Цитаты о Перси Шелли

Здесь представлены цитаты других людей о Перси Биши Шелли (1792—1822) и его творчестве в целом.

Цитаты

	Нередко стихи Шелли воспринимаются как мимолётные, неотчётливые видения, в которых на мгновение открывается ослепительная красота мира, одухотворённого любовью. — вероятно, неоригинально
	— Алексей Зверев, «Перси Биши Шелли», 2001

XIX век

	М-р Шелли, по-видимому, смотрит на Природу с такой серьёзной и напряжённой любовью, что в конце концов, если она не нарушает своё всегдашнее молчание, она платит ему взглядом за взгляд. Она как будто говорит ему: «Ты меня знаешь, другие не знают меня». Для него у красоты внешнего мира есть ответствующее сердце, в самом шёпоте ветра есть значение. Для других это просто слова. Для Шелли всё, что существует, существует в действительности — цвет, звук, движение, мысль, чувство, возвышенное и смиренное, частность и общее, от красоты травинки или нежнейшего тающего оттенка облака до сердца человека и мистического духа вселенной.
	Mr. Shelley seems to look at Nature with such an earnest and intense love, that at last if she does not break her ancient silence, she returns him look for look. She seems to say to him, ‘You know me, if others do not.’ For him, if for any poet that ever lived, the beauty of the external world has an answering heart, and the very whispers of the wind a meaning. Things, with mankind in general, are mere words; they have only a few paltry commonplaces about them, and see only the surface of those. To Mr. Shelley, all that exists, exists indeed,—colour, sound motion, thought, sentiment, the lofty and the humble, great and small, detail and generality,—from the beauties of a blade of grass or the most evanescent tint of a cloud, to the heart of man which he would elevate, and the mysterious spirit of the universe which he would seat above worship itself.
	— Ли Хант, рецензия на «Розалинду и Елену»

	Шелли любил народ и уважал его, так как он часто добродетельнее и всегда больше страдает и, стало быть, заслуживает больше симпатии, чем сильные мира сего. Он был убеждён, что столкновение между обоими классами общества неизбежно, и становился решительно на сторону народа.
	Shelley loved the People; and respected them as often more virtuous, as always more suffering, and therefore more deserving of sympathy, than the great. He believed that a clash between the two classes of society was inevitable, and he eagerly ranged himself on the people's side.
	— Мэри Шелли, комментарий к поэмам Шелли 1819 года, 1839

	… в Англии наблюдается тот замечательный факт, что чем чиже стоит класс в обществе, <…> тем он прогрессивнее <…>. Повсюду — непоследовательность и лицемерие <…>. Байрона и Шелли читают почти только низшие сословия; ни один «респектабельный» человек, если он не желает заслужить самой ужасной репутации, не смеет держать сочинения Шелли на своём столе.
	— Фридрих Энгельс, «Письма из Лондона» (I, май 1843)

Его песни — всего лишь черновики — стенографические записи стихов, которых было достаточно для него самого и которые он поэтому не трудился переписывать набело для человечества. Ни в одном из его произведений мы не находим полностью разработанной концепции. Вот почему он является самым утомительным из поэтов. Однако он утомляет не тем, что говорит слишком много, но тем, что говорит слишком мало. Кажущаяся пространность выражения одной мысли на деле оказывается плотным сгустком многих мыслей, и именно эта сжатость делает его тёмным. <…> Но <…> Шелли был лишён аффектации. Он был неизменно искренен. На развалинах его творчества возникла, бросая вызов небесам, диковинная и шаткая пагода, где присущие ему погрешности превратились в выпирающие углы, увешанные дребезжащими колокольцами,— те погрешности, которые у него самого, при его целях, нельзя даже называть таковыми, но которые чудовищны, если считать его произведения обращёнными к человечеству. Возникла «школа» — <…> свод правил — и это из творчества Шелли, не имевшего никаких правил.

— Эдгар По, «Маргиналии», CXXXV, май 1849

	Истинное различие между Байроном и Шелли заключается вот в чём: те, кто их понимает и любит, считают счастьем, что Байрон умер на тридцать шестом году жизни, так как он превратился бы в реакционного буржуа, проживи он дольше; напротив, они сожалеют, что Шелли умер в двадцать девять лет, так как он был революционер с головы до пят и всегда принадлежал бы к авангарду социализма.
	— Карл Маркс

	В известном смысле Шелли был достаточно мечтателен и непрактичен, плохо приспособлен к тому, чтобы быть полезным в обычном домашнем хозяйстве, поскольку он легко мог совершенно забыть и время дня, и время года. Но всё-таки чрезвычайно ошибаются те, кто предполагает: Шелли совершенно был лишён практического смысла и энергии. Наоборот, его реплика Трелони: «Я всегда иду вперёд, пока меня не остановят, но меня никогда не останавливают» — в некотором отношении верно рисует его характер. <…> Скорее недостаток согласия с другими людьми заставлял его казаться мечтательным и непрактичным, нежели будто бы присущая ему неспособность к деловым проявлениям;..
	In one sense he was certainly dreamy and unpractical, and by his forgetfulness of times and seasons he was ill qualified to be an inmate of an ordinary household. Yet it is a great error to suppose that he was altogether deficient in practical force and energy; on the contrary, what he said to Trelawny, "I always go on till I am stopped, and I never am stopped," was distinctly true of his character in some particulars. <…> It was rather his dissimilarity to other men than any inherent inaptitude for business that made him seem visionary and unpractical;..
	— Генри Солт, «Катехизис Шелли» (A Shelley Primer), 1887

Мэри Годвин в совершенно другом отношении, нежели Гарриэт, была предрасположена к тому, чтобы стать супругой и спутником жизни Шелли. Гарриэт не имела никакого заметного влияния на его духовное развитие. Дочь английского мещанина, она как жена <…> в духовном отношении только зачинает, но не рождает никаких «собственных детей». Она все воззрения Шелли делала своими собственными, у него брала всё, но ничего ему давала, ни к чему не побуждала. Но как много тогда должна была дать ему Мэри Годвин, дочь тех, кто, как многие, повлиял на английский радикализм их эпохи! <…> У Шелли была горячая голова, но он никогда не пытался пробить ею стену. <…> Произведения конца жизни Шелли <…> не закончены: это фрагменты, совершенство формы и богатство мыслей которых наполняют нас чувством глубокой скорби. Они воочию обнаруживают: Шелли все время находился в процессе непрерывного и быстро идущего роста, он оставил нам ещё не самое лучшее, что мог бы и готовился дать. Эти фрагменты заставляют нас считать, что в Шелли мы потеряли, может быть, величайшего поэтического гения нашего века. С поэтами других эпох вряд ли можно его сравнивать, так как он был вполне и всецело дитя своего века. — статья в «Die Neue Zeit» (№ 8, S. 372-9) в период, когда в редактировании этого журнала активно участвовал Ф. Энгельс

— аноним, «Шелли (Биографический очерк)», 1888

1820-е

	Вы знаете моё высокое мнение о вашей собственной поэзии — потому что она вне всяких школ.
	You know my high opinion of your own poetry,—because it is of no school.
	— Джордж Байрон, письмо Шелли 26 апреля 1821

	Что касается бедняги Шелли, который [как и я] представляется вам и всему свету каким-то чудовищем, то я знаю его за самого кроткого и наименее эгоистичного из людей — который больше чем кто-либо из известных мне лиц отдавал людям и денежных средств, и душевных сил.
	As to poor Shelley, who is another bugbear to you and the world, he is, to my knowledge, the least selfish and the mildest of men—a man who has made more sacrifices of his fortune and feelings for others than any I ever heard of.
	— Джордж Байрон, письмо Т. Муру 4 марта 1822

	Мы сожгли на берегу тела Шелли и Уильямса, чтобы их прах можно было перевезти и предать настоящему погребению. <…> Тело Шелли сгорело целиком, кроме сердца; оно никак не загоралось, и теперь сохраняется в винном спирте.
	We have been burning the bodies of Shelley and Williams on the sea-shore, to render them fit for removal and regular interment. <…> All of Shelley was consumed, except his heart, which would not take the flame, and is now preserved in spirits of wine.
	— Джордж Байрон, письмо Т. Муру 27 августа 1822

	Сердце Сердец
	Cor Cordium
	— Ли Хант, надпись на надгробии Шелли, 1822

1890-е

	Он был врагом насилия и бывал доволен даже малым успехом для начала, хотя его грёзы об отдалённом будущем никогда не позволяли ему успокоиться на какой-нибудь временной удаче. Поэзия Шелли отражает его видения как пророка далёкого золотого века. А его прозаические произведения выражают его мысли как практического деятеля.
	— Эдуард Доуден, 1890

Религия для Шелли являлась живым источником любви, и в его внутреннем мире царствовали красота и гармония, производившие чарующее впечатление на всех близко его знавших. <…> Шелли был от природы глубоко религиозен, и в его религиозности сказывается поэт-утопист, мечтающий о грядущем золотом веке. Этим объясняется и временное увлечение его материалистической философией XVIII в., так мало согласовавшейся с его идеальной природой. — типично неточная оценка

— Зинаида Иванова, «Шелли и столетний его юбилей»

	Для строительства нового мира поэзия Шелли значит то же, что музыка Амфиона для стен Фив.
	— Эдуард Эвелинг и Элеонора Маркс-Эвелинг. «Шелли как социалист» (Shelley als Sozialist, часть вторая), 1892

	То, что особо заметно в Шелли, — широта его мировоззрения, дыхание его видения. <…> Вот почему Шелли глубоко уважали и изучали вожди чартизма: он пророк и пионер нового социального порядка…
	— Генри Солт, антология «Песни свободы» (Song of freedom), 1893

	Если люди, куда ни посмотришь, гниют заживо и мрут с голоду и если нет людей, у которых достало бы ума и сердца забить по этому поводу тревогу, то это должны делать большие писатели. Словом, наши поэты идут по стопам Шелли и становятся политическими и социальными агитаторами, превращая театр в трибуну пропаганды и арену дискуссий.
	— Бернард Шоу, «Проблемная пьеса-симпозиум», 1895

	Шелли научил нас признавать благодетельность высшего закона, тяготеющего над избранными душами, живущими ради идеи, ради надежды, и готовых претерпеть за них и попреки, и посрамление, и даже принять смерть мученичества. Но этот высший закон, как его представил себе Шелли, — вовсе не добровольное подвижничество или жалкий аскетизм; Шелли и в стихах, и в прозе отдаёт должное музыке, живописи, скульптуре и поэзии и обогащает наше сознание их могуществом. Его только никогда не удовлетворяет эпикурейское наслаждение красотой или удовольствием. Его поэзия вливает в нас божественную тревогу, которую не могут рассеять ни музыка, ни живопись, ни скульптура, ни песня; через их посредство мы поднимаемся к какой-то высшей красоте, к какому-то вожделенному добру, которых мы, может быть, никогда не достигнем, но к которым мы постоянно и неминуемо должны стремиться.
	Especially has Shelley taught us to recognise the blessedness — blessedness in joy or in anguish — of the higher rule imposed on dedicated spirits, who live for a cause or an idea, a charity or a hope, and for its sake are willing to endure shame and reproach, and a death of martyrdom. But this higher rule, as conceived by Shelley, is not one of voluntary self-mortification or ignoble asceticism; he does honour in verse and prose to music, sculpture, painting, poetry, and quickens our sense of the spiritual power of each. Yet he never settles down to browse with Epicurean satisfaction in any paddock of beauty or pleasure. We are touched through his poetry with a certain divine discontent, so that not music, nor sculpture, nor picture, nor song, can wholly satisfy our spirits; but in and through these we reach after some higher beauty, some divine goodness, which we may not attain, yet towards which we must perpetually aspire.
	— Эдуард Доуден, «Последние слова о Шелли» (Last Words on Shelley), 1896

XX век

	Я совершенно согласен с вами относительно Шелли. Он не дал того, что мог бы дать и, конечно, дал бы миру. У него были самые возвышенные стремления, и он был всегда искренен и смел. — Эллис писал, что считает Шелли «величайшим поэтом Англии»
	— Лев Толстой, письмо Э. В. Эллису 3 декабря 1906

Шелли тоже умеет негодовать на свой народ. Он возмущается его недостатками. Но в чём он видит их? <…> В том, что народ этот слишком мало <…> стремится к своему освобождению. <…> Шелли был, если не единственным, то во всяком случае редким исключением из общего правила. Романтики вообще были далеко не так народолюбивы, как он. Они тоже были идеологами буржуазии и нередко смотрели на народ, как на «толпу», годную лишь для того, чтобы служить подножием для отдельных выдающихся личностей.

— Георгий Плеханов, «Сын доктора Стокмана», 1908

	Уже в самом начале девятнадцатого столетия Шелли, не видя при этом никакого другого выхода, изобличает современных ему правителей мира как сынов хаоса…
	Already in the early nineteenth century Shelley, with no scrap of alternative, is denouncing the established rulers of the world as Anarchs…
	— Герберт Уэллс, «Освобождённый мир», 1913

• см. Дмитрий Святополк-Мирский, «Шелли», 1937

	В заклинателе стихий и певце революций, безбожнике и авторе атеистических трактатов нам открылся предшественник и провозвестник урбанистического мистицизма, которым дышали впоследствии русский и европейский символизм. Едва только в обращениях Шелли к облакам и ветру нам послышались будущие голоса Блока, Верхарна и Рильке, как все в нём оделось для нас плотью.
	— Борис Пастернак, «Заметки переводчика», 1943

	Читая прозу Шелли, даже более, чем читая его поэзию, убеждаешься, что из всех великих английских поэтов прошлого (не исключая Блейка или Байрона) он был наиболее современным в своём социальном мышлении. Говорили, что он был в пренебрежении у своего века. Но, как подчеркнул это Ньюман Уайт, не столько его век пренебрегал им, сколько был устрашён им.
	In reading Shelley's prose, even more than in reading his poetry, one feels that of all the great English poets of the past (not excluding Blake or Byron) he was the most modern in his social thinking. It has been said that he was neglected by his age; but as Newman White pointed out, it was not so much that his age neglected him as that it was afraid of him.
	— Кеннет Кэмерон

Творческое наследие Шелли, его стремительно протекшая короткая жизнь многократно исследовались внимательно и даже с пристрастием. Литература о Шелли довольно значительна. И тем не менее многие стороны гения Шелли до сих пор нуждаются в дополнительной характеристике, в уточнении, а порой и просто в исправлении ошибочных мнений и опровержении фальсификаций, каких немало связано с его именем и наследием. И прежде всего это касается тех сторон творчества поэта, в которых выражены его политические и философские воззрения, его свободолюбие и атеизм. <…> атеистические произведения Шелли не оставляют почвы для спекуляций на темы пантеизма или богостроительства. Они доказывают, что рассуждения об анимизме, пантеизме и богостроительстве не имеют ни малейшего отношения к подлинному Шелли. Он был демократом и атеистом (как сам о себе писал!), отрицавшим любую религию, в том числе и христианство. Шелли — яркий приверженец науки, пропагандист всеобщего образования, светской культуры, социалист, предчувствовавший грядущий в веках коммунизм. <…> Сомнения в революционном духе Шелли и в его практичности в делах революционных объясняются отчасти тем обстоятельством, что даже на родине поэта почти столетие после его смерти отсутствовало полное издание его работ.

— Владимир Карпушин, «Атеизм Шелли», 1980

Константин Бальмонт

• см. стихи «К Шелли» (1897) и «Шелли» (1917)

	Поэт поэтов, он самый благородный, он лучший среди тех, кто жил для поэзии. Его душа, полная неизменного благословения ко всему, что живёт и дышит, отрицает всё отрицательное, и из всех поэтических душ она наиболее походит на безмерное и высокое небо.
	— предисловие к ПСС Шелли в его переводе, 1903

Из великих певцов жизни мне кажутся главными <…> и единственно-великими, английский утончённый Ариэль, Шелли, и могучий <…> Уольт Уитман. <…> Если мы бросим общий взгляд на поэтические лики двух сладкогласных гениев мечты, Шелли и Эдгара По, мы увидим что в жизнерадостном творчестве Шелли есть то же магнетическое «что-то», что пленяет нас в мрачном поэте Ворона <…>. Они оба представляются нам не людьми, а демонами, в глазах которых горит нездешний странный свет. В глазах Эдгара По этот свет — фосфорический, подобный сияньям, пляшущим над болотами, и над тревожными волнами ночного Океана. В глазах Шелли этот свет — сиянье ослепительного полдня, пьяного от цветочных испарений, когда Солнце на высшей своей точке — или, чаще, нежный влажный бледный свет Луны, под которой далёким очерком встают окованные вечными снегами горные вершины, и безбрежной круговой равниной лежит спокойный Океан, говорящий своим безмолвием о стройной Вечности.

— «Певец личности и жизни», 1904

из примечаний к стихам

	Когда Шелли описывает природу или человека, прикосновения его кисти легки и воздушны. Он представляет из себя истинный тип импрессиониста.
	— к «Закату» (The Sunset)

Гимн Духовной Красоте и <…> Монблан <…> вместе с поэмами Лаон и Цитна, Эпипсихидион, Адонаис, Аластор, Освобождённый Прометей, дают очень любопытные возможности для сближения Шелли с такими мыслителями и поэтами, как Платон, Плотин, Спиноза, Вильям Блэк, Вордсворт и Колридж. По представлениям Плотина, Бог есть Высшее Благо и Высшая Красота. Космический Разум прекрасен, ибо он образ Бога. Мир прекрасен, ибо он образ Разума. <…> Миросозерцание Шелли <…> весьма близко к этой схеме.

— к «Гимну Духовной Красоте»

	… если Шелли что-нибудь у кого бы то ни было заимствовал, он всё претворял в своей индивидуальной, единственной в мире, восприимчивости. Гений не может подражать, также как бездарность не может не подражать.
	— к «Монблану»

	… у Шелли <…> необыкновенное разнообразие ритмов, какого, насколько мне известно, нет ни у одного английского поэта 19 века, кроме Теннисона и Суинберна <…> и Эдгара По…
	— к «Холодному небу»

	Шелли всегда любил музыку, но лишь в самых простых мелодиях. В настоящем смысле слова он не понимал ни музыки, ни живописи, но был очень впечатлителен к красоте скульптурных созданий. В этом отношении его личность и его творчество совершенно противоположны: его стихи необыкновенно музыкальны и живописны, но в них почти совсем отсутствует скульптурный элемент.
	— к «К Констанции, поющей»

У Шелли много небольших стихотворений <…>. Они кажутся неоконченными отрывками, на самом же деле это совершенно законченные маленькие лирические стихотворения, в которых виртуозный и полный грации талант Шелли сказывается с особенным изяществом. Шелли по натуре своей был не эллином, как он сам думал, а индийцем. Его прямая утончённая экзотическая поэзия нередко страдает тем, что я назову перепроизводством образов, совершенно так же, как философские и поэтические произведения индийцев. В нём так мало земного, он так усложняет каждый свой душевный процесс, что читателю с обыкновенной впечатлительностью нередко бывает очень трудно разобраться в его образах. В небольших же стихотворениях этот недостаток всегда отсутствует; в них мы видим эллинскую сторону его поэтического темперамента, тяготеющую к художественной мере.

— к «Любви бессмертой»

	Пантеистическая поэзия Шелли очень родственна с поэзией космогоний. Природные явления, как облако, ветер, луна, не явления для него, а живые индивидуальные сущности.
	— к «Облаку»

	Шелли — настоящий ассириянин в своём поклонении Луне. Он может говорить о ней без конца, и всегда находит какой-нибудь новый образ, какой-нибудь новый неожиданный оттенок её красоты.
	— к «Убывающей луне»

	… несмотря на любовь к Байрону, Шелли ничего не воспринял от него, а Байрон обязан ему очень многим. Шелли вовлёк его в пантеистические настроения, передал ему в беседах великие сокровища своей огромной начитанности, и своей кристальной чистотой не раз дал Байрону возможность видеть незаурядное психологическое зрелище.
	— к «Сонету к Байрону»