą), oraz jeszcze bardziej powikłanych zjawisk informatyki patologicznej. W normalnej (przeciętnej) cywilizacji zanieczyszczenie środowiska informacyjnego fałszem sięga 10–15%; gdy przekracza 70%, pojawiają się drgania typu dudnień w cyklach 12–15–letnich, a powyżej 80% odfiltrowanie czystej prawdy staje się niemożliwe i rozpoczyna się kollaps. Żeby go uniknąć, trzeba nolens volens zamrażać naukę, bo rozwój jej koliduje z rozwojem werozji. Obie te rozwojowe drogi rozchodzą się w końcu definitywnie <…>. Trzeba poświęcić dalszy rozwój wiedzy na rzecz werozji lub na odwrót, groźną iluzją jest bowiem wyobrażenie, jakoby można utworzyć zamkniętą enklawę prawdy wewnątrz powszechnego fałszu, jako wyspę oddanej autentycznemu poznaniu nauki w dezinformowanym społeczeństwie. Nigdzie się to nie udało dłużej niż 90 do 100 lat. Nie ma też statecznego kompromisu między alternatywami. Kto usiłuje stawiać i Bogu świeczkę, i diabłu ogarek, wychodzi na tym jak Zabłocki na mydle, zyskując w efekcie marne kłamstwa i marną naukę. Tłumione oscylacje powodują tak zwane uślizgi boczne w irracjonalizm, pseudodemencję itp. Im większe przyspieszenie cywilizacyjne, tym trudniej trzymać osobno informację oraz dezinformację; całość .społeczna drga pomiędzy pseudorzeczywistością i pseudowiarą jako stanami skrajnymi. Dudnienia takie (bo falowania ekonomiki nakładają się na informacyjne, a że nie są one synchroniczne w fazie, powstaje interferencja, dająca rezonans i dudnienie)…

Наши теологи говорят, что энциане отказались от вечности, а они нам — что христианство пренебрегло земной жизнью, сочтя её залом ожидания или просцениумом Того Света, о котором, как ни толкуй, ничего не известно с такой достоверностью, как об Этом Свете, а ведь создал его, по единодушному мнению обеих планет, Бог, так что трудно представить себе веру более странную, нежели вера, усматривающая в Творении Божьем времянку, подлежащую сносу на Страшном суде. Какие претензии, говорят они, какая гордыня под маской смирения — вместо того чтобы удовольствоваться Господней синицей в руках, домогаться жаворонка в небе, где будет больше комфорта и вечные деликатесы.

Nasi teologowie mówią, że Encjanie zrezygnowali z wieczności, oni zaś na to, że chrystianizm wzgardził doczesnością, którą ma za poczekalnię czy proscenium zaświata, o nim zaś, cokolwiek by mówić, nic nie wiadomo tak dokładnie, jak o tym świecie, a wszak stworzył go podług zgodnej opinii obu planet Bóg, trudno więc o dziwaczniejszą wiarę nad taką, co ma rezultat Bożej Kreacji za prowizorkę do wyburzenia na Sądzie Ostatecznym. Cóż za uzurpacje i roszczenia pod maseczką pokory, mówią, nie zadowalać się tym Bożym wróblem, który w garści, lecz domagać się szczygła na dachu, gdzie ma być więcej komfortu t delicje wieczne.

Из демонологической иконографии известно, сколь далеко заходит сходство дьявола с обезьяной: у него ведь тоже есть хвост, и шерстью он покрыт, как крупные антропоиды, и череп у него вполне обезьяний, скошенный, и зубы тоже — хотя бы на средневековых картинах с изображением Страшного суда; конечно, художники фантазировали, но почему они брали за образец именно обезьяну, а, допустим, не хищных птиц? Почему птичьими атрибутами наделялись обычно безгрешные существа, например, ангелы? Почему не только руки, но и ноги изображаемых дьяволов были цепкими? Почему дьяволы ходят на двух ногах, как высшие обезьяны, а не на четырёх, как, скажем, драконы?

Z ikonografii demonologicznej wiadomo, jak podobny bywał diabeł do małpy, bo i diabeł ma ogon, i na ogół pokrywa go sierść jak wielkie antropoidy, ma też dość małpią, spłaszczoną czaszkę i małpie uzębienie, co wszystko można ujrzeć na płótnach średniowiecznych malarzy w wizjach Sądu Ostatecznego, a choć niechybnie fantazjowali, trzeba spytać, dlaczego sięgali akurat po małpy jako wzorzec, a nie dajmy na to po drapieżne ptaki? Czemu ptasie atrybuty przypisywali raczej istotom niepokalanym jak anioły? Czemu nie tylko ręce, ale i nogi malowanych diabłów bywały chwytne? Czemu diabły chodzą na dwu nogach jak wyższe małpy, a nie na czterech jak jakieś smoki?

	… нет такого несчастья, которое при определённых условиях не могло бы стать для кого-нибудь источником сладостных переживаний.
	… nie ma takiej biedy, która nie mogłaby w pewnym zestrojeniu trafów i okoliczności stać się dla kogoś źródłem miłych dozna

… попытки повлиять на волю Господню просьбой, молитвой и даже помышлением есть свидетельство веры слабой и неразумной, ведь они означают несогласие с промыслом Божьим и недоверие к Его милосердию. При постоянных ценах незачем торговаться, и никто в здравом уме этого не делает, а если и делает, то лишь из любви к самому торгу; и хотя энцианским теологам прекрасно известно о психотерапевтическом воздействии молитвы, о чувстве облегчения и надежды, которое ей сопутствует, они, однако же, видят пагубное сомнение именно в том, в чём наши богословы усматривают заслугу. Кто не сомневается, <…> тот ни о чём не просит. Напоминать Господу о себе — значит относиться к Нему как к заблокированной в час пик телефонной станции; молиться — всё равно что тыкать в розетку и стучать по аппарату, а горячо молиться — значит повышать внутренний голос до крика, чтобы тебя услышали. Всё это ставит под сомнение абсолютное, а значит, не могущее быть улучшенным Всеведение и Всемогущество Добра. Думать, будто Господь вечно смотрит в другую сторону, не туда, где находится просящий, могут только младенцы.

… że próby wpływania prośbą, modlitwą, a nawet samą intencją na wolę Bożą to dowód wiary słabej i nierozumnej, gdyż tak okazuje się brak zgody na wyroki Boże i brak ufności w Bożą dobroć. Jeśli ceny są stałe, nie ma się co targować i nikt przytomny tego nie czyni; jeśli jednak czyni, to dla samej uciechy targów; jakoż teologom Encji doskonale znana jest psychologiczna korzyść, zawarta w modlitwie, towarzysząca jej ulga i nadzieja spełnienia próśb, lecz w czym nasi duchowni upatrują zasługę, oni widzą zwątpienie. Kto nie wątpi, <…> ten o nic nie prosi. Przypominaniem Panu Bogu o sobie traktuje się Go niczym zatkaną centralę telefoniczną, modlitwa to targanie widełkami, stukanie w aparat, a gorąca modlitwa to podnoszenie wewnętrznego głosu, aby zostać usłyszanym, wszystko to kwestionuje niepolepszalną jako już ostateczną Wszechwiedzę i Wszechmoc Dobra. Pomysł, iż Pan Bóg niejako patrzy w inną stronę, a nie tam, gdzie jest potrzebujący, to pomysł rodem z kołyski.

Над кливийцами будто бы владычествовал какой-то особый императив, то ли религиозный, то ли светский, который требовал от них не жалеть ничего ради всеобщего Ка-Ундрия. Чем был этот Ка-Ундрий, я так толком и не узнал, хотя перерыл целый библиотечный зал, а это не так уж мало. <…> Ка-Ундрием называли какую-то идею универсального характера, требовавшую величайших жертв, вплоть до самой жизни, — это представляется несомненным. Всех остальных энциан кливийцы называли Хс-Хсце, что значит «Ничего-Не-Разумеющий». А так как Ничего-Не-Разумеющих нельзя было заставить уверовать в Ка-Ундрий, и эта бестолочь, по их представлениям, стояла на пути к Исполнению — уж не знаю чего, — то они старались подчинить или уничтожить всех некливийцев. По-видимому, тут произошло весьма любопытное превращение: сперва они боролись с Ничего-Не-Разумеющими лишь символически и магически (и убивали каждого, кто попадался им в руки, называя это его Обращением), а потом всё более и более реально, по мере того как овладевали начатками технологии. Они были мастера по части всевозможных механических ремёсел. Похоже, что они первыми сконструировали самодействующие боевые устройства, из которых позже возникли так называемые ультиматы, и мало-помалу втянули Люзанию в гонку вооружений. Но так как кливийскую версию этих событий, охватывающих верхнее средневековье и первое столетие Нового времени, услышать нельзя, а люзанцы, конечно, в этом вопросе пристрастны, добросовестный исследователь должен поставить здесь большой знак вопроса.

Kliwianami rządził jakoby szczególny imperatyw, ni to religijny, ni to świecki, żądający od nich największych wyrzeczeń w imię powszechnego Ka–Undrium. Czym było to ich Ka–Undrium, nie dowiedziałem się jak należy, chociaż przewertowałem w poszukiwaniach wszystko, co zawiera ten dział biblioteki, a nie jest tego mało. <…> Ka–Undrium to była jakaś idea o charakterze powszechnym, wymagająca skrajnych ofiar, wraz z ofiarą składaną z życia — to zdaje się pewne. Nazywali oni wszystkich innych Encjan Hs–Hsce, to znaczy „Nic Nie Rozumiejący”. A ponieważ takich Nic Nie Rozumiejących nie mogli nawrócić na Ka–Undrium i stali w ich oczach owi ignoranci na drodze do Spełnienia — ale nie wiem, czego — usiłowali ich, wszystkich, co nie byli Kliwianami, podbić i unicestwić. Zdaje się, że zaszła taka osobliwa przemian najpierw zwalczali Nic Nie Rozumiejących tylko symboliczni i magicznie (i zabijali każdego, którego dopadli, zwąc to jego Konwersją), a potem coraz bardziej już realnie, w miarę ja o władali pierwocinami technologii. Byli mistrzami wszelkie mechanicznych kunsztów. Oni pierwsi zdaje się skonstruowali samoczynne urządzenia bitewne, z których potem powstał tak zwane Ultymaty, i stopniowo wymusili na Luzanii uczestnictwo w wyścigu zbrojeń. Ponieważ jednak nie można usłyszeć kliwiańskiej wersji tych wydarzeń, obejmujących górne średniowiecze i pierwszy wiek ery nowożytnej, a Luzanie są na pewno stronni w tej materii, uczciwy badacz winien zawiesić nad tą całą sprawą duży znak zapytania.

… труд генерала доктора Брюммеля, посвящённый межконтинентальной биологической войне на Энции <…>. Брюммель <…> предполагает, что война с самого начала была генетической; он <…> готов допустить, что Кливия первая начала рассеивать над Люзанией патогены, или патоферы, выращиваемые в биовоенных комплексах; но лишь часть зачатых таким образом детей оказалась неспособна к жизни. С военной точки зрения, толково и сухо разъясняет генерал-доктор, уничтожение живой силы противника биологическим путём, посредством дистанционного оплодотворения, — задача весьма сложная. Разумеется, особенности естественного размножения энциан значительно её облегчают, но дело в том, что сперматозоид, слишком отличающийся от нормального, отторгается яйцеклеткой, а сперматозоид недостаточно патогенный приводит к появлению на свет потомства, поддающегося лечению. Проектирование сперматозоида (а это настоящие конструкторские работы, и ведутся они в специальных конструкторских бюро, со штатом из первоклассных научных сотрудников), который не отторгался бы организмом самки и в то же время был губителен для него, требует громадных знаний и высокого технологического уровня. <…> люзанцы <…> первые продвинулись дальше в области биотехнологии или, точнее, военной технобиотики. Они не действовали сгоряча и не ограничились полумерами, но ударили по кливийцам «грязным фертилизационным оружием» с таким размахом, что всё население Цетландии вымерло на протяжении жизни одного поколения: вынашиваемые плоды поубивали всех способных к деторождению кливиек. Люзанцы применили <…> фертолёты, то есть летучие фертилизаторы. Они обеспечивают оплодотворение, при котором эмбрион становится злокачественным новообразованием, поражающим организм матери прежде, чем наступят роды. Одновременно люзанцы применяли у себя какие-то методы противозачаточной защиты, опасаясь, что Кливия ответит таким же ударом; но её оружейники не успели, а может быть, не сумели вырастить столь же смертоносные инсеминаторы.

… pracę doktora generała Brümmla, poświęconą transkontynentalnej wojnie biologicznej na Encji <…>. Brümmel <…> przypuszcza, że wojna od początku była genowa; on <…> domniemywa, że Kliwia zaczęła pierwsza rozsiewać nad Luzanią patogeny, czy też patofery, hodowane w biomilitarnych kompleksach, ale jedynie część tak poczynanych dzieci była niezdolna do życia. Pod względem militarnym, wyjaśnia sucho i rzeczowo doktor generał, niszczenie żywej siły nieprzyjaciela na drodze biologicznej, zdalnym zapłodnieniem, stanowi bardzo trudne zadanie. Oczywiście biologia naturalnego rozrodu Encjan znacznie je ułatwiła, lecz sęk w tym, że plemnik nazbyt różny od normalnego ulega odrzuceniu przez jajeczko, a plemnik nie dość patogenny powoduje przyjście na świat dzieci, które można leczyć. Zaprojektowanie (bo to są prace projektowe i muszą: się nimi zajmować specjalne biura, pełne odpowiednich, i to; znakomitych naukowców) plemnika zarazem akceptowanego przez ustrój samicy i zgubnego w embrionalnym rozwoju to rzecz największej wiedzy i produkcyjnej sprawności. <…> Luzanie <…> pierwsi byli bardziej zaawansowani w dziedzinie biotechniki, a właściwie militarnej technobiotyki, Nie działali pochopnie, nie stosowali półśrodków, lecz uderzyli w Kliwian „nieczystą bronią fertylizacyjną” tak masowo, cała ludność Cetlandii wyginęła w ciągu jednego pokolenia: płody pozabijały wszystkie zdolne do rozrodu Kliwianki. Luzanie zastosowali <…> „fertolety”, czyli takie fertylizatory letalne, które powodują inseminację, a embrion przekształcają w złośliwy nowotwór, atakujący organizm matki, nim zdąży opuścić jej ciało. Zarazem Luzani stosowali u siebie nie określone bliżej techniki osłony antynatalistycznej w obawie, że Kliwia odpowie analogicznym ciosem, lecz jej zbrojmistrze nie zdążyli, a może nie umieli, wyhodować analogicznie śmiertelnych inseminatorów.

III. В пути

	Уже октябрь, звёзды пожелтели и как-то стало прохладнее, а я лечу.
	Już październik, gwiazdy przyżółkły i jakoś chłodniej zrobiło, a ja lecę.

	… пытаюсь сообразить, можно ли говорить об авторстве камня? Добро бы ещё камня в почке или желчном пузыре, но преткновения?.. Мысли вязнут в метафорической минералогии.
	… toteż nie wiem, czy można mówić o autorstwie kamienia? Przy kamieniach nerkowych czy żółciowych może by jeszcze uszło lecz obrazy? Myśl moja utyka w mineralogii metaforycznej.

Массовое кондитерское производство — пора наконец сказать это вслух — есть форма платной проституции, а не настоящей любви. К форме для выпечки торта необходим подход индивидуальный и даже, я бы сказал, исполненный ощущения своей миссии; вот почему торт, в который кроме орехов вложено трепетное, свежее чувство, сохраняет на ложечке нечто, если можно так выразиться, девически интимное, словно он позволяет себя есть впервые в жизни.

Masowe cukiernictwo, raz wreszcie trzeba to powiedzieć wyraźnie, stanowi formę płatnej prostytucji, a nie miłosnego oddania. Podejście do tortownicy musi być indywidualne, a nawet, powiedziałbym, natchnione poczuciem misji i dlatego tort, gdy oprócz świeżych orzechów weszły weń delikatne, świeże uczucia, zachowuje pod łyżeczką jakąś, powiedziałbym, dziewiczą intymność, jakby się dawał jeść po raz pierwszy na świecie.

Что ж, пора наконец заявить об этом во всеуслышание: астронавтика пахнет тюрьмой. Если б не иллюминаторы, можно и впрямь подумать, что тебе впаяли порядочный срок — не год и не два, но самое меньшее два червонца, и даже нельзя рассчитывать ни на сбавку срока за образцовое поведение, ни на передачи, ни на свидания. <…> путь к звёздам ведёт через многолетнее заключение.

Cóż, trzeba to jednak nareszcie powiedzieć w sposób wyraźny: astronautyka pachnie kryminałem. Gdyby nie iluminatory, można by sobie doprawdy myśleć, że się dostało uczciwy wyrok, nie rok, nie dwa, lecz co najmniej dwudziestaka, i nie można nawet liczyć na przedwczesne zwolnienie dzięki dobremu sprawowaniu, ani na paczki od rodziny, ani na wizyty. <…> droga do gwiazd wiedzie przez długoletni wyrok.

	Старое доброе солнышко исчезло, как бы растворилось в чёрном супе небытия…
	Dobre stare słonko znikło, jakby się rozpuściło w czarnej zupie „nic”…

— Я Руперт Трутти из Массачусетского автофутурологического института, и занимаюсь я, как указывает название моего научного центра, прогнозированием прогнозов, то есть стараюсь установить, что будут предсказывать предсказатели предстоящих столетий.

— Jestem Rupert Trutti z Massachusetts Institute of Autofuturotogy i zajmuję się, jak wskazuje nazwa mej uczonej siedziby, prognozowaniem prognoz, czyli wykrywaniem, co będą przepowiadali przyszłowieczni przepowiadowcy.

	— Экспертолиз — это растворение экспертов в море избыточной информации, а энспертоляция — защитный условный рефлекс, самоотключение экспертов со страху.
	— Ekspertoliza to rozpuszczanie się biegłych w zbytnim ogromie wiadomości, enspertolacja zaś to odruch obronny jako otorbianie się ekspertów ze strachu.

… Фейерабенд:
— <…> Идиот, в особенности законченный, готов немедленно стать президентом США, вы только ему предложите. Человек поумнее сперва задумается, а мудрец, скорее, выскочит в окно. <…>
— Судя по вашему красноречию, коллега Фейерабенд, вряд ли вам угрожает избыток мудрости, — заметил Рассел. — Не только люди бывают с придурью, имеются также придурковатые философские системы; связано это с явлением, которое я назвал бы феноменом исторической монументализации чего попало. <…> Ясно выражающийся дурень не столь опасен, как дурень туманный, потому что в тумане легко самому оказаться в дураках. Я позволил себе намекнуть на это в своей «Истории западной философии», и, разумеется, целая свора обиженных дуралеев впилась мне в ляжки. <…> Тот, кто предлагает новую философскую систему, тем самым даёт понять, что приблизился к истине больше, чем все, кто жил до него. Значит, каждая такая система предполагает непревзойдённую мудрость её автора. А ведь нормальная кривая распределения интеллекта справедлива и для философов, среди которых предостаточно олухов^{[К 10]}. Любопытно, что эти мои наблюдения, никому конкретно не адресованные, вызывали такую яростную реакцию…
— А где вы поместите самого себя на кривой распределения мудрости, лорд Рассел? — невинным голосом спросил Фейерабенд.
— Говоря объективно, выше вас, потому что я понял всё, что вы написали, а вы написанного мною не поняли, во всяком случае, порядочно меня переврали.
— Да? Но ведь я печатался после вашей смерти…
— А я читал после перенесения меня на кассету. Вы немало у меня позаимствовали, и, конечно, беды в этом нет, только следует называть своих учителей… — варианты распространённых мыслей

… Feyerabend: — <…> Idiota, zwłaszcza skończony, jeśli mu pan to tylko zaproponuje, gotów z miejsca zostać prezydentem USA. Człowiek roztropniejszy pierwej się zastanowi, a mędrzec wyskoczy raczej przez okno. <…>
— Jeśli sądzić po pana elokwencji, kolego Feyerabend, to nadmiar mądrości raczej panu nie zagraża — rzekł Russell. — Nie tylko ludzie bywają głupi, są też głupawe systemy filozoficzne, co się bierze ze zjawiska, które nazwałbym efektem historycznej monumentalizacji byle czego. <…> Precyzyjny dureń jest mniej szkodliwy od mętnego, bo męty są ciemne i patrzą przez to na głębię. Pozwoliłem sobie dać to do zrozumienia w mej „History of Western Philosophy” i naturalnie moc obrażonych durniów wpiła mi się w łydy. <…> Kto proponuje nowy system filozoficzny, ten daje tym samym do zrozumienia, że zbliżył się do prawdy bardziej niż wszyscy ludzie przed nim. Każda taka propozycja zakłada więc nieprześcignioną rozumność jej autora. A przecież normalny rozkład inteligencji w społeczeństwie dotyczy też filozofów, toteż i wśród nich jest sporo durniów. Ciekawe, że te moje tak bezadresowe spostrzeżenia budziły tyle zacietrzewionych reakcji…
— A gdzie pan sam plasujesz się na krzywej .rozkładu mądrości, lordzie Russell? — spytał ścichapęk Feyerabend.
— Obiektywnie mówiąc, wyżej od pana, ponieważ zrozumiałem wszystko, coś pan pisał, a pan tego, co ja pisałem, nie, w każdym razie pokręcił pan to mocno.
— Tak? Ale ja publikowałem po pana śmierci…
— Toteż czytałem już po skasetowaniu. Sporoś wziął pan ode mnie, w czym nie byłoby nic złego, ale trzeba się przyznawać do nauczycieli…

— Я не считаю золотой серединой тактику, которая заключается в цитировании одного себя, и к тому же недобросовестном цитировании, когда вместо полемики по существу вас отсылают в сноске к старым-престарым книженциям, в которых этот вопрос будто бы достаточно освещен, после чего остаётся только приобрести полное собрание сочинений автора, отсылающего читателя куда подальше, и лишь потом приниматься за чтение его статейки. Но в наше время это уж слишком.

Nie uważam atoli za złoty środek taktyki, polegającej na wyłącznym cytowaniu siebie samego, i to jeszcze złośliwym, gdy ktoś zamiast wdać się w merytoryczną polemikę, podaje w odnośniku jedynie jakieś prastare szpargały, w których jakoby ongiś był guz owej kwestii poświęcił uwagę, po czym czytelnik winien zgromadzić Opera Omnia takiego autora, odsyłającego odsyłaczami gdzie raki zimują pierwej, nim weźmie się do lektury jego artykuliku. To jednak w dzisiejszych czasach przesada.

— Быть может, — начал лорд Рассел, — этим птичьим сынам и удалось соорудить так называемую этикосферу, но тем самым они изготовили индивидуальные тюрьмочки, великое множество невидимых смирительных рубашек. Любой достаточно мощный порыв ко всеобщему счастью кончается строительством каталажек. Сама эта идея — не что иное, как иррациональная фата-моргана разума…
— <…> Corruptio optimi pessima и так далее. Спектр возможных состояний общества является одноосевым, и располагается он между закрытым и открытым обществом. Левый экстремум — это тоталитарная диктатура, управляющая всем, что только ни есть человеческого, вплоть до текста песенок в детских садах, а правый экстремум — это анархия. Демократии размещаются примерно посередине. Энциане явно пытались соединить обе крайности, чтобы каждый мог жить в обществе открытом и закрытом одновременно и брыкаться в своё удовольствие, замкнутый в невидимом пузыре заповедей, которые невозможно нарушить. Это можно назвать тирархией, и ничего хорошего она не сулит. Думаю, там даже больше несчастья, чем где бы то ни было.
— Почему, лорд Поппер? — спросил я.
— Потому, что в полицейском государстве человек, подвергаемый пыткам, может по крайней мере верить, что, если его перестанут пытать, он вместе с другими построит счастливый мир. А человек, безустанно заласкиваемый под попечением государства этой пресловутой синтурой, не может даже в мыслях никуда убежать, потому что бежать уже некуда. Сносны лишь промежуточные состояния общественной агрегации.

— Być może — powiedział lord Russell — udało się tym ptasim synom sporządzić tę tak zwaną etykosferę, lecz jak drut na niebie wykonali w ten sposób indywidualne więzieńka, niewidzialne kaftany bezpieczeństwa w ogromnej ilości. Każde byle dostatecznie potężne dążenie ku szczęściu powszechnemu kończy się budowaniem kryminałów. Sama ta idea jest irracjonalną fatamorganą rozumu…
— <…> Corruptio optimi pessima i tak dalej. Widmo stanów socjalnych jest jednoosiowe, rozpostarte między społeczeństwem zamkniętym i otwartym. Ekstremum lewe to tyrania totalitarna, czyli zarządzająca wszystkim co ludzkie, aż do treści piosenek w przedszkolach, ekstremum prawe zaś to anarchia. Demokracje mieszczą się mniej więcej pośrodku. Ci Encjanie usiłowali najwyraźniej połączyć te skrajności, żeby każdy mógł żyć w społeczności zarazem otwartej i zamkniętej i brykać jak chce, zamknięty w swoim niewidzialnym bąblu nieprzekraczalnych przykazań. Można by to nazwać tyrarchią, ale nic dobrego wyniknąć stąd nie mogło. Sądzę, że jest tam nawet więcej nieszczęścia niż gdziekolwiek indziej.
— Dlaczego, lordzie Popper? — spytałem.
— Dlatego, bo torturowany w państwie policyjnym może przynajmniej wierzyć, że gdyby przestano go torturować, zbudowałby z innymi szczęśliwy świat. Natomiast zapieszczany bezustannie pod zarządem państwowym przez tę tak zwaną synturę nie może nawet myślą uciec gdziekolwiek, bo już nie ma dokąd. Tylko pośrednie stany agregacji społecznej są znośne.

— Ребёнком я зачитывался чудесными историями о будущем мире, в котором домохозяйки переквалифицируются в доценток лимнологии, дворники — в профессоров общей теории всего на свете, а остальные будут творить сколько влезет, и получится неслыханный расцвет искусств. Удивительно, как много отнюдь не глупых людей верило в эти бредни. Ведь большая часть человечества не хочет угробить жизнь на собирание старых раковин, и вообще ей плевать на любые раковины, кроме раковины унитаза, а думать о вечных вопросах она начинает лишь после визита к врачу, который на вопрос о диагнозе даёт уклончивые ответы.

— Jako dziecina zaczytywałem się w pięknych powiastkach o przyszłym świecie, w którym gospodynie domowe przekwalifikują się w docentki limnologii, dozorcy domowi w profesorów ogólnej teorii wszystkiego, a pozostali będą tworzyć ile wlezie, dzięki czemu zapanuje niesłychany rozkwit sztuk. Dziwne, jak wielu całkiem niegłupich ludzi wierzyło w takie brednie. Większość ludzi nie chce przecież wcale spędzić życia na zbieraniu starych muszli, i nie interesują ich żadne prócz klozetowych, a myśleć o ‘sprawach ostatecznych zaczynają po wizycie u lekarza, który na pytanie o diagnozę udziela wykrętnych odpowiedzi.

— Сам Эйнштейн признал мою правоту, — начал было задетый за живое Поппер, но Фейерабенд не дал ему закончить.
— Об обстоятельствах, при которых Эйнштейн — человек поистине голубиного сердца — признал вашу правоту, вы, лорд Поппер, писали столько раз, что можно ограничиться сноской. Как говорил мне доктор Чиппендейл, Эйнштейн тогда страдал от мигрени и принял уйму таблеток от головной боли, отупляющее воздействие которых хорошо известно.
Обиженный Поппер умолк. Затянувшуюся тишину прервал наконец Рассел:
— Мой уважаемый коллега-философ из палаты лордов имел несчастье родиться системным философом в эпоху, когда системной философии уже быть не может. Надо смотреть правде в глаза, коллега Поппер! Господин Фейерабенд — умеренный анархический экстремист в теории познания, я — неимперативный антиинтуитивный категориалист аналитического стиля, наконец, лорд Поппер — автор нескольких любопытных концепций, а так вообще — несинкатегорематический разогреватель онтологически нейтрализованных зразов в соусе из Circulus Vindobonensis. <…>
— Скажи мне, лорд Рассел, что осталось у тебя от дивной поры молодой? Три тома «Principia Mathematica», вымученных за долгие годы. Так вот: спешу сообщить, что Чжуан Вэнь или ещё какой-то Пинг-Понг — не запоминаю я этих китайских имён — запрограммировал компьютер так, что всё доказанное Б. Расселом в его пресловутых «Принципах» машина доказала за восемь минут, со средней скоростью самоубийцы, который бросился с девяностого этажа на Юпитере, где, как известно, сила тяжести во столько же раз больше земной, сколько раз приходящая прислуга господина Тичи ошибалась в счетах из прачечной в свою пользу.

— Sam Einstein przyznał mi rację — zaczął dotknięty do żywego Popper, lecz Feyerabend nie dał mu skończyć.
— O okolicznościach, w których Einstein przyznał panu rację, będąc człowiekiem gołębiej dobroci serca, pisał pan już, lordzie Popper, tyle razy, że wystarczy podanie odnośników. Jak mówił mi doktor Chippendale, Einstein miał wtedy migrenę i zażył znaczną ilość proszków na ból głowy, których otępiające działanie jest powszechnie znane.
Obrażony Popper zamilkł. Dłuższą ciszę przerwał wreszcie Russell.
— Mój czcigodny kolega filozoficzny z Izby Lordów miał nieszczęście urodzić się na filozofa systemowego w czasie, kiedy filozofii systemowej być już nie może. Trzeba spojrzeć prawdzie w oczy, kolego Popper! Pan Feyerabend jest umiarkowanym ekstremistą anarchicznym w teorii poznania, ja jestem bezimperatywnym przeciwintuicyjnym kategorialistą w stylu analitycznym, a lord Popper to twórca paru bystrych konceptów, poza tym jednak niesynkategorematyczny odgrzewacz zneutralizowanych ontologicznie zrazów w sosie po Circulus Vindobonensis. <…>
— Lordzie Russell, co ci zostało z tych lat młodości pierwszej? „Principia Mathematica” wymęczone w trzech tomach przez lata. Otóż donoszę pośpiesznie, że Czuang Weng albo inny Ping Pong, bo ja nie mam pamięci do chińskich nazwisk, zaprogramował komputer tak, że wszystko, czego B. Russell dowiódł w sławetnych „Principiach”, maszyna wykonała w osiem minut, z przeciętną chyżością samobójcy, który rzucił się z dziewięćdziesiątego piętra na Jowiszu, gdzie, jak wiadomo, ciążenie jest tyle razy większe od ziemskiego, ile razy dochodząca pana Tichy pomyliła się w rachunkach z pralni na swą korzyść.

В то время как на Земле субъектом, или попросту философом, всегда является человек, на Энции философствуют также машины и даже облачность, поскольку некоторые разновидности шустров, уносимые ветром, соединяются на границе тропосферы в необычайно разумные тучки-почемучки и умудрённые облака, которые, не имея других занятий, рассуждают о смысле бытия. Времена, в которые жил Акс Титоракс, ниспровергатель авторитетов, даже на ложе смерти окруженный верными учениками и полицией, минули безвозвратно.

Podczas gdy na Ziemi podmiotem, a więc po prostu filozofem jest zawsze człowiek, na Encji filozofują też maszyny oraz zachmurzenie, albowiem pewne postaci bystrów, porywane wiatrami, łączą się na granicy troposfery w nadzwyczaj inteligentne cirrocumulusy i nimbostratusy, które nic lepszego nie mając do roboty, roztrząsają sens bytu. Czasy, w których działał Ax Titorax, obrazoburczy myśliciel, otoczony jeszcze na łożu śmierci przez wiernych uczniów i policję, minęły bezpowrotnie.

Благосклонная и смышлёная среда обитания должна стать закройщиком материи бытия, перекраивая её, чтобы каждый получил условия существования, наиболее для него подходящие. Но когда все технические средства будут готовы, когда уже будет создана среда, безошибочно приспосабливающаяся к натуре любого человека, останется преодолеть одну лишь, зато чудовищную трудность, а именно: каждый должен иметь при этом ощущение абсолютной подлинности бытия. Никто не должен считать, что играет, словно на сцене, то есть может в любую минуту с неё сойти. Что его окружают обращённые к нему декорации. Пусть это будет игра или, скорее, система из множества игр, предлагаемых средой обитания своим подопечным, но игра без апелляций к судьбе и без антрактов, смертельно серьёзная, а не условная, как забава. Игра, в которой нельзя покинуть шахматную доску своего общества, чтобы взглянуть на неё со стороны. Нельзя допустить, чтобы игрок знал о том, что ему предназначено, и никто не вправе претендовать на составление правил собственной или чужой игры, ведь здесь эти прерогативы равняются Божьим.

Przychylne a zmyślne środowisko więc stać się krojczym materii życiowej i tak ją zszywać, żeby każdy otrzymał kondycję, która najlepiej mu odpowiada, Jedną tylko, ale przeraźliwą trudność należy pokonać, aby się tak stało, gdy wszystkie środki techniczne będą już gotowe jako środowisko, adaptujące się bezbłędnie do ludzkich natur. Oto każdy musi tam mieć poczucie zupełnej autentyczności bytowej. Nikt nie może uznać, że gra jak na scenie, więc tym samym może z niej w każdej chwili zejść. Że otaczają go specjalnie ku niemu zwrócone dekoracje. Jeśli to jest gra, a raczej system wielu gier, oferowanych przez środowisko jego mieszkańcom, musi to być gra bez apelacjii i przerw, śmiertelnie poważna jak życie, a nie umowna ja zabawa. Tym samym nikt z graczy nie powinien wyjść poza społeczną szachownicę, by spojrzeć na nią spoza jej obrębu. Wiedza o tym, co mu przeznaczone, musi pozostać dlań nie osiągalna, nikt nie śmie dostąpić układania reguł własnej gry czy gier dla innych ludzi, bo to są prerogatywy w takim sta nie rzeczy równe Bożym.

— Хотя никто этого не подсчитал, я полагаю, что сумма мук и страданий есть историческая постоянная, точнее, она прямо пропорциональна числу живущих, то есть остаётся постоянной на душу населения. Я всегда старался верить, что какое-то медленное улучшение всё же происходит, но действительность неизменно доказывала иное. Я сказал бы, что человечество демонстрирует ныне лучшие манеры, чем в Ассирии, но отнюдь не лучшую нравственность. Просто на смену открытому чванству палачей пришли всевозможные предлоги и камуфляжи.

— Choć nikt tego nie obliczył, sądzę, że suma mąk i cierpień jest stałą dziejową, najwyżej z taką poprawką, że jest proporcjonalna do liczby żyjących, czyli pozostaje stałą w przeliczeniu na głowę. Zawsze usiłowałem wierzyć, że jednak zachodzi jakaś powolna poprawa, ale rzeczywistość zadawała potem kłam mej nadziei. Powiedziałbym, że ludzkość prezentuje dziś lepsze maniery niż w Asyrii, ale bynajmniej nie lepszą moralność.

	Ничем не разнятся восторги и стенанья, Эдемский сад и адская жара. Пусть длится в кости вечная игра — Я выбираю вечное молчанье.
	Wiem, że się niebo nie różni od piekła, I na nic owej wiedzy nie zamienię, Niech więc gra w kości trwa dalej zaciekła, A moją resztą niech będzie milczenie.

IV. Осмотр на месте

Чудовищная тварь. Он всё проходил и проходил мимо меня и никак не кончался, хотя всё время шёл рысью. Что ему грязь, если у него ноги как башни. Я оценил его длину в четверть английской мили — или, пожалуй, морской мили, учитывая водянистый характер местности. Выходит, я видел натурального курдля.

Potworne bydlę. Mijał mnie, mijał i mijał, przykucłego za zbutwiałym pniem, i nie chciało się to mijanie skończyć, choć cały czas szedł rysią. Co mu tam błoto, jeśli nogi ma jak wieże. Oceniłem go na ćwierć mili, ewentualnie — ze względu na wodnistość terenu — węzła. A więc widziałem naturalnego kurdla.

На этой планете творятся невероятные вещи. Вернее, омерзительные. Я ещё не оправился от потрясения. Я собственными глазами видел, как большой курдль подошёл к курдлю поменьше — это было в чистом поле, довольно даже сухом, заросшем рыжеющей травкой, в какой на Земле водятся рыжики, — так вот, значит, подбежал он к этому малышу, спокойно жующему травку, тщательно обнюхал его, и тут великана вырвало; тогда тот, маленький, припал сперва на передние, потом на задние ноги, в точности как верблюд (но размерами больше кита), съел всё это, облизнулся и завыл. И завыл он так дико, глухо и так тоскливо, так безнадёжно и мрачно, словно голосили эти вечно пасмурные просторы, — у меня просто мороз прошёл по телу, ещё переполненному омерзением. Тогда тот, что побольше, схватил коленопреклоненного за ухо и, оборвав его одним щелчком пасти, начал жевать, методично чавкая и двигая губами вверх-вниз, как корова, обгрызающая молодые побеги. Потом надгрыз тому второе ухо, но сразу же выплюнул, словно оно ему не понравилось. Тогда малыш, припавший к земле, зашевелился. Его явно тошнило. Курдль и курдлёнок, глядя друг другу в стеклянные вылупленные глаза, зарычали так, что у меня волосы стали дыбом. Затем поднялись, стали рыть землю задними ногами и разошлись без спешки в разные стороны. Что бы это значило?

Na tej planecie dzieją się niesamowite rzeczy. A włąściwie obmierzłe. Jeszcze nie ochłonąłem z wrażenia. Widziałem na własne oczy, jak duży kurdel truchtem podszedł do mniejszego — było to w szczerym polu, dość nawet suchym, porosłym rudziejącą trawką, jaka na Ziemi zwiastuje rydze — podbiegł więc cło tego małego, pasącego się, obwąchał go dokładnie i zwomitował, a wówczas tamten padł najpierw na przednie, potem na tylne kolana, zupełnie jak wielbłąd (ale większy od wieloryba), zjadł to wszystko, oblizał się i zawył. A zawył tak dziko, głucho, chrypliwie i tęsknie, tak beznadziejnie i ponuro, jakby zawodziła ta wiecznie pochmurna przestrzeń, aż mróz przeszedł mi po kościach, pełnych jeszcze obrzydzenia. Wtedy ten większy złapał klęczącego za ucho i oberwawszy je jednym kłapnięciem paszczy, począł żuć, mlaskając metodycznie i ruszając gębą w poprzek jak krowa, gdy obgryza młode listki. Potem nadgryzł tamtemu drugie ucho, ale od razu je wypluł, jakby mu nie smakowało. Wówczas ten klęczący zaczął się ruszać. Najwyraźniej dolegały mu nudności. Duży i mały kurdel, patrząc sobie z bliska w oczy, wybałuszone szkliście, zaryczały, aż mnie mrowie przeszło. Po czym podniosły się, poryćkały grunt tylnymi łapami i rozeszły się bez pośpiechu w przeciwne strony. Co to miało znaczyć?

Сперва я встретил одинокого курдля-самца — он спал на солнце, которое висело ещё довольно низко. Должно быть, сны ему снились плохие: он ужасно храпел, а когда вздыхал, из его полуоткрытой пасти вырывался настоящий вихрь, разгонявший влажные испарения. Вонь едва не свалила меня с ног, поэтому я выполнил обходный маневр и зашёл с наветренной стороны, чтобы сделать несколько снимков. Это удалось бы как нельзя лучше, но, увы, кассеты при перезарядке упали в яму, заполненную до краёв водой и грязью, — след его ног, и я не решился нырнуть в эту липкую лужу. Этот курдль был настоящий колосс. Издали я было принял его за какой-то корабль, выброшенный бурей на берег, пока не увидел, как раздуваются от дыхания его бока. Со спины свисали лохмотья линяющей шкуры. Большой части хвоста недоставало. Потом в путеводителе я нашёл описание таких особей — они теряют хвост, потому что сами его надгрызают. Такой курдль, чаще всего поседевший и серьёзно поражённый склерозом, зовётся плешехвостом.

Najpierw spotkałem kurdla–odyńca, który spał w niskim słońcu. Musiały go trapić złe sny, bo okropnie charczał, rzęził, a kiedy wzdychał, istny wicher buchający mu z wpółodemkniętej paszczy rozganiał mgielne opary. Fetor omal nie zwalił mnie z nóg, więc wykonałem manewr okrążenia i zaszedłem go od nawietrznej, by zrobić kilka zdjęć. Udałyby się doskonale, niestety przy zmianie filmów kasety wpadły mi do jamy pełnej wody i błota, śladów jego nóg, i nie zdobyłem się na danie nurka w ową lepką maź. Ten kurdel był istnym kolosem. Ujrzawszy go z dala, wziąłem go zrazu za jakiś statek wyrzucony przez burzę na brzeg, aż dostrzegłem, jak jego boki ruszają się przy oddychaniu. Z grzbietu zwisały mu złachmanione połacie liniejącej skóry. Brakowało mu dużej części ogona. Potem w przewodniku znalazłem opis takich sztuk, co tracą ogon, bo go same napoczynają. Zazwyczaj sędziwy i przez to porządnie już tknięty sklerozą, taki kurdel zowie się kaudyperdą.

Курдляндская пресса, правда, доходит до Люзании, но «Голос Курдля», который он читал регулярно, о любых неприятных фактах умалчивает; поэтому он не знал, что на родине уже новый Председатель, а предыдущий вместе с двумя другими Наикурами^{[К 11]} (Наистаршими над Курдлем) образует так называемую Банду Четырёх, или ПШИК (Преступная Шайка Извергов и Кретинов). Едва лишь он выкрикнул обычное приветствие «Наи-Най» — в честь Отцов и Кураторов Курдляндии — и перечислил в правильной очередности их титулы, награды и имена, как был арестован. Объяснения не помогли. Впрочем, он знал, что они никогда не помогают. Он получил пять лет Шкуры (Штрафного Курдля) и сбежал оттуда две недели назад.

Prasa kurdlandzka dochodzi wprawdzie do Luzanii; ale „Głos Kurdla”, który czytał regularnie, milczy o wszystkim, co może deprymować, toteż nie dowiedział się, że jest już nowy Przewodniczący i że poprzedni wraz z trzema Najkurami — Najstarszymi nad Kurdlem — stanowi tak zwaną Bandę Czworga, czyli WYPS — Wyjątkowo Potworną Szajkę. Ledwie zdążył wydać na granicy zwykły okrzyk powitalny „Naj–Naj”, którym się sławi Najdroższych Najkurów, wymieniając we właściwej kolejności ich tytuły, odznaczenia i nazwiska, został zatrzymany. Tłumaczenia nie pomogły. Wiedział zresztą, że one nigdy nie pomagają. Dostał pięć lat Karnego Kurdla i uciekł z niego przed dwoma tygodniami.

В Люзании, уверял он, полно энтузиастов политоходственности, особенно среди студенчества и профессорско-преподавательского состава. Они там просто чахнут от всеобщего счастья.
Шоколад или что-нибудь в этом роде, конечно, лучше, чем бррбиций (похлёбка из гнилых мхов и водорослей), но отдельные факты нельзя рассматривать в изоляции от Целого. Я осторожно заметил, что, если бы их «Голос Курдля» давал добросовестную информацию, никто не рисковал бы кончить так, как кончил он. Он всплеснул руками. Я не видел этого, но почувствовал: ведь мы прижимались друг к другу на гнилом пне, спасаясь от пронизывающей ночной сырости. Но тогда, сказал он, пришлось бы расписывать и люзанские лакомства, а простой люд, у которого ум за разум зашёл бы, пустился бы в повальное бегство из курдлей, и что стало бы с идеей политохода? Допустим, заметил я, ну и что, ведь мир не перевернулся бы? Он возмутился до глубины души. Как же так, повысил он голос, полтора века идейных исканий, дезурбанизации и онатуривания общества — всё это пойдёт насмарку потому лишь, что где-то есть что-то вкуснее бррбиция?

W Luzanii, zapewnił mnie, jest moc entuzjastów państwochodowości, zwłaszcza wśród studiującej młodzieży i ciała profesorskiego. Oni tam po prostu marnieją od powszechnego szczęścia.
Czekolada lub coś w tym rodzaju jest wprawdzie lepsza od byrrbyci (zupy na zgniłych mchach i porostach), lecz nie można brać żadnych zjawisk w izolacji od Całości. Zauważyłem ostrożnie, że gdyby ich „Głos Kurdla” podawał rzetelne wiadomości, nikt nie byłby narażony na to, co się z nim stało. Wzruszył ramionami. Nie widziałem tego, lecz poczułem, bośmy się przycisnęli do siebie na tym chropawym pniu, od przejmującego, wilgotnego chłodu nocy. Gdyby tak było, rzekł, to od rzemyczka do koziczka przyszłoby też pisać o luzańskich łakociach, a wtedy mając przewrócone w głowie, prosty lud ławą uciekłby z kurdli i co by się stało z ideą państwochodu? Niechby, dajmy na to, uciekł, zauważyłem, czy zrobiłaby się od tego dziura w niebie? Te moje słowa porządnie go dotknęły. Jakże, podniósł głos, półtora wieku prac ideowych, rustykalizacja i naturalizacja społeczeństwa miałyby pójść w jednej chwili na marne dlatego, bo gdzieś jest coś smaczniejszego od byrrbyci?

Говорят, сообщил он по секрету, что ни один из Наинаев в жизни не видел живого курдля, а только Взгромоздонтов, то есть красочные макеты этих могучих животных, образуемые гражданами во время государственных праздников перед почётной трибуной, на которой стоит сам Председатель.

Powiadają, rzekł konfidencjonalnie w pewnej chwili, że żaden z Najnajów nawet na oczy nigdy nie widział żywego kurdla, a tylko Defilaki. Są to malownicze zgrupowania obywatelskie, tworzące w czasie świąt państwowych postaci tych potężnych zwierząt przed trybuną honorową z samym Przewodniczącym.

Рискуя навлечь на себя его гнев, я спросил, что прекрасного, собственно, он видит в этой страшноватой твари? Вместо того чтобы возмутиться, он иронически рассмеялся и сказал, что <…> нас ведь есть государственные гербы, не так ли? Львы, а также орлы и прочие птицы. И что же прекрасного в этих оперенных тварях? Или вам неизвестно, что орёл своими когтями и клювом разрывает всяких невинных зверушек, а также ходит под себя в гнезде? Разве это мешает вам склонять голову перед его изображением? Но мы, возразил я, не живём ни в орлах, ни во львах. Не живёте, пожал он плечами, потому что не поместились бы. Нам просто больше повезло. Нациомобилизм — это традиция, освящённая временем, курдль — её воплощение, его биология — наша государственная идеология, а тот, у кого есть шарики в голове, не окончит свои дни в брюхе…

Ryzykując jego gniew, zapytałem, co właściwie pięknego widzi w takim ponurym bydlęciu? Zamiast się obruszyć, zaśmiał się ironicznie i rzekł, że <…> macie godła państwowe, nieprawdaż? Lwy, orły, jako też inne ptactwo, l cóż jest tak pięknego w upierzonym bydlęciu, czy nie wiadomo wam, że rozszarpuje szponami i dziobem rozmaite niewinne stworzonka oraz robi pod siebie w gnieździe? l czy przeszkadza to wam chylić czoło przed jego wizerunkiem? Ale my nie mieszkamy w orłach ani lwach, odparłem. Nie mieszkacie, wzruszył ramionami, bobyście się nie zmieścili. Myśmy mieli po prostu więcej szczęścia. Nacjomobilizm to uświęcona tradycja, kurdel jest jej wcieleniem, jego racje żywnościowe są racją stanu, a kto ma nieco oleju w głowie…

— … но хоть бы даже райский хлебушек комом в горле застрял, по доброй воле никто его не отдаст. Абсолютное блаженство развращает абсолютно! От народа спуску не жди! Можешь рассчитывать на него, когда его нужда докучает, но не тогда, когда его роскошь насилует. Не хочет он, чтобы было иначе, ведь иначе — значит уже только хуже, а не лучше! Конечно, был некогда в моде аскетизм — похлебка из кореньев лесных, избушка под соломенной крышей, курдль в хлеву, соха да сермяга, богач босиком, но всё это синтетическое, коренья трюфельные, курдль на колесах, из нейлона солома, соха-самоходка на транзисторах, липовый это был аскетизм, и приелся он быстро. Ах, чужестранец, знал бы ты, как народ мучается! При одном только виде выборокибера, расхваливающего очередную усладу, граждан сотрясает буриданова дрожь, и многие разбивают или разбирают его, да что толку — он тут же саморемонтируется.

— … lecz choć rajski chleb bodzie, nikt go nie odda z dobrawoli. Absolutny błogostan deprawuje absolutnie! Lud już nie popuści! Możesz nań liczyć., gdy mu bieda doskwiera, ale nie gdy go przepychy gwałcą. Nie chce mu się, żeby było inaczej, skoro inaczej znaczy już tylko gorzej, a nie lepiej! Owszem, była niegdyś w modzie abnegacja — polewka z leśnych korzonków, chata pod strzechą, kurdel w stajni, radła, oberwusy, zloty na bosaka, szmaciane stroje, lecz wszystko syntetyczne, korzonki truflowe, kurdel na biegunach, słoma nylonowa, radła samobieżne na tranzystorach, to była lipna asceza, więc się wnet przejadła. Ach, panie, ty nie wiesz, jak ogół się męczy! Na sam widok wybieraka, szykującego nowe pieściwo, chwyta obywateli drżączka decyzyjna, niejeden rozbija lub rozbiega swój wybierak, lecz cóż, on zaraz sam się naprawi.

— И пришёл суицидизм, называемый также самизмом. Сперва было брюхачество — художник шёл и выставлял свой живот, лакированный и с разными штуковинами, которые держались на пластыре или вживлялись, но и это приелось публике; поэтому на вернисаже стали оставлять голую бетонную стену, а художник, обильно полив себя фиксатуаром, брал хороший разбег и головой в стену, чтобы так уже и остаться — натюрмортом в суицидальном стиле. Хотя удавалось это только один раз, нашлись мученики искусства! У меня, однако, череп был слишком крепкий, впрочем, бетон вскоре размяк, известное дело, — шустры о нас пекутся… А когда пошёл мне двадцать восьмой годочек, был уже в моде генизм. Берём, значит, миксер и смешиваем разные гены, от гуся до гиены, чтобы получился monstre pittoresque, но и это прошло, скотинокартины вышли из моды. После был деструкционизм, или угробианство коллег, но и оно уступило место новому течению, креационизму, иначе говоря, сотворенчеству. Это вам не какое-нибудь ковыряние в глине и гипсе, но творения, достойные своей эпохи, — спутники в виде золотых алтарей с аквариумами, в которых каждой акуле самочист зубы чистит, или полицерковная безгравитационная урбанистика, когда орбитальные храмы вытягивают свои телескопические башни и колокольни в пустоте, как омары; но всё это, увы, без наития, без веры, и совершенно приватное, единоличное; каждое такое творение надо было немедленно залить чёрной стекловидной массой, чтобы уберечь от чужого глаза, а ещё лучше — пустить в распыл. Но и это плохо крепило расслабленную волю к творчеству…

— I przyszedł suicydyzm, zwany też samizmem. Najpierw był wentryzm, ot, artysta szedł i wystawiał brzuch, wylakierowany i z różnościami, przylepcem albo z przeszczepkami, przejadło się to wszakże publiczności, więc na wernisażu był betonowy mur i twórca, zlawszy się obficie fiksatuarem, brał dobry rozpęd, zaczym sobą w mur, by tak już zostać, nature morte w stylu autosakryfikacjonizmu. Choć można było tylko jeden jedyny raz, znaleźli się ofiarnicy! Jam jednak czaszkę nazbyt twardą miał, zresztą wnet beton zmiękł, wiadomo — bystry dbają o nas… A gdym dwadzieścia siedem skończył lat, był w modzie genizm. Ot, brało się mikser i mieszało w nim różne geny, gruszki i pietruszki, żeby powstało monstre pittoresaue, lecz i to przeminęło, te bydlaki–ikoniaki już nie są aktualne. Był potem destrukcjonizm, czyli wykańczarstwo kolegów, lecz i on ustąpił miejsca nowemu prądowi. Kreacjonizm — nie jakieś tam gmeranie w glinie, gipsie, dzieła na miarę epoki, więc satelity w kształcie ołtarzy złotych z akwariami, w których każdemu rekinowi samoczyst pielęgnuje uzębienie, więc wielokościelna urbanistyka bezgrawitacyjna, a te kościoły na orbitach wyteleskopowują swoje wieże i dzwonnice jak homary w próżni, lecz wszystko to bez ducha niestety, bez wiary, i całkiem prywatne, własne, trzeba było każde takie dzieło natychmiast zalać czarnym szkliwem, żeby cudze oko nawet nie obejrzało, a jeszcze lepiej puścić w rozkurz, to też jednak nie skrzepiało mdlejącej chuci twórczej…

Первый ингибитор

Это молодой историк и в то же время челкист^{[К 12]} (человековед). <…> Вообще стараюсь задавать поменьше вопросов: ведь что подумали бы в «Хилтоне» о постояльце, который стал бы выяснять, почему светится лампа и как размножается горничная. <…> Он привёл меня в социомат, на наглядную лекцию по истории. Аппарат настраивают на любое общество, с параметрами, скажем, романтическими или средневековыми, и управляют им — обычно на пару. Один игрок правит, второй играет за управляемое общество. Играть могут и несколько человек, заведуя партиями, армией, средним сословием и так далее. Выигрывает тот, кто получает перевес к концу получасового сеанса. Всё это, включая общественные движения, протекает с тысячекратным ускорением, и здесь нужна порядочная сноровка. Я был императором, а Кикерикс предводителем масс. Он сверг меня с трона за пять минут, включив себе сильную харизму. Напрасно пытался я помешать ему эдиктами, а видя, что дело плохо, сделал решающую ошибку, снизив подати. Теорию надобно знать. Устранение нужды немедленно ведёт к непомерному росту аппетитов и угрожает волнениями более опасными, чем при нищете. Социоматика — непростое искусство. Я не знал, например, что отсутствие нехваток — вовсе не плюс, а ноль и что всего важнее ненаблюдаемые параметры — параметры переживаний. Чем выше твоё положение в обществе, тем меньше ты ощущаешь беды своей эпохи, катаясь как сыр в масле, однако для аристократки неприглашение на придворный бал будет таким же несчастьем, как для бедной поселянки — отсутствие хлеба для детей. Всё это, казалось бы, общеизвестно, но лишь у кормила социомата убеждаешься в этом воочию.

Jest to młody historyk, a zarazem człekista (człekoznawca). <…> Unikam zbyt wielu pytań, cóż bowiem myślano by w Hiltonie o gościu pytającym, czemu lampa świeci i jak rozmnaża się recepcjonistka. <…> Zaprowadził mnie do socjomatu, dla poglądowej lekcji historii. Nastawia się dowolne społeczeństwo, o parametrach powiedzmy romantycznych albo średniowiecznych, i rządzi się nim, zwykle we t dwóch. Jeden gracz włada, a drugi jest rządzoną społecznością. Grać w symulowane dzieje może zresztą większa ilość osób, zawiadując stronnictwami, armią, stanem średnim i tak dalej. Wygrywa ten, kto do końca półgodzinnej partii pozostaje górą. Wszystko razem z ruchami społecznymi biegnie z tysiąckrotnym przyspieszeniem i trzeba porządnie znać się na rzeczy. Byłem cesarzem, a Kikerkix przywódcą mas. Zdetronizował mnie w pięć minut, włączywszy sobie silny charyzmat. Darmo usiłowałem przeciwdziałać edyktami, a widząc, że źle, popełniłem kardynalny błąd, zmniejszając daniny. Trzeba znać teorię. Likwidując nędzę, galopem zwiększa się apetyty nad stan i ryzykuje wrzenie gorsze niż w biedzie. Socjomatyka to trudna sztuka. Nie wiedziałem na przykład, że brak braków to nie żaden plus, lecz zero, a najważniejsze są parametry niewidzialne, zwłaszcza przeżyć. Im kto wyżej stoi na drabinie społecznej, tym mniej odczuwa braki swego czasu, opływając we wszystko, ale ważniejsze może być to, czego nie widać.

	… и в обществе равных кажется, что лучше всего живётся другим.
	… i wśród równych zdaje się, że najlepiej mają inni.

В Музее Техники видел бактериальный ткацкий станок. Нужно раздеться догола и залезть в контейнер, весьма похожий на ванну. Лежишь себе в тёплом растворе, а когда через четверть часа выходишь, на тебе уже готовая одежда, изготовленная портняжной бактерией (Bacterium Sartoriferum); остаётся только этот костюм разрезать, снять, выгладить и повесить в шкафу. Пуговиц пришивать не надо, они образуются из затвердевающих выделений маленькой моли в шкафу — разумеется, не обычной моли, но генетически перестроенной. Если нужен зимний костюм, добавляют Vibrio Pelerinae или какой-нибудь родственный штамм, и получается нечто вроде ватина. Есть даже подкладочные вибрионы, в соответствии с пожеланиями клиентов относительно кроя, цвета, фактуры ткани и так далее. Правда, эти портняжные новинки вызвали единодушное отвращение и умерли естественной смертью, так и не войдя в быт. Тем не менее, ткацкие бактерии почти целиком ликвидировали упаковочную промышленность, а их мусороядные и ядопоглощающие разновидности очищали окружающую среду.

W Muzeum Techniki widziałem bakteryjny warsztat tkacki., Trzeba rozebrać się do goła i wleźć do pojemnika, dosyć podobnego do wanny. Człowiek leży zanurzony w letnim roztworze, a gdy wyłazi po kwadransie z tej kąpieli, ma już na sobie odzież, wykonaną przez Bacterium Sartoriferum (pałeczkę krawiecką), trzeba tylko ten strój rozciąć, zdjąć, wyprasować i powiesić w szafie. Guzików nie trzeba przyszywać — powstają z krzepnącej wydzieliny maleńkich moli w szafie, oczywiście nie zwykłych moli, lecz przesterowanych inżynierią genową. Jeśli ubranie ma być zimowe, dodaje się Vibrio Pelerinae albo podobny szczep, wytwarzający coś na kształt watoliny. Są nawet przecinkowce podszewkowe, podług życzeń klienteli co do kroją, barwy, faktury tkanin i tak dalej. Tyle że ta innowacja konfekcyjna spotkała się z powszechnym obrzydzeniem i nie .wykorzystana zmarła naturalną śmiercią. Te tak zwane „tkające” bakterie zlikwidowały jednak prawie cały przemysł opakowań i czyściły Luzanom środowisko, w odmianach śmieciożernych oraz trutkochłonnych, tymczasem jednak równolegle.

… у люзанцев существует обычай ставить памятники выдающимся и вместе с тем ненавидимым лицам — «монументы бесславия»; вместо бронзовых урн постамент окружают объёмистые плевательницы. <…> Кроме того, каждый политик, внесший особенно крупный вклад в дело всеобщего неблагополучия, имеет свой монумент или хотя бы бюст. <…> изображения бесславных мужей выполняются в материале, который легко поддаётся деформации, но за ночь восстанавливает прежнюю форму. Впрочем, как показала практика, вполне целесообразно из тех же материалов воздвигать памятники вполне заслуженным деятелям: всегда найдётся кто-нибудь, кто ставит их заслуги под сомнение, а расходы на ремонт монументов, особенно крупногабаритных, весьма значительны. Для провинциалов (а заодно и для школьников), организованно осматривающих Старый город, на задах каждого «монумента бесславия» приготовлены ящики с соответствующими орудиями. Они укрыты в живой изгороди, а сила их поражения точно соответствует сопротивляемости монумента. Исключение из правила, разграничивающего славу и бесславие, сделано лишь для отцов-основателей этикосферы. Чтобы покончить с вечными ссорами и распрями у их пьедесталов, пришлось увековечить этих мужей двумя удалёнными друг от друга мемориальными комплексами; каждый желающий в соответствии со своими убеждениями может направиться либо к первому, либо ко второму — с букетом цветов или с чем-то совершенно противоположным.

… Luzanie mają od dawna już we zwyczaju stawiać pomniki osobistościom wybitnym, a zarazem znienawidzonym. Są to tak zwane pomniki niesławy; niekiedy postument otaczają podobne do brązowych urn rozłożyste spluwaczki. <…> Ponadto każdy — dawniejszych polityków, który, położył szczególnie fatalne zasługi, przyczyniając się do powszechnego nieszczęścia; ma swój posągi a co najmniej popiersie <…>. gdyż podobizny osób w niesławie trzeba produkować z tworzyw odkształcających się wprawdzie, ale powracających przez noc do pierwotnego wyglądu. Praktyka wykazała zresztą, że opłaca się stawiać z tych samych mas pomniki także wielce zasłużonym, bo zawsze trafi się ktoś żywiący do takich zasług zastrzeżenia, a koszty remontu, zwłaszcza monumentów wielkogabarytowych, są znaczne. Dla prowincjuszy zwiedzających Stare Miasto w grupach oraz dla wycieczek szkolnych są przyszykowane na tyłach każdego pomnika niesławy dyskretnie wtulone między żywopłoty skrzynie z odpowiednimi narzędziami, bo musi być zachowana należyta proporcja między ich raźliwością a wytrzymałością posągu. Wyjątek z reguły, oddzielającej sławę od niesławy, stanowią jedynie twórcy etykosfery, zwani jej Ojcami. Żeby położyć kres ciągłym zwadom i starciom u ich piedestałów, przyszło upamiętnić te postacie dwoma oddalonymi od siebie zespołami pomników; podług żywionych przekonań każdy może skierować kroki do tych bądź do tamtych z naręczem kwiatów lub z czymś odwrotnym.

— Могу ли я вас попросить дать мне пощёчину?
— Что-что, извините?
— <…> Вы убедитесь, как действует этикосфера, а после мы обсудим этот эксперимент… Я, пожалуй, встану; вы тоже встаньте — так будет удобнее…
Я решил ударить его, раз уж ему так хотелось. Мы встали друг против друга. Я замахнулся — в меру, потому что не хотел свалить его с ног, — и застыл с отведённой в сторону рукой. Что-то меня держало. Это был рукав пиджака. Он стал жёстким, словно жестяная труба. Я попытался согнуть руку хотя бы в локте и с величайшим трудом согнул её — но только наполовину.
— Видите? — сказал Тахалат. — А теперь попрошу вас отказаться от своего намерения… <…> Вы должны внушить себе это, дать торжественное внутреннее обещание.
Я сделал примерно так, как он говорил. Рукав размягчился, но не до конца. Я всё ещё ощущал его неестественную жёсткость.
— Это потому, что вы не вполне отказались от этой мысли…
Мы по-прежнему стояли лицом к лицу. Минуту спустя рукав уже был совершенно мягким.
— Как это делается? — спросил я.
На мне был пиджак, привезенный с Земли, — шевиотовый, пепельного цвета, в мелкую серо-голубую крапинку. Я внимательно осмотрел рукав и заметил, что ворсинки ткани лишь теперь укладывались, словно это была шерсть сперва насторожившегося, а потом успокоившегося животного.
— Недобрые намерения вызывают изменения в организме. Адреналин поступает в кровь, мышцы слегка напрягаются, изменяется соотношение ионов и тем самым — электрический заряд кожи, — объяснил директор.

— Czy wolno prosić, ażeby pan był łaskaw mnie spoliczkować?
— Jak proszę?
— <…> Przekona się pan, jak działa etykosfera, a potem omówimy to doświadczenie… Chyba wstanę i poproszę, żeby pan też wstał, tak pójdzie łatwiej…
Postanowiłem dać mu w twarz, skoro tego pragnął, i stanęliśmy naprzeciw siebie. Zamachnąłem się w miarę, boż nie chciałem zwalić go z nóg, i znieruchomiałem z odwiniętą ręką, bo coś mnie powstrzymało. To był rękaw marynarki. Stężał w blaszaną rurę. Usiłowałem zgiąć przynajmniej ramię w łokciu i przy największym wysiłku częściowo mi się to udało.
— Widzi pan? — rzekł Tahalat. — A teraz proszę zaniechać policzkowania… <…> Musi pan to sobie przyswoić solennym wewnętrznym postanowieniem.
Zrobiłem mniej więcej to, co mówił. Rękaw zmiękł, ale niezupełnie. Czułem wciąż jego nienaturalną sztywność.
— Bo pan nie odszedł jeszcze ze wszystkim od tego projektu…
Staliśmy patrząc na siebie dalej i po chwili materiał stał się zwyczajnie wiotki.
— Jak to się dzieje? — spytałem. Byłem w marynarce przywiezionej z Ziemi. Popielatej, w drobny szaroniebieski rzucik, szewiotowej. Obejrzałem materiał rękawa z bliska i zauważyłem, że maleńkie włoski tkaniny teraz dopiero kładły się, niby sierść najpierw zagrożonego, a potem uspokojonego zwierzęcia.
— Zamiar agresji powoduje zmiany w ustroju. Adrenalina wpływa do krwi, mięśnie sprężają się nieznacznie, zmienia się równowaga jonów i tym samym elektryczny ładunek skóry — powiedział dyrektor.

— Приток энергии необходим, <…> мы черпаем её прямо из гравитационного поля нашей планетной системы. <…> Тем самым мы, конечно, притормаживаем движение планеты вокруг Солнца, но замедление, вызываемое такой эксплуатацией, — порядка всего лишь 0,2 секунды в столетие…

— Dopływ energii jest konieczny, <…> my czerpiemy ją wprost z sił ciążenia naszego układu planetarnego. <…> Tym samym wyhamowujemy oczywiście ruch planet wokół słońca, lecz spowolnienie wywołane taką eksploatacją jest rzędu 0,2 sekundy na stulecie…

— Значит, у вас действительно гвозди разумны? И камни, и вода, и песок, и воздух?
— Не то чтобы разумны… Разум предполагает универсальность и способность менять программу действий, а этого шустры не могут. Они скорее что-то вроде чрезвычайно обострённых недремлющих инстинктов, встроенных в окружающую среду. В обычной шустринной системе разума не больше, чем, скажем, в жвалах или ноге насекомого.

— Więc u was w samej rzeczy gwoździe są inteligentne? l kamienie, i woda, i piasek, i powietrze?
— Nie. Tak nie należy mówić. Inteligencja zakłada wszechstronność i zdolność zmiany programów działania, a bystry tego nie mogą. Są one raczej czymś na kształt wprawionych otoczeniu, nader subtelnych, bacznych i nieustannie czujnych instynktów. W zwykłym układzie bystrowym nie ma więcej rozumowania niż, powiedzmy, w żuwaczce czy nodze owada.

— Любое живое существо как бы притягивает шустры. Шустры образуют вокруг него невидимое облачко. Оно никак не влияет на обычную жизнедеятельность. Оно совершенно неощутимо. Облачко это выучивает типичные реакции данного лица; это нужно потому, что состояние готовности к агрессии у разных лиц проявляется неодинаково. <…> Словом, этикосфера в каждом отдельном случае не обладает мгновенной и абсолютной эффективностью изначально, но становится таковой со временем. К тому же шустры по-разному специализированы — как… скажем, как вирусы, только это вирусы добра. Если бы вам дали какой-нибудь необычайно редкий яд, который ваши личные шустры не успели бы вовремя распознать, то первые симптомы отравления стали бы сигналами тревоги. По этому сигналу летучие группировки шустров соединяются в более крупные образования, причём со скоростью света — или распространения радиоволн, — и на выручку призываются шустры, способные действовать как противоядие. Они не обязательно проникают в вас материально. Они лишь дистанционно регулируют поведение других шустров вашего окружения, а те уже под эту диктовку могут, скажем, за несколько секунд разблокировать в клетках отравленные дыхательные энзимы.

— Każda żywa istota przyciąga niejako bystry. Tworzą wokół niej niewidzialny obłok. On w niczym nie zakłóca normalnych czynności. Jest całkiem niewyczuwalny. Obłok ten uczy się typowych reakcji tej osoby, a to ponieważ stan agresywnego pogotowia nie przejawia się u wszystkich w stu procentach tak samo. <…> Jednym słowem etykosfera nie jest niezawodna w każdym poszczególnym przypadku momentalnie — lecz staje się taka z czasem. Ponadto bystry są wyspecjalizowane rozmaicie — jak… powiedzmy, jak wirusy, ale to są wirusy dobra. Gdyby podano panu jakąś niezwykle rzadką truciznę, której pana osobiste bystry nie zdołałyby w porę rozpoznać, pierwsze objawy zatrucia spowodowałyby alarm. Pan niczego by nie dostrzegł, lecz w każdym takim przypadku lotne zgrupowania bystrów łączą się w całości większe, i to z szybkością światła — bo rozchodzenia się fal radiowych — i na pomoc zastają wezwane bystry, zdolne działać jako antidotum. One wcale nie muszą przy tym dotrzeć do pana materialnie. One przekazują tylko zdalnie rozkazy właściwego postępowania innym bystrom pańskiego pobliża, i te już pod taką batutą wezmą się do rzeczy, aby, dajmy na to, odblokować w ciągu kilku sekund pańskie enzymy oddechowe, zatrute w tkankach.

Экток

На Дихтонии я услышал когда-то доказательство недостижимости вечной жизни без огромных машин-опекунш <…>. Энциане оказались изобретательнее дихтонцев. Они не опровергли доказательств Бердергара, да это и невозможно. Они поступили иначе: выполнили обходный маневр и достигли бессмертия через смерть.
<…> Задание кажется абсурдным: того, кто хочет существовать вечно, надо убить. Всё дело в том, как совершается это убийство. В организм вводятся шустры, запрограммированные так, что они проникают во все ткани, сопутствуя молекулярным процессам жизни. Эти шустры построены из субатомных частиц, то есть они мельче мельчайших вирусов. <…> Постепенно они «прилипают» к клеточным ядрам и заполняют их. Они так малы, что организм их не замечает и не включает свою систему защиты. На начальной стадии эктофикации эти шустры ещё не работают, а лишь обучаются своей будущей работе, как бы считывая все информационные явления, из которых состоит жизнь. Они не наносят вреда тканям, оставаясь их пассивными тенями, — словно зритель, который самовольно вышел на сцену и копирует все движения пантомимы. По видимости в организме ничего не меняется, пока насытившиеся информацией шустры не начинают брать на себя функции живых частиц протоплазмы. Нужную для этого энергию они черпают из ядерных реакций, называемых тихими. Тем не менее реакции эти понемногу убивают организм.
Эктофицируемый этого не ощущает. Он двигается, мыслит и действует, как и раньше, он может есть и пить, но через какое-то время, измеряемое годами, уже не испытывает потребности в пище. Его тело мало-помалу умирает; осевшие в нём триллионы шустров организовались в невидимый субатомный скелет, которому обмен живой материи ни к чему. Это как раз и есть экток, то есть труп, разлагающийся совершенно незаметно, шаг за шагом. Его прежняя плоть постепенно исчезает вместе с отходами организма, но он об этом не знает, потому что, уйдя из жизни, он существует по-прежнему. Как если бы старую паровую машину Уатта приводил в действие электромоторчик, укрытый в вале маховика, так что кривошипами и поршнями движет уже не пар, а электрическая энергия. Такая машина будет всего лишь действующим макетом — и точно то же можно сказать о теле эктока. Энцианский термин мы переводим на древнегреческий: «эктос» значит «внешний», ведь бессмертие здесь приходит извне. Специалисты называют подменённое тело псевдоморфозой: мёртвые логические системы, шустры, вытесняют живую протоплазму. Организм, набитый внутри, как чучело, сохраняет свой облик, форму и функции, но только — вот уж поистине жестокая ирония! — эрзац-материал долговечнее и эффективнее натурального. Какое-то время обе системы — органическая и шустринная — действуют параллельно, но мёртвая постепенно уничтожает живую, и главной проблемой экотехники была успешная синхронизация ползучей смерти и такой же ползучей псевдоморфизации. <…> Когда обмен веществ начинает рваться, как истлевшее полотно, все функции живой материи уже успел перенять ошустренный носитель, и тело с теплящимися в нём остатками жизни — теперь не более чем пустая скорлупа, почти совершенно полая куколка, бутафория, за которой беззвучно пульсирует энергетический скелет шустров.
Эктофицируемый не может помолодеть: ведь шустры получают от тела лишь ту информацию, которая была в нём в момент их вторжения. Приходится вести псевдожизнь в возрасте, в котором было ошустрено тело. Поэтому самые лучшие результаты даёт эктофикация в молодости. Через сто лет после её начала человек биологически мёртв. В его организме нет уже ни следа мышц или нервов. Остались их безупречные заменители, а сами они подверглись полной псевдоморфизации — подмене шустрами, став питательным субстратом бессмертия. Так что надо и впрямь умереть, чтобы его обрести. Лет через двести слегка меняется внешний облик, но, как утверждают, заметить это способен только специалист. Теперь уже ничего не осталось от автономии жизненных процессов. Все органы тела действуют как паровая машина, незаметно приводимая в движение электричеством, то есть подменённая. Глаза могут временно помутнеть: здесь псевдоморфозная синхронизация иногда даёт сбой, но и они вскоре обретают твёрдую прозрачность стекла. Кожа понемногу темнеет, так как шустры в процессе ядерных превращений выделяют ионы тяжёлых металлов. Этот металлический отлив появляется лет через триста. Считается, что никаких других побочных эффектов нет на протяжении по меньшей мере пяти тысяч лет. Кровь по-прежнему течёт в венах, но это всего лишь бесполезная красная жидкость, которая не несёт в себе кислорода, — что-то вроде привычной декорации. Если бы сердце остановилось (хотя остановиться оно не может, как и подменённая паровая машина), экток всё равно продолжал бы мыслить и двигаться, ведь сердце у него бутафорское. Оно, однако, должно работать и дальше: ощущение глухой тишины и пустоты в груди могло бы вызвать тревогу. Итак, все признаки жизни сохраняются полностью — кроме неё самой. Биологически это труп, который как раз поэтому не боится ни пустоты, ни болезнетворных бактерий, ни смертельного холода. Шустры в процессе ядерных превращений выделяют тепло, дозируемое так, чтобы температура тела эктока не отличалась от температуры живого тела. Но видимость сохраняется лишь постольку, поскольку это необходимо для нормального самочувствия. Внутренность эктофицированного черепа холодная, так как ошустренный мозг лучше работает при низких температурах. — Вероятно, это вариант распространённой мысли. В гл. I «Диалогов» и гл. 6 «Summa Technologiae» Лем рассмотрел парадоксы личности и информации и сделал вывод, что «продолжение существования определяется <…> единством генезиса динамической структуры мозга» — концепция эктока (являющегося аналогом постепенной загрузка сознания) в значительной степени этому соответствует (ср. с «Существуете ли вы, мистер Джонс?», 1957).

Na Dychtonii usłyszałem niegdyś dowód na nieosiągalność wiecznego życia bez wsparcia ogromnych maszyn <…>. Uczynili coś innego: obeszli go manewrem wymijającym i zdobyli nieśmiertelność poprzez śmierć.
<…> Zadanie opiewa na absurd: tego, kto ma trwać wiecznie, należy zabić. Rzecz w tym, j a k dokonuje się tego zabójstwa. W głąb ciała zostają wprowadzone bystry zaprogramowane tak, że wnikają do wszystkich tkanek, aby towarzyszyć molekularnym procesom życia. <…> Stopniowo przywierają do jąder komórkowych i zapełniają je. Są tak małe, że organizm w ogóle ich nie dostrzega, toteż nie mobilizują jego sił obronnych. We wstępnej fazie ektokowania bystry te jeszcze nie pracują, lecz tylko uczą się swych przyszłych zadań, niejako odczytując wszystkie informacyjne zjawiska, które tworzą życie. Nie uszkadzają zrazu tkanek, bo są tylko ich biernymi cieniami: jak gdyby ktoś, wszedłszy samowolnie na scenę, wziął się do najdokładniejszego naśladowania aktorów pantomimy. Pozornie w ustroju nic się nie zmienia, aż nasycone zdobytą wiedzą bystry poczną przejmować funkcje żywych drobin protoplazmy. Niezbędną po temu energię czerpią z reakcji nuklearnych, zwanych cichymi. Niemniej, te reakcje zabijają po trosze organizm.
Ektokowany tego nie odczuwa. Porusza się, myśli i działa jak poprzednio, może też jeść i pić, lecz po pewnym czasie, mierzonym latami, już nie musi się odżywiać. Ciało tego człowieka umiera pomału, ale on nic o tym nie wie. Osiadłe w nim tryliony bystrów sprzęgły się w niewidzialny podatomowy szkielet, któremu przemiana żywej materii jest na nic i to już właśnie jest wtedy ektok, czyli trup, którego rozkład zachodzi niepostrzeżonymi porcjami. Jego uprzednie ciało zostaje po trosze wydalone z odchodami, ale on nic o tym nie wie, bo choć umarł, trwa nadal. To jakby ktoś uruchomił starą maszynę Watta nie poprzez dopływ pary z kotła, lecz miniaturowym elektromotorem, ukrytym w wale koła zamachowego, więc już nie para, lecz prąd porusza tłoki i korby. Tak napędzana maszyna staje się wiernym modelem, ruchomą dekoracją — i podobnie jest z ciałem ektoka. Nazwę encjańską tłumaczymy na grekę, ektos to tyle, co zewnętrzny, bo ta nieśmiertelność przybywa z zewnątrz. Fachowcy zwą tę podmianę ciała pseudomorfozą: martwe układy logiczne, bystry, zastępują żywą protoplazmę. Organizm zachowuje swój wygląd, kształt i czynności, wypchany jak truchło, a cały okrutny dowcip w tym, że zastępczy budulec jest trwalszy i sprawniejszy od naturalnego. Przez pewien czas oba systemy — organiczny i bystrowy — pracują równolegle, lecz ten martwy unicestwia z wolna żywy i największym problemem ektotechniki była właściwa synchronizacja tej pełzającej śmierci i odpowiednio pełznącej pseudomorfozy. <…> Kiedy przemiana materii poczyna się rwać jak zetlałe płótno, jej funkcję zdążył już przejąć zbystrowany nośnik i ostatki życia tłukące się w ciele są już tylko drążoną skorupą, pustoszejącą poczwarką, maską, za którą milcząc tętni energetyczny kościec bystrów.
Ektokowany nie może odmłodnieć, bo bystry dowiadują się od ciała tyle i tylko tyle, ile ono zawierało w chwili ich inwazji. Trzeba trwać pozornie we wieku, w którym zbystrowano ciało. Dlatego najlepsze efekty daje ektokowanie za młodu. W sto lat od początku ektokowania człowiek jest już biologicznie martwy. W jego organizmie nie ma już ani śladu mięśni czy nerwów. To znaczy — są ich znakomite namiastki, bo uległy w całości pseudomorfozie i podmienione bystrami, stały się substratem nieśmiertelności. A więc doprawdy trzeba umrzeć, aby ją zyskać. Mniej więcej po dwustu latach dochodzi do nieznacznych zmian zewnętrznego wyglądu, lecz jak twierdzą, dostrzeże je tylko oko specjalisty. Nic już wtedy nie zostało z autonomii życiowych procesów. Wszystkie narządy ciała działają tak, jak maszyna parowa, napędzana potajemnie prądem, więc pozornie. Oczy mogą przejściowo zmętnieć, bo tu synchronizacja pseudomorfotyczna nieraz zawodzi, lecz tak czy owak wnet wyprzejrzyści je twarda szklistość. Jeśli ektokowany ma nagą skórę, skóra ta będzie odrobinę ciemniejsza, bo pracujące niezmożenie bystry wydzielają w toku przemian jądrowych jony ciężkich metali. Ten metaliczny poblask skóry zjawia się zazwyczaj po trzystu latach. Żadnych innych efektów nie ma przez co najmniej pięć tysięcy lat. Krew nadal płynie żyłami, ale to jest już obojętna czerwona ciecz i nie przenosi tlenu, jest więc tylko jakby starą dekoracją. Gdyby serce stanęło — choć nie staje, jak tamta maszyna parowa — ektok poruszałby się i myślał nadal, bo ono już nie podtrzymuje życia. To serce będzie jednak pracować dalej, gdyż uczucie głuchej ciszy i pustki w piersiach mogłoby niepokoić. Tak więc wszystkie pozory życia zostają zachowane — oprócz niego samego. Bo to już jest biologiczny trup i jak trup nie obawia się ani wysokiej próżni, ani zarazków chorobotwórczych, ani największego mrozu. W swych jądrowych przemianach bystry wydzielają ciepło tak wydozowane, ażeby ektok nie różnił się temperaturą od żywej istoty. Lecz pozory zostają zachowane tam tylko, gdzie to konieczne dla dobrego samopoczucia. Wnętrze zektokowanej czaszki jest zimne, gdyż zbystrowany mózg pracuje w niskiej temperaturze lepiej niż w cieple.

Как заметил Ирркс, один из создателей эктотехники, надо было, как видно, родиться мёртвым, чтобы «выстоять» в шкуре эктока. (Хотя эктологи полагали, — как оказалось, опрометчиво, — что психологические трудности эктофикации сглаживаются благодаря тому, что эктофицируемый умирает нe в один какой-то момент, но долгие годы, постепенно, незаметно ни для себя самого, ни для окружающих.) То был конец энцианских мечтаний о бессмертии. Никакая другая техника, объяснили мне, не может сравниться с эктотехникой — ни одна не даёт столь очевидной и безусловной гарантии вечного существования. Тот, кого воскресили из праха, будет уже другим существом, быть может, похожим на умершего словно две капли воды, но всё же кем-то другим — как близнец. <…>
Отторжение бессмертия» протекает по-разному, но основные симптомы схожи: отвращение к собственному телу, зияющая духовная пустота, страх и отчаяние, перерастающие в манию самоубийства.

Jak powiedział Irrx, jeden z twórców ektotechniki, widocznie trzeba powstać martwym, aby przystać na taką kondycję. Ektologowie sądzili — jak się okazało pochopnie i fałszywie — że problem psychologiczny unieśmiertelnienia da się zagłuszyć tym, że ektokowany nie umiera w jednej chwili, lecz całymi latami, w sposób stopniowy, niedostrzegalny ani dla niego samego, ani dla jego otoczenia. To był kres rojeń encjańskich o nieśmiertelności. Żadna inna technika, wyjaśniono mi, nie może dorównać ektokowej, bo żadna w sposób tak jawny i niewątpliwy nie daje gwarancji ciągłego istnienia. Gdyby kogoś wskrzesić z prochu, w który się obrócił, będzie to już inna istota, może podobna do zmarłego jak kropla do kropli, ale jednak ktoś inny — niczym bliźniak. <…>
Odrzucenie tej nieśmiertelności nie u wszystkich zachodzi tak samo, lecz główne objawy są podobne: obrzydzenie do własnego ciała, ziejąca pustka umysłowa, strach i rozpacz, kulminujące w maniach samobójczych.

— По видимости курдляндская и люзанская идеологии абсолютно противоположны, но их суть одинакова. Речь идёт о том, чтобы наслаждаться благами некоего общественного строя без сопутствующих ему бед. И здесь, и там свободу стремятся примирить с несвободой не путём внутренней работы духа, но при помощи внешней силы. При таком взгляде на вещи ты увидишь, что между нами и ними нет существенной разницы. Политоход — это решение дилеммы, отличное от шустросферы по методу, но не по цели. Наши тюрьмы комфортнее курдляндских и не так заметны, и всё же мы такие же узники, как и они. И здесь, и там ограничения навязаны извне. Такой подход ко всем явлениям бытия свойствен нам с древнейших времён. Я называю его эктотропическим. Вы на Земле зовёте его инструментальным. С точки зрения предшествующих поколений каждая следующая стадия цивилизации — либо кошмар, либо, для оптимистов, рай. А увиденная со стороны, например, твоими глазами на Энции, она кажется просто безумием, на удивление ожесточённым в своём стремлении осуществиться до конца. <…>
Отдельные стадии технологии — как плавучие льдины, а общество планеты продвигается вперёд, перескакивая с одной из них на другую. Насколько велик будет разрыв между соседними льдинами, а значит, удастся ли следующий прыжок или он закончится в полынье, зависит от космической лотереи — той, что лепит планеты. Катастрофа всегда присутствует в сфере возможного. Но если судьба позволяет нам перескакивать всё дальше и дальше, со льдины на льдину, это не значит, будто в конце концов мы выйдем на твёрдую землю. Ты, возможно, не знаешь, что этикосфера была для нас скорее соломинкой, за которую хватается утопающий, чем миражом совершенства. Благоденствие оглупляет, оно порождает насилие, вытекающее из отчаяния, — на смену убожеству нищеты приходит убожество разнузданности. У нас не было иного пути. Когда-нибудь и вы убедитесь в этом, если льдины у вас под ногами не разойдутся прежде времени. Разумеется, это не значит, что вы войдёте в этикосферу; альтернативных эктотропических решений немало, но отличаются они друг от друга не больше, чем люзанское от курдляндского. Совершенно открытое общество в конце концов должно превратиться в бесформенное месиво; совершенно закрытое — тоже, и нет между ними положения устойчивого равновесия.

— Powierzchowne brzmienia ideologii kurdlandzkiej i luzańskiej są diametralnie różne, lecz ich treść jest tożsama. Chodzi o to, by mieć korzyści stanu społecznego bez właściwych mu nieszczęść. Tu i tam wolność ma być pogodzona z niewolą nie poprzez wewnętrzną pracę ducha, lecz od zewnątrz. Jeśli tak spojrzysz na rzeczy, zobaczysz, że między nimi a nami .nie ma istotnej różnicy. Państwochód jest rozwiązaniem dylematu innym od bystrosfery w zakresie środków, lecz nie w zakresie celu. Nasze więzienia są bardziej komfortowe od kurdlandzkich i mniej widzialne, wszelako jesteśmy uwięzieni tak samo, jak oni. Tu i tam granice nałożono z zewnątrz. To podejście do wszystkich zjawisk bytowych cechuje nas od praczasu. Nazywam je ektotropowym. Wy na Ziemi zwiecie je instrumentalnym. Przewidywana z wcześniejszej, następna faza cywilizacji wydaje się raz koszmarem, a raz, optymistom, rajem. Oglądana zaś tak, jak ty ją tu oglądasz, patrzy na dziwnie zaciekłe w swojej logice dopełnienia szaleństwo. <…>
Poszczególne fazy technologii są jak pływające kry, a społeczność planety porusza się naprzód, przeskakując z poprzedniej kry na następną. To, czy rozziew między dwiema kolejnymi krami nie będzie zbyt wielki, czy więc następny skok się uda, czy też zmierza w topiel, zależy od loterii kosmicznej, która ulepią planety. Katastrofa jest zawsze w zasięgi możliwości. Ale kiedy los pozwala iść wciąż dalej z kry na krę, ten ruch nie jest ruchem ku statecznemu uspokojeniu. Może nie wiesz, że etykosfera była dla nas raczej, słomką tonącego, aniżeli mirażem doskonałości. Dobrobyt obezmyślnia i rodzi gwałt idący od rozpaczy, nędzę ubóstwa zastępuje nędza rozpasania. Nie mieliśmy innej drogi. Przekonacie się o tym kiedyś, jeśli kry nie rozewrą się przedwcześnie pod waszymi krokami. Oczywiście nie znaczy to, że wejdziecie w bystrosferę; ektotropowych rozwiązań jest wiele jako alternatyw, ale nie różnią się od siebie bardziej niż luzańskie od kurdlandzkiego. Całkowicie otwarta społeczność musi się w końcu stać miazgą tak samo jak dokładnie zamknięta, a ostateczne pozycje równowagi pomiędzy nimi nie istnieją.

Доктрина Трёх Миров

Какой-то молодой логик <…> стал доказывать, что люди не исповедуют по-настоящему собственную религию, иначе давно бы вымерли, не оставив потомства. Коллективное целибатическое самоубийство! Грешат, следовательно, существуют! Рессо, ergo sum, et nihil obscoenum a me alienum puto

Jakiś młody logik <…> wydedukował, że ludzie nie wyznają jak należy własnej religii, bo jakby ją tak wyznawali, to wszyscy dawno już wymarliby bezpotomnie. Zbiorowe samobójstwo celibatyczne! Grzeszą, więc istnieją! Pecco, ergo sum, et nihil obscoenum a me alienum puto!

Искусство шустретиков проявляется в переводе морального смысла любой ситуации на точный язык физики, чтобы получить оптимальное решение без вмешательства психологических оценок. Шустры вовсе не надзирают за тем, кто задумал убийство, и не обсуждают преступное посягательство, а лишь выявляют и нейтрализуют его. Программа состоит из «инженерных» заповедей, например: «Ничто не может упасть стремительно»; это значит, что метеорит не может упасть на город, что никто не может погибнуть, выпав из окна, независимо от того, сам ли он выпрыгнул, или был выброшен, — хотя методы противодействия этому различны.

Kunszt bystretyków przejawia się w takim przekładaniu moralnego sensu wszelkich sytuacji na ścisły język fizyki, żeby doszło do rozwiązania optymalnego dla wszystkich, bez wtrętu oceny psychologicznej. Znaczy to, że bystry nie nadzorują wcale tego, kto usiłuje dokonać mordu, że nie osądzają takiej intencji przejawionej czynem, lecz ustalają tylko stan faktyczny i udaremniają jego szkodliwe skutki. Programy obejmują wiele przykazań, brzmiących rzeczowo, na przykład: „Nic nie może spaść gwałtownie”, co oznacza, że ani meteor nie może runąć na miasto, ani też nikt nie zabije się w upadku bez względu na to, czy sam wyskoczył przez okno, czy został wyrzucony, jakkolwiek uruchamiane przeciwśrodki są rozmaite.

«Приходится спасать от людей это их постылое счастье, а если они не могут его растоптать, то рассчитаться им больше не с кем, как с другими людьми. Поэтому спасать приходится всех ото всех — вот до чего вы дошли. Разве это не катастрофа — всеобщий рай, в котором каждый сидит со своим собственным пеклом внутри и не может дать остальным почувствовать его отвратительный вкус, хотя именно этого ему хотелось бы больше всего на свете? <…>
Мои коллеги и приятели-шустретики об этом не думают, занятые техническими проблемами следующего этапа гедоматики и ингибиции; они не знают и не желают знать, что гедоматику они мало-помалу превратили в адоматику, в пытки из человеколюбия».

„Przychodzi ratować przed ludźmi to ich nie chciane szczęście, a kiedy nie mogą go rozdeptać, nie zostaje im do porachunków nikt poza innymi ludźmi. Więc wszystkich przed wszystkimi trzeba osłonić i toście właśnie zrobili. Nazwę to katastrofą: powszechny raj, w którym każdy siedzi z własnym piekłem w sobie, i nie może dać drugim do posmakowania tego piekła, l niczego nie pragnie tak bardzo, jak udzielić innym tego smaku swojej kondycji. <…>
Moi koledzy i przyjaciele bystronicy nie myślą tak, ponieważ są zajęci rozwiązywaniem szczegółowych kwestii technicznych następnego kroku w hedomatyce i w inhibicji, toteż nie wiedzą, oraz nie życzą sobie wiedzieć, że hedomatyka po trochu zmieniła się im w algomatykę, czyli tortury z życzliwości.”

Начались удивительные события. Старики всё чаще умирали не до конца. Так это называли. Они теряли силы, ложились на ложе смерти, слепли и глохли, утратив сознание. Приостановленная агония затягивалась на долгие месяцы. Близкие ожидали последнего вздоха, но смерть не приходила. Ко всеобщему ужасу, застывшее тело начинало вдруг шевелиться, руки и ноги хаотично дёргались, а потом снова наступала непонятная летаргия. И даже если сердце переставало биться, это не было признаком смерти; во всяком случае, мнимый труп не трогало разложение. Тюкстль сказал, что люзанцы не сами изобрели эктотехнику, а узнали о ней от шустров. Немыслящие, но эффективные, они работали так, как им было приказано. Им надлежало поддерживать жизнь, и они поддерживали её вопреки умиранию. Организм становился полем невидимой битвы за спасение едва теплящейся жизни. Мозг умирал окончательно, этого они не могли предотвратить и потому спасали что ещё можно было.

Przyszło do niesamowitych zdarzeń. Coraz więcej starych ludzi nie umierało do końca. Tak to nazywano. Tracili siły, kładli się na łoże śmierci, ślepi i głuchli w bezprzytomności, i trwali w takiej zawieszonej agonii całymi miesiącami. Rodziny czekały ostatniego tchnienia, lecz zgon nie przychodził. Co okropniejsze, ciało już wystygłe zaczynało się nagle poruszać, ręce i nogi wykonywały chaotyczne ruchy, aż znów wracał niepojęty letarg. Zdarzyło się nawet, że serce przestawało bić, ale i to nie było znakiem śmierci, bo rzekomy trup nie ulegał rozkładowi. Dopiero od Tiuxtla dowiedziałem się, że to nie Luzanie sami wynaleźli ektotechnikę, lecz dowiedzieli się o niej od bystrów. Bezmyślne i sprawne pracowały wciąż tak, jak im nakazano. Miały podtrzymywać życie, więc podtrzymywały je przeciw konaniu. Organizm stawał się terenem ich zaciętej cichej bitwy o ratunek ledwie kołaczącego życia. Mózg umierał na dobre, temu nie potrafiły zapobiec, więc ratowały, co się jeszcze dało.

Кто теперь может знать, писали диссиденты, кончится ли на этом наше принудительное осчастливливание? Кто поручится, что шустры не проникают с благословления властей в могилы, чтобы порадовать нас знакомыми скелетами, которые жизнерадостным маршем возвращаются с кладбищ? На свет уже не появляются увечные дети, и это вроде бы неплохо, — но откуда нам знать, какие ещё дети перестали рождаться? Если шустры предотвращают появление на свет увечных, значит, они занимаются селекцией оплодотворений, но кто поручится, что они не губят в зародыше других детей — скажем, тех, что могли бы стать помехой этикосфере? Если бы шустры были стороной в споре, если бы можно было с ними договариваться, допросить их, выбить у них из головы это чудовищное человеколюбие, если бы они могли указать направление своей деятельности и её основания, это ещё куда ни шло, но ведь это химера! В желании подискутировать с этикосферой не больше смысла, чем в желании выведать у атмосферных течений завтрашнюю погоду. Над нами властвует бездушная активность, привитая окружающему нас материальному миру, и никто не докажет, что этот новый мир будет благожелателен к нам — что его заботливые объятия через пять или сто лет не станут смертельными…

Kto może teraz wiedzieć, pisali dysydenci, czy nasze przymusowe doszczęśliwianie na tym się skończy? Kto zaręczy, że bystry nie przenikają z rządowego błogosławieństwa do grobów, ażeby paradować nas znajomymi kościotrupami, dziarskim marszem wracającymi z cmentarzy? Nie przychodzą już na świat ułomne dzieci i to jest ponoć dobre — ale skąd możemy wiedzieć, jakie inne jeszcze dzieci przestały się rodzić? Skoro bystry udaremniają poczęcie ułomnych, znaczy to, że dokonują selekcji zapłodnień, a skoro tak, to gdzie pewność, że nie gubią w zarodku innych dzieci, na przykład takich, co mogłyby wyrosnąć na zawadę etykosferze? Gdyby bystry były stroną, gdyby można się z nimi porozumieć, poddać je indagacji, wyperswadować im te zacne potworności, gdyby umiały wskazać kierunek swych działań i jego racje, pół biedy, ale to jest przecież niemożliwe! Chęć dyskutowania z etykosferą zawiera tyleż sensu, co chęć wypytywania prądów atmosferycznych o jutrzejszą pogodę. Włada nami bezduszna aktywność, doprawiona fizyce zastanego świata i nic nie może dowieść, że ten nowy świat zawsze będzie światem życzliwym — że jego opiekuńczy uścisk nie stanie się za pięć lub za sto lat morderczy…

Он сам участвовал в проектировании «информатического зеркала»; зависнув над шустросферой, оно позволило бы измерить степень её вмешательства и тем самым установить, где кончается личная свобода и начинается тайное порабощение. Информатики доказали, однако, что новый уровень контроля не стал бы последним: просто над шустринным контролем появится контролер рангом повыше. Пришлось бы контролировать и его… Короче, соорудить бесконечную пирамиду контроля. <…> Возможно, каждое космическое общество строит свою этикосферу, и каждое развивается тысячу лет, а потом — в результате самоусложнения или других, неизвестных нам причин — вырождается, но не сразу, а постепенно, до тех пор, пока этикосфера не обратится в этикорак…

On sam uczestniczył w projektowaniu tak zwanego zwierciadła informatycznego, które miało, zawisłe ponad bystrosferą, umożliwić pomiar jej ingerencji, co pozwoliłoby ustalić, gdzie kończy się osobnicza wolność i zaczyna potajemne zniewolenie. Informatycy udowodnili jednak, że i ten wyższy poziom kontroli nie byłby ostatecznym, gdyż oznaczałby tylko ustanowienie nad bystrowym nadzorcą kontrolera wyższej rangi. Przyszłoby z kolei badać i jego lojalność…, a to jest już początkiem budowania nieskończonej piramidy nadzoru. <…> Możliwe, że każda społeczność kosmiczna buduje swoją etykosferę i każda rozwija się przez tysiąc lat, a potem ulega od samokomplikacji lub innych, nieznanych przyczyn zwyrodnieniu, i to nie w jednej chwili, lecz stopniowo, aż etykosfera obróci się w etykoraka…

Per viscera ad astra

	Чего ради я взвалил на себя тяготы звёздного путешествия? Чтобы со стайкой бывших птиц очутиться в чёрной утробе полусдохшего курдля? Кто? Я, дипломатический полукурьер, Ийон Тихий, бывшая обезьяна.
	Po co wziąłem na siebie trud gwiezdnej podróży? Żeby z gromadą byłych ptaków znaleźć się w czarnym jak loch brzuszysku półzdechłego kurd1a, półkurier dyplomatyczny, Ijon Tichy, była małpa.

	Нигде бессонница не мучит с таким упорством, как во сне, ведь очень трудно заснуть, если уже спишь. Тут уж легче проснуться, это понятно всякому.
	Nigdzie bezsenność nie może udręczyć tak dokumentnie jak we śnie, toż bardzo trudno zasnąć, gdy się już śpi. Łatwiej się wtedy przebudzić, to chyba zrozumiałe.

Приложение

Толковый земляно-землянский словарик люзанских и курдляндских выражений, обиходных и синтуральных

Rozumowany słowniczek Ziemsko–Ziemski luzańskich i kurdlandzkich wyrazów obiegowych oraz synturalnych

	Автоклаз — одно из многих злобоуловительных (гневопоглощающих) заведений в Люзании, называемых также буяльнями. — описание в тексте романа — парафраз эссе «Тобина» (1978)
	Autoklaz — jedna z wielu instytucji szalikowych (szałochłonnych), zwanych też wyszalniami w Luzanii.

	Благопровод — подобно тому как водопровод на Земле доставляет воду, благопровод на Энции доставляет (по заказу) блаженство (см. также: ).
	Lubociąg — jak wodociąg służy na Ziemi do dystrybucji wody, tak lubociąg na Encji dostarcza (wg zamówienia) lubości.

	Выборокибер <…>. Избавиться от него нельзя; будучи выброшен, он следует за хозяином по пятам даже в том случае, если тот укрывается в бронированном каземате (проникая туда за ним с помощью специальных бронедробилок).
	Proponafor <…>. Pozbyć się go nie można, gdyż porzucony dąży za posiadaczem nawet zamykającym się w pancernej kazamacie (dzięki odpowiednim drążycom).

	Дублизкий — дублированный родственник, свойственник или друг, смягчающий печаль по умершим, или раздражение, вызываемое несходством характеров.
	Dubliski — zdublowany bliski osobnik, np. krewny, powinowaty, przyjaciel, uśmierzający żałobę po utraconym lub żal, wywołany niezgodnością charakterów.

Людовод — благопровод, доставляющий дублизких и прочих куклоидов и андроидов. Транспортировка совершается в порошковом состоянии; так называемаяInstant Person самособирается у заказчика после подключения источника питания.

Ludociąg — lubocigg przeznaczony do dostarczania dubliskich oraz innych lalosiów i androidów. Transport zachodzi w stanie sproszkowanym, jest to tak zwana „Instant Person”, skupiająca się u obstalowanego po włączeniu zasilacza.

	Полиглот — лицо, многократно проглоченное курдлем.
	Połykaniu — ten, kto został połknięty i zwrócony przez kurdla.

	Робошлёпы или завалящие роботы — роботы с высоко расположенным центром тяжести; часто теряют равновесие и шлёпаются оземь.
	Roboty wywrotowe — roboty o wysoko ulokowanym środku ciężkości, tracące przez to łatwo równowagę.

Чага — частная Галактика, архаическое понятие, возникшее в эпоху, когда люзанские граждане могли претендовать на приобретение в собственность эллиптических и спиральных туманностей. В настоящее время допускается только аренда на 10000 лет.

Pryga — prywatna galaktyka, pojęcie reliktowe z czasów, gdy obywatele luzańscy mogli się ubiegać o zawłaszczenie mgławic eliptycznych i. spiralnych. Obecnie dostępna jest tylko dzierżawa wieczysta na 10000 lat.

Перевод

К. В. Душенко, 1990 (с некоторыми уточнениями)

О романе

Этикосфера не может устойчиво оставаться «безличной». Прежде всего, она должна будет сосредоточить в себе огромное количество информации о связи физиологических состояний с тенденциями человеческих действий; причём, когда у системы есть познавательные потребности, тем самым у неё создаётся и «потребность во власти», например, чтобы облегчить себе дальнейшие действия. Она учится, становится более развитой и стремится к состоянию «божественному» или «дьявольскому».^[4]^[5]

— Дитрих Дёрнер, 1983

	… Курдляндия напоминает земные тоталитарные государства типа маоистского Китая или Кампучии Пол Пота, Люзания экстраполирует черты высокоразвитых стран Запада, а легендарной Кливии, до основания уничтоженной люзанцами в результате глобального конфликта, Лем, как он мне однажды говорил, придал черты Советского Союза. <…> Курдляндцы и кливиане изобрели что-то вроде „протеза телеологии”, впервые использовав в идеологии социального бытия, которая от каждого требует высших жертв, и как бы сама для себя становится целью; другие цели запихнули в таинственный „Ка-Ундрий”, который является, по образу и подобию земного коммунизма, пожалуй, идеей абстрактно понимаемого будущего счастья общества, из которой здесь и сейчас ничего не следует. Как ни парадоксально, именно люзанцам, которые в развитии продвинулись дальше, не хватало чёткого телеологичного видения, и его отсутствие в их социальной идеологии даёт почувствовать это со всей драматичностью. <…> В действительности роман — не притча, не пророчество, а модель, с которой можно вести диалог и проводить дальнейшие эксперименты. «Осмотр на месте», наверное, является ближайшим приближением лемовского идеала литературы, — продвигающейся вперёд и постоянно задающей человечеству наиболее важные вопросы — и, одновременно, самой удалённой от простого ответа.
	… Kurdlandia przypomina ziemskie państwa totalitarne typu maoistowskich Chin czy Kampuczy Pol Pota, Luzania ekstrapoluje cechy wysoko rozwiniętych państw Zachodu, a legendarnej Kliwii, doszczętnie zniszczonej przez Luzan w konsekwencji globalnego konfliktu, Lem, jak sam mi kiedyś wspomniał, przydał cechy Związku Sowieckiego. <…> Kurdlandczycy i Kliwianie wytworzyli coś w rodzaju „protezy teleologii”: pierwsi zatrzasnęli się w ideologii społecznego bytu, która od jednostek wymaga najwyższych wyrzeczeń i niejako sama dla siebie staje się celem; drudzy cel ulokowali w tajemniczym „Ka-Undrium”, które — na podobieństwo ziemskiego komunizmu — jest bodaj ideą abstrakcyjnie rozumianego przyszłego szczęścia społeczeństw, z której nic tu i teraz nie wynika. Paradoksalnie właśnie Luzanom, którzy w rozwoju wysforowali się najdalej, zabrakło wyraźnej wizji teleologicznej i brak ten w ich ideologii społecznej daje się odczuć z całym dramatyzmem. Istotnie nie jest to ani przypowieść, ani proroctwo, lecz model, z którym można wieść dialog i dalsze eksperymenty. Jako taka jest Wizja lokalna zapewne najbliższa Lemowemu ideałowi literatury wybiegającej naprzód i zadającej wciąż ludzkości najbardziej istotne pytania — a zarazem najdalsza od łatwych na nie odpowiedzi.^[6]
	— Ежи Яжембский, «Энцианские невзгоды и вызовы», 1998

	В “Осмотре на месте” абсурдистский юмор “Дневников Ийона Тихого” дополняется <…> дискредитацией идеологической оппозиции “коммунизм — капитализм” под девизом “Чума на оба ваши дома”.
	— Марк Амусин, «Драмы идей, трагедия людей», 2009

Станислав Лем

см. вероятную предпосылку в окончании главы «Мифотворческое и социологическое воображение» книги 2 «Фантастики и футурологии», 1970

Хотел я собственное творчество, определённые его части, принять в качестве объекта Мрачных Испытаний, чтобы те же самые ситуации, например, из путешествий Тихого, показать, но совершенно с другой стороны, чтобы проявилось то, что изменение точки зрения является изменением населяемого мира. И даже это достаточно далеко проработал, потому что накопилось уже четыре портфеля черновиков. Некоторые эскизы были поразительным образом подобны сегодняшнему реальному положению дел, особенно в сфере таких экстремальных явлений, как терроризм.

— Станислав Лем, письмо Майклу Канделю 26 декабря 1977

В последние годы я уже раз семь начинал работать над этим сюжетом. <…> Я писал это не обычным путём, с начала, но как прокладывают штольню или туннель — с разных направлений одновременно. <…> «Люзания» — что-то наподобие Америки через пятьсот лет <…>. Поскольку девиз этого государства — «живи и делай что хочешь», манящим искушением становится попытка самоубийства. Этот план рассказа есть своего рода проекция: речь здесь о том, что могло бы случиться, если бы не было никаких барьеров роста, которые мешают «государству всеобщего благосостояния» осуществить свой заветный идеал окончательно осчастливленного человека.^[7]

— письмо Францу Роттенштайнеру 10 августа 1979

Несколько заостряя, скажу: вначале у меня был всякий хлам, старые фрагменты, которые я выгреб из старых бумаг; и сперва я хотел лишь как-то сшить эти лоскуты, но понемногу стал замечать, что сшитое нравится мне всё меньше и меньше, так что лоскуты понемногу выбрасывались, а сшиваемый материал разрастался вдоль и вширь. <…> Значит, тут должна быть биологическая (естественная) история планеты, её политическая история, история цивилизации, соперничества держав, философии, теологии, нравов, морали, культуры, и это не должно быть ни слишком серьёзно, ни слишком гротескно, но уравновешено так, как уравновешено серьёзное и абсурдно-комическое в «теологическом путешествии к роботам» (двадцать первом). Если перевешивает что-то одно, приходится предпринимать контрмеры: скажем, если это становится слишком уж абсурдным либо ирреальным, рядом я даю нечто противоположное. <…> Ибо <…> меня не устроят ни трюкаческие забавы, лишённые какого-либо глубокого смысла, ни серьёзная, однозначная аллегория, и поэтому все, если можно так выразиться, конструируемое мною здание маячит где-то высоко воздухе и опрокидывается то так, то этак. <…> Я не могу рассуждать об этих проблемах отвлечённо, как, скажем, в «Сумме»; они должны стать фабулой, чем-то таким, что можно изобразить, что где-то уже случилось.^[7]

— письмо Ф. Роттенштайнеру 24 августа 1979

	Исходного материала у меня не то чтобы слишком мало, а, напротив, слишком много, но я надеюсь справиться с этим embarrass de richesse.^[7]
	— письмо Ф. Роттенштайнеру 9 ноября 1980

… трудности, возникающие при написании этого нового романа, теперь того же рода, что и при занятиях композицией в музыкальном смысле слова: надо найти переход от гротескно-шутовского к сумрачно-серьёзному; при этом некоторые лейтмотивы, которые в первой части звучали иронически и комически, теперь должны появиться вновь, но уже в мрачной тональности, в противном случае неизбежно фиаско — из-за слишком резкого изменения тона, что было бы фатально. Но при этом форма и содержание должны быть точно стыкованы, слиты между собой.^[7]

— письмо Ф. Роттенштайнеру 20 января 1981

	Чтобы выпустить этот роман в 220 страницах я, наверное, исписал что-то около четырёх или пяти тысяч страниц.
	To write 220 pages of this novel I used probably something like four or five thousand pages.^[8]
	— интервью Реймонду Федерману октября 1981

	Я знал, что, добавив к этому порцию юмористики для читателей, поставлю их в такое положение, как если бы хотел воссоздать европейскую историю с помощью китайских, сталинских, американских и гитлеровских докладов. То есть я хотел, чтобы было невозможно добраться до корней событий, так как существует слишком много вариантов интерпретаций, которые дополнительно были усилены измышлениями авторов. Целью было достичь полнейший кошмар неоднозначности, получить огромный палимпсест. <…> Неплохим может быть целое, собранное из одних композиционных трещин. <…> Если бы я был до конца последовательным, то взял бы себе за образец реальную историю, скажем, покушение на президента Кеннеди, о котором существует неисчислимое множество противоречивых версий, а окончательной, правдивой версии, вне всякого сомнения, не знает никто.
	1-й абзац: Wiedziałem, że obdarzając czytelnika pewną porcją humorystyki postawię go przed wysiłkiem takim, jak gdyby chciał odtworzyć dzieje europejskie przy pomocy relacji chińskich, stalinowskich, amerykańskich i hitlerowskich. Chciałem więc, aby nie można było dotrzeć do rdzenia wypadków, gdyż zbyt wiele jest optyk interpretacyjnych, które dodatkowo potęgowane są zmyśleniami autorów. Celem było dotarcie do zupełnego koszmaru niejednoznaczności, uzyskanie wielkiego palimpsestu.
	— «Беседы со Станиславом Лемом» (гл. «В паутине книг», 1981-82)

Мой Голем перескочил эпохи, говоря, что в будущем друг с другом будут воевать искусственные цивилизационные среды. Именно на этой теме, как на скрытой пружине, основан весь «Осмотр на месте», где мои «апокалипсисы» спрятаны, а не показаны, как детские картинки. <…>
Этикосфера должна быть смирительной рубашкой определённого рода — невидимой, мягкой <…>. Поэтому я принципиально предполагал, что разумные существа в этих рубашках будут чувствовать себя очень несчастными и что чрезвычайная деликатность действий этикосферы не ослабит колоссальной фрустрации. Я также предполагал, что будут предприняты действия с целью разорвать эти невидимые оковы и что такое сопротивление будет действовать в одинаковой мере как рационально, так и иррационально. Этот принцип можно найти ещё в классике, например в «Записках из подполья» Достоевского. Когда у нас будет уже всё и человек будет загнан в Хрустальный Дворец, он, будучи не в силах сделать что-либо другое, сойдёт с ума. Своим сумасшествием он проявит свою свободу.
<…> Это не значит, что люди — когда их будет пять или восемь миллиардов — сойдут с ума в психиатрическом смысле и их поведение нельзя будет квалифицировать иначе как безумное. Это значит, что людям будет недостаточно того, что запрещена возможность насильственных действий, что уничтожен status quo, который был сочтён низким или нарушающим человеческое достоинство; недостаточно дать им возможность развлекаться и есть колбасу с марципанами; недостаточно позволить им неустанно путешествовать и копулировать с прекрасными девицами или их андроидными симулятами; всего этого, вместе взятого, будет недостаточно. Здесь появляется концепция, предложенная в «Осмотре на месте» как дальнейшая возможность: чтобы возникла высшая фаза этикосферы, действующей не только как профилактическое, антитеррористическое устройство, но также дающей удовлетворение людям по следующему принципу — скрыто исследовать их желания, способности, настроения и характерологические профили личности, а потом стараться подбирать каждому такую судьбу, которая будет ему более всего подходить. Это было бы что-то вроде большой режиссуры и аранжировки жизни^{[К 13]}.
<…> уже существуют компьютерные матримониальные бюро, в которых кандидаты проходят психологическое тестирование, а потом на основе корреляции определяется, соответствует ли данная пара друг другу. Уже подтверждено, что сочетающиеся таким браком имеют больше шансов сохранить его, чем те, кто выбирает друг друга «классическими» методами. С рациональной точки зрения не видно, чем такой способ плох. Наверняка это лучше, чем сватовство во имя интересов семьи, объединения состояний и так далее. Зато есть в нас что-то такое, что мы отбрасываем управление со стороны благоразумного устройства, которое стремится сделать нам хорошо, и охотно, как обезьяна, доверяемся недоброжелательной судьбе, которая является не чем иным, как серией случайностей. Может быть, это предрассудок, обусловленный прошлым. Хотим быть свободными!

— там же (гл. «В цивилизационной яме»)

… Доктрина Трёх Миров <…> выдумана, но логически верна. <…> Мне кажется, что очень трудно опровергнуть это рассуждение. <…>
Естественно, можно убедить себя, что это не мир является плохим для нас, а плохим является только человек для человека. Хорошо, я верю, что вам с этим легче. Но когда убивают человека, этот факт необратим. Правда? Это следует не из человеческой природы, а только из природы мира. То, что любой предмет легче разбить, чем его воссоздать, это вектор энтропии <…>. Часть того, что дано, доходит до нас непосредственно, например, как хрупкость предметов, а часть через — посредничество тел, чувств и людских поступков. Но отрицательные признаки, характеризующие последствия этих действий, сходны как в сфере, где посредником выступает общество, так и в сфере непосредственных состояний мира.
Нет такого средства, которое бы воскресило убитых. Трудно себе представить, что может быть иначе. Даже моё замечательное воображение не может представить себе мир, в котором можно было бы при помощи ad hoc запущенной процедуры воскресить покойника в могиле. Впрочем, сразу прибегут полицейские и «завалят» Лазаря. Невозможно представить себе это как фундаментальное свойство какого-либо мира, созданного природой или технологией.

— там же (гл. «Страсть философствования»)

см. специальный раздел в 3-м издании «Философии случая» (гл. XII), 1988

Кливию я ввёл специально для того, чтобы показать, что Добро одной технически развитой стороны может вступать в противоречие и даже в боевое столкновение с Добром другой стороны. Если бы я попытался углубиться в то, что при этом для меня было важным, я должен был бы показать, что всякие технологии, которые удаётся внедрить, не могут восприниматься строго однозначно, будто бы избавленные творцами-конструкторами от черт антиномии. Проще говоря, очевидно, что Добро одной стороны может, хотя и не обязательно, быть Злом другой стороны. И именно поэтому, а не для того чтобы ещё раз поиздеваться над Советами, я ввёл туманный рассказ о Кливии. По сути это является частным случаем общей версии литературы как интерпретационно размытого сочинения, по крайней мере таким образом размываемого. Понятие такого сочинения (fuzzy set) литературоведение до сих пор скорее всего не применяло, ибо это является очередным, новым изобретением математиков… — к статье Яжембского; перевод: В. И. Язневич, 2007

— «Послесловие к Послесловию», 1998

Если бы кто-то меня сегодня спросил, какая из моих книг структурно соответствует сегодняшнему миру, я бы ответил, что «Осмотр на месте». А почему? Потому что она рассказывает, разумеется, шутливым способом, чем стал наш мир и что ему угрожает. С одной стороны — Курляндия, или, как легко догадаться, коммуна, в которой все живут в животах городонтов, а с другой — как бы Америка, которая не может обуздать свои страшные потребительские безумия и придумала себе этикосферу с шустрами. Но фабула довольно слаба. Как у Вольтера, мой удивлённый путник переживает приключения, но это только театр, метафорически отображающий действительность, в которой мы проходим от одной фазы к другой. И кроме того, над всем господствует память о биотехнической войне <…>.
Эта книга появлялась таким образом, что сначала я написал несколько абсолютно несвязных фрагментов, которые лет десять лежали в ящиках стола, а позже подумал: ведь и наша действительность несвязна, а мир, видимый через призму «Herald Tribune», «Times» и «Правды», всякий раз иной, потому что зависит от точки зрения, и потому я объединил эти фрагменты в «Библиотеке внеземных дел».

— «Так говорил… Лем» (гл. «Милые времена», 2001)

↑ Криминалистический термин, обозначающий осмотр места происшествия или преступления.
↑ От англ. jet.
↑ Делалось на самом деле.
↑ Погружённые, Мармеладные, Макаронные (лат.)
↑ BUM в оригинале не расшифрован.
↑ В оригинале — каламбур на мастодонтов. В переводе Душенко — «градозавры».
↑ Вероятно, пародия на Тетраграмматон.
↑ Сельская трупарня (ит.). По аналогии с Cavalleria rusticana.
↑ В оригинале pobór przymusowy (POP) — пародия на Первичную Партийную Организацию (наименьшую ячейку ПОРП).
↑ Цитировалось Лемом в серии интервью «Беседы со Станиславом Лемом» (гл. «Книга жалоб и предложений», 1981-82) как собственная мысль, также она была расширена на любую профессию.
↑ В первую очередь неологизм najkura — «превосходная в чём-то курица» (например, наилучшая).
↑ Каламбур на «чекист» (czekista).
↑ На несколько более низком уровне обобщения это предложено в 1950-х гг. при развитии идей управляющего обществом суперкомпьтера и описано в т.ч. в фантастике (например, в цикле «Мультивак» Азимова), критиковалось Лемом в «Сумме технологии» (гл. IV: Опасности электрократии).

Примечания

↑ Kuratela komputerów (Компьютерная опека) // PC Magazine po Polsku. — 1997.
↑ Labirynty informacji (Лабиринты информации) // Там же — 1994.
↑ Станислав Лем. Из воспоминаний Ийона Тихого. — М.: Книжная палата, 1990. — С. 5-6.
↑ Informations — und Kommunikationsstrukturen der Zukunft — «Workshop mit Stanislaw Lem». R.D. Hennings, W. Muller, G. Vowe, G. Wernot eds., Wilhelm Fink Verlag, Munchen, 1983. — S. 70.
↑ Станислав Лем, «Философия случая» (гл. XII), 3-е изд., 1988 / перевод Б. А. Старостина, 2005.
↑ Encjańskie niedole i wyzwania // Lem S., Wizja lokalna». — Krakоw, Wydawnictwo Literackie, 1998, s. 318-325. — копия статьи на официальном сайте Лема.
↑ ¹ ² ³ ⁴ На немецком языке. Отрывки опубликованы в 1984 г. как «К истории возникновения романа „Осмотр на месте“» (Zur Entstehung meines Romans Lokaltermin, вошло в сб. 1987 г. «Science fiction: безнадёжный случай — с исключениями»), в английском переводе (вероятно, авторизованном) — в 1986 (On the Genesis of Wizja Lokalna, Science Fiction Studies, November 1986=#40=Volume 13, Part 3). Перевод К. В. Душенко, 1990.
↑ An Interview with Stanislaw Lem. Science Fiction Studies #29=Volume 10, Part 1=March 1983.

[1] Криминалистический термин, обозначающий осмотр места происшествия или преступления.

[5] От англ. jet.

[6] Делалось на самом деле.

[7] Погружённые, Мармеладные, Макаронные (лат.)

[8] BUM в оригинале не расшифрован.

[9] В оригинале — каламбур на мастодонтов. В переводе Душенко — «градозавры».

[10] Вероятно, пародия на Тетраграмматон.

[11] Сельская трупарня (ит.). По аналогии с Cavalleria rusticana.

[12] В оригинале pobór przymusowy (POP) — пародия на Первичную Партийную Организацию (наименьшую ячейку ПОРП).

[13] Цитировалось Лемом в серии интервью «Беседы со Станиславом Лемом» (гл. «Книга жалоб и предложений», 1981-82) как собственная мысль, также она была расширена на любую профессию.

[14] В первую очередь неологизм najkura — «превосходная в чём-то курица» (например, наилучшая).

[15] Каламбур на «чекист» (czekista).

[21] На несколько более низком уровне обобщения это предложено в 1950-х гг. при развитии идей управляющего обществом суперкомпьтера и описано в т.ч. в фантастике (например, в цикле «Мультивак» Азимова), критиковалось Лемом в «Сумме технологии» (гл. IV: Опасности электрократии).

[2] Kuratela komputerów (Компьютерная опека) // PC Magazine po Polsku. — 1997.

[3] Labirynty informacji (Лабиринты информации) // Там же — 1994.

[4] Станислав Лем. Из воспоминаний Ийона Тихого. — М.: Книжная палата, 1990. — С. 5-6.

[16] Informations — und Kommunikationsstrukturen der Zukunft — «Workshop mit Stanislaw Lem». R.D. Hennings, W. Muller, G. Vowe, G. Wernot eds., Wilhelm Fink Verlag, Munchen, 1983. — S. 70.

[17] Станислав Лем, «Философия случая» (гл. XII), 3-е изд., 1988 / перевод Б. А. Старостина, 2005.

[18] Encjańskie niedole i wyzwania // Lem S., Wizja lokalna». — Krakоw, Wydawnictwo Literackie, 1998, s. 318-325. — копия статьи на официальном сайте Лема.

[и-19] ¹ ² ³ ⁴ На немецком языке. Отрывки опубликованы в 1984 г. как «К истории возникновения романа „Осмотр на месте“» (Zur Entstehung meines Romans Lokaltermin, вошло в сб. 1987 г. «Science fiction: безнадёжный случай — с исключениями»), в английском переводе (вероятно, авторизованном) — в 1986 (On the Genesis of Wizja Lokalna, Science Fiction Studies, November 1986=#40=Volume 13, Part 3). Перевод К. В. Душенко, 1990.

[20] An Interview with Stanislaw Lem. Science Fiction Studies #29=Volume 10, Part 1=March 1983.

[К 1]

[1]

[2]

[3]

[К 2]

[К 3]

[К 4]

[К 5]

[К 6]

[К 7]

[К 8]

[К 9]

[К 10]

[К 11]

[К 12]

[4]

[5]

[6]

[7]

[8]

[К 13]