Но здесь, на лоне лени,
Я слышу нежны пени
Заботливых друзей…
Ужели их забуду,
Друзей души моей,
И им неверен буду?
Оставь, оставь порой
Привычные затеи,
И дактил, и хореи
Для прозы почтовой.
Минуты хладной скуки,
Сердечной пустоты,
Уныние разлуки,
Всегдашние мечты,
Мои надежды, чувства
Без лести, без искусства
Бумаге передай…
Болтливостью небрежной,
И ветреной, и нежной
Их сердце утешай…
… Александр <…> стал раздражителен, как беременная женщина; он написал мне письмо такое нахальное и глупое, что пусть меня похоронят живою, если оно когда-нибудь дойдёт до потомства[К 1], хотя, по-видимому, он питал эту надежду, судя по старанию, которое он приложил к тому, чтоб письмо до меня дошло.[2]
… Alexandre <…> est devenu grognon comme une femme en travail d’enfans; il m’a écrit une lettre si impertinente et sotte, que je veux être enterrée toute vive, si jamais elle passe à la posterité, quoique vu la peine qu’il s’est donnée de me l’envoyer, il paraît qu’il en avait l’espoir.[1]
… судя даже по немногим образцам, какие находятся в руках наших, переписка Пушкина с друзьями своими обнимала почти все почему-либо замечательные явления русской жизни и русской словесности.[3]
Кто это печатает в «Библиографических Записках» письма Пушкина? В них много неуместного и неприличного. Пушкин ещё слишком нам современен, чтобы выносить сор из его избы. Многие выходки его личные, родственные, несколько кощунские, оскорбляют чувство приличия и уважения к самой памяти его. <…> из того не следует, чтобы он то же сказал [бы] на площади, а печать — та же площадь.[3]
… в переписке Пушкина из деревни (1824—1826) <…> нет ни малейшего признака какого-либо напряжения, не чувствуется гонимых или оскорбляемых людей; напротив, все письма светлы, благородны, доброжелательны, даже когда Пушкин сердится или выговаривает друзьям и брату за их вины перед ним или перед публикой.[3]
Пушкин был не только самым талантливым, но и самым русским человеком того времени; и уже с одной этой точки зрения его письма достойны внимания каждого образованного русского человека; для историка литературы они — сущий клад: нравы, самый быт известной эпохи отразились в них хотя быстрыми, но яркими чертами.[4][3]
Во всех [новых] письмах видим пылкую, страстную натуру Пушкина в трёх фазисах сердечной его деятельности: в дружбе, в любви и в ненависти. В письмах к брату — каждая строчка запечатлена приязнью, ласкою, родственною заботливостью о человеке молодом <…>.
Тут же колкие отзывы о литературном мире, тёплое слово о друзьях, наброски стихов и экспромты… Сообщая их своему брату, Пушкин как будто ждёт от него одобрения; видимо дорожит отзывом своего единокровного друга. Доброе, любящее сердце поэта проглядывает сквозь самое его злоязычие; в самых насмешках звучит юношеское простодушие. Большая часть писем к брату писана <…> весною жизни. Письма к А. П. Керн полны кипучей страсти <…> и от них пышет зноем летней поры, когда тёплое утро сменяется полуденными грозами. Наконец, клочья черновых писем к человеку, дерзнувшему набросить мимолётную тень на доброе имя Пушкина, напоминают блеклые листья, предвестники унылой осени…[5][3]
В этих отрывках своего «я» Пушкин <…> является <…> подвижником мысли, неустанно искавшей путей к свету и истине, неустанно стремившейся освободиться от тисков неправды и рабства.
<…> письма Пушкина к друзьям в высшей степени интересны и разнообразны и по форме. Иногда сам поэт смотрит на них как на литературное произведение, и тогда они носят все следы литературной отделки <…>. Но чаще они носят отпечаток мгновенного настроения, первого подвернувшегося слова; язык их — то отрывистый, сильный в сжатый, выражающий бурное течение острой и сильной мысли, то плавный и задумчивый, когда мысль уступает тихому элегическому чувству воспоминания и грусти, то кипучий и пламенный <…>.
Ни в одном письме поэта мы не видим и тени того, что принято называть интригой; мысль о нападении из-за угла, которое было обычным приёмом его врагов, поэту была ненавистна, и, бросая вызов, он прямо и решительно смотрел противнику в глаза, готовый на все последствия своего поступка. <…>
[По условиям переписки тех времён он не мог высказываться с полной откровенностью, боясь перлюстрации; <…> да и, кроме того, существенный пробел в переписке настолько странен и не случаен, что можно допустить предположение, что] чья-то таинственная рука[К 2] унесла из собрания его писем и бумаг вообще именно те, в которых находились мысли поэта по поводу самых животрепещущих вопросов его времени.[6][3]
Из писем Пушкина узнаёшь биографию его произведений и воочию видишь, насколько художник умеет давать жизни бессмертие. Так эти письма — своеобразная школа поэзии, руководство писательской честности. — Соответствие между письмами и писаниями Пушкина сказывается не только в подобии текстов, но, ещё больше, в их психологическом единстве. И здесь, и там пленяет несочинённость его души, свойственная ему духовная свобода и естественность. <…> Просто и прозрачно в его сердце, как и в его слоге. Он напишет, отошлёт письмо, и после этого в душе у него, на самом дне её, не останется никакой мути, никаких осадков. <…> В горниле поэзии только уже последнему, окончательному очищению подвергалось то в его помыслах, что предварительно доверял он своим письмам, и сквозь это двойное чистилище — светлой выходила честная душа поэта. <…>
Порою грубоватая форма его строк только усиливает впечатление содержащейся в них внутренней деликатности. <…>
Его письма не имеют самодовлеющего характера, т.-е. они не литературны, и не воспринимаешь их как эпистолярную словесность. Они — больше, чем письма. Слово не мертвеет у него от чернил: он торжествует над искусственностью корреспонденции. Его письма — пресуществление: он ощутителен в своих строках, он там живёт, он туда внедряется.[3]
Письма Пушкина — один из замечательнейших документов русской истории литературы и быта. <…> они представляют в своей совокупности естественно сложившееся художественное произведение, в котором раскрылась до конца внешняя и внутренняя жизнь Пушкина-художника и в то же время умнейшего человека своего времени. <…> Неоспоримым остаётся наличие глубокого противоречия между всем идейным и психологическим обликом поэта и той придворно-аристократической средой, в которой он жил с юных лет до смерти. Это противоречие составляет общий неизменный фон его писем и сплавляет их в единое художественное повествование, заставляющее в каждом своём отрывке предчувствовать неизбежный трагический конец неравного состязания одиночки-поэта со сплочённым кругом «жадною толпой стоящих у трона» противников. <…>
Новое издание писем с полным, подробным, библиографически широко обставленным комментарием было совершенно необходимо; отсутствие его тормозило и затрудняло изучение Пушкина…[8]
Как и большинство русских, Пушкин не был силён в языках: даже его французский, освоенный в детском возрасте, был лишён индивидуальности и, судя по письмам поэта, на протяжении всей его жизни сводился к блестящему владению речевыми штампами XVIII века.
Like most Russians, Pushkin was a poor linguist: even the fluent French he had learned as a child lacked personal tang and, judging by his letters, remained throughout his life limited to a brilliant command of eighteenth-century ready-made phrases.
Я не знаю на русском языке книги более умной, более глубокой, более поучительной и более прекрасной в своей непосредственности. Настоящая, а не вымышленная русская жизнь, пройдя через призму великого ума и русского сердца, вылилась в этих письмах не в архитектурные формы построений художественной словесности, а в блестящие пятна вечно живых акварелей, в короткие фразы, которые кажутся стальными орудиями мысли.[9][3]
Пушкин в письмах своих не выразил всего себя, так как между корреспондентами его не было ни одного по плечу ему. Оттого письма помогают понять Пушкина лишь в обществе его друзей, <…> перед нами чисто внешние черты его облика, черты, однако, характерные и важные.[10][3]
Письма Пушкина очень рано привлекли к себе внимание читателей, очень рано стали появляться в печати. Выдержки из этих писем печатались ещё при жизни Пушкина: личность поэта представляла такой интерес, что его друзья-литераторы не могли удержаться от того, чтобы не поделиться тем или другим замечанием Пушкина с читателями журнала или альманаха. Но даже и помимо печати письма Пушкина <…> рассматривались как интересные литературные явления и делались известными в довольно широких кругах. <…> Правда, что переписка Пушкина страдала от того же, от чего страдала и его поэтическая деятельность, — от постороннего надзора. <…> письма свои он писал, зная, что они могут перлюстрироваться и перлюстрируются на почте. <…> иногда он позволял себе писать откровенно по почте именно в расчёте, что письмо будет прочитано посторонними лицами помимо адресата, и поэтому обличал самый принцип перлюстрации и таких перлюстраторов, каким был тогдашний Московский почт-директор А. Я. Булгаков. <…> Но письма Пушкина представляют ещё особый интерес по манере, какою они писаны, по их живому изложению, <…> которое даёт чувствовать и личность того лица, к кому адресовано письмо. В этом отношении письма Пушкина представляют нечто единственное в нашей литературе. Всегда проникнутые умом автора, отмеченные его остротой, они при самом безыскусственном, простом изложении отличаются многими особенностями поэтического творчества.[11][3]
Пушкин был центральной фигурой в культурной русской истории 20-х и 30-х годов <…>. Хорошо изучить его письма значит узнать не только Пушкина, но и его эпоху, колыбель тех идей, которые теперь только проникают собою русскую жизнь.[13][3]
— Николай Лернер
Пушкинская переписка <…> является одною из лучших книг для чтения. <…> Как под руками сказочного чародея всё обращалось в драгоценный металл, так из-под пера нашего волшебника сло̀ва летели золотые брызги[14][3]
— Николай Лернер
При всей изумительной красоте языка, слово почти не чувствуется в этих письмах; <…> оно в письмах Пушкина превратилось в воздушную, прозрачную оболочку, оно ничего не скрывает и не ослабляет, — оно лишь молниеносно освещает предметы. <…> Здесь воочию видишь то, что̀ иначе можно понять, только охватив мыслью всё творчество Пушкина…[15][3]
Письма Пушкина — это настоящая прозаическая лаборатория, в которой «простонародное наречие» доводится до степени литературного языка. <…> Именно отсюда объясняется эта манера «свободного разговора», отсюда же тот своеобразный «деловой стиль», без «воздуха и глубины», эта сухость, преднамеренная скупость изложения, резко бьющая в глаза в Пушкинской прозе.[16][3]
К письмам своим относился он очень серьёзно: иногда совершенно частные, даже любовные и шутливые письма свои набрасывал он предварительно на-черно и подвергал их строгой стилистической обработке и отделке. Несомненно, что ещё в раннем детстве, а потом и на школьной скамье учился он искусству писать письма, — искусству, серьёзно культивировавшемуся ещё в старшем поколении <…>.
К сожалению, мы не знаем ранних писем Пушкина <…>. Содержание дружеской переписки Пушкина было, конечно, и шире, и глубже указанных тем <в стихотворении «К моей чернильнице»> <…>.
Несомненно, что, находясь в ссылке (1820—1826). Пушкин, лишённый возможности личного общения с друзьями и врагами, <…> но постоянно кипя мыслями, смотрел на письма свои, как на единственный способ поддержания связи с отсутствующими, <…> — и всё это не для одного только адресата: он знал заранее, что письма его служат для чтения группы его единомышленников, становятся предметом обсуждения и споров, вызывают горячий обмен мнений, — являются как бы опубликованными в той среде, для которой были написаны. <…> При таком положении вещей Пушкин с особенною тщательностью относился и к форме своих писем…[3]
Пушкинская проза преобразовывалась не внутри какого-либо одного прозаического жанра. Таким жанром не могли быть письма Пушкина, сами проделавшие сложную эволюцию от карамзинистской шуточной перифразы его ранних писем до фразеологической простоты и вместе обилия намёков («домашняя семантика») его позднейших писем.[К 3]
Черновики, которые, обыкновенно, предшествовали беловым письмам, даже к родителям, как будто свидетельствуют о зачастую мелочном контроле над своею мыслью, о контроле, который нередко, — особенно в письмах Пушкина к членам правительства, — приводил к полному вылущиванию, обескровливанию первичной мысли, в том виде, как она сначала вылилась на бумагу.[18]
↑Пушкин и его современники: Материалы и исследования. — Вып. XV. — СПб.: Издательство Императорской Академии Наук, 1915. — С. 76.
↑Вересаев В. В. Пушкин в жизни. — 6-е изд. — М.: Советский писатель, 1936. — XIII.
↑ 123456789101112131415161718Б. Л. Модзалевский. Предисловие // Пушкин А. С. Письма, 1815—1825 / Под ред. Б. Л. Модзалевского. — М.; Л.: Гос. изд-во, 1926. — С. III—XXXVII.
↑Памяти Л. Н. Майкова. — С.-Пб., 1903. — С. 455-468.
↑[Рец. на]: т. VII Сочинений А. С. Пушкина при Отделении Русского языка и словесности Академии Наук // Русские Ведомости. — 1903. — 18 декабря (№ 347).
