XX век

XX (двадца́тый) век (столетие) — век с 1 января 1901 года по 31 декабря 2000 года. Последний во втором тысячелетии нашей эры.

Цитаты

	Мир — это голос будущего, <…> имя, которым будет наречён двадцатый век при его рождении.
	— Виктор Гюго, речь «Лионские рабочие» 25 марта 1877

Нет, у древнего Рима и у Возрождения был дурной вкус. Они не понимали остроты цинизма. Довольствовались разведённым вином, неторопливо целовались с пышными и добродетельными женщинами, гордились мускулами и храбростью. Они с уважением волочили за собой прожитые века. Они не знали, что такое делать двести километров в час на гоночной машине. Или при помощи автомобилей, аэропланов, электричества, телефонов, радио, лифтов, модных портных и чековой книжки (в пятнадцать минут по чеку вы получаете золота столько, сколько не стоил весь древний Рим) выдавливать из каждой минуты жизни до последней капли все наслаждения.

— Алексей Толстой, «Гиперболоид инженера Гарина», 1927—39

	… XX век можно назвать веком золота, или веком радио, или веком джаз-банда, но, пожалуй, с большим основанием — веком крови!
	— Анри Барбюс, «Происшествия», 1928

	Феерия — добро. Стремление к счастью. Жизнь. Фантастика — зло. Смерть. Феерия — светлый сон. Фантастика — кошмар. Семнадцатый век — помесь фантастики с феерией — похож на наш двадцатый век.
	— Тэффи, 1942

	Подлинное предназначение человека двадцатого века — жить тревожно.
	The natural role of twentieth-century man is anxiety.
	— Норман Мейлер, «Нагие и мёртвые», 1948

	Если бы мне пришлось подводить итог двадцатого века, я бы сказал, что он породил величайшие мечты, когда-либо посещавшие человечество, и разрушил все иллюзии и идеалы.
	— Уильям Голдинг

Воспитанные с детства в убеждении, что затянувшееся викторианское благополучие является естественным состоянием человечества, мы верили, что в результате медленной, но неизбежной эволюции постепенно создадутся ещё более благоприятные условия существования. Даже сейчас, сорок лет спустя, нам трудно воспринимать ту длинную цепь катастроф, через которые мы прошли, как нормальную жизнь. Мне кажется, что у каждого из нас время от времени появляется тайная мечта проснуться в одно прекрасное утро и снова вернуться к размеренной, спокойной жизни начала столетия.

— Норберт Винер, «Я — математик», 1956

С тех пор, как двадцатый век превратил человека из существа с демократическим сознанием в существо с сознанием массовым, в мировом искусстве произошли любопытные изменения. Смысл жизни, о котором раньше все так много думали, вдруг перестал занимать людей; напротив, они, каждый на свой манер, стали всячески исхитряться, чтобы скрыть от себя свою истинную природу. Они предпочли стать не художниками, а специалистами. Мир труда перестал быть скопищем заводов и банков; он стал слишком походить на скопище больниц и увеселительных парков. Общество собралось в крохотные стоячие лужи. Сейчас юноше, который хочет исследовать этот мир, мешают достичь цели: во-первых, удовольствия, недостаточно сильные, чтобы чему-то его научить, и несправедливости, недостаточно серьёзные, чтобы вызвать у него негодование.

— Норман Мейлер, «О некоторых детях богини», 1963

	Совершенно неожиданно XX век оказался веком неслыханно обострившегося национализма.
	— Игорь Шафаревич, «Обособление или сближение?», 1973

	Делёж прибыли заменил сегодня религию, а бездумное преклонение перед наукой истребило последние остатки здравого смысла.
	— Роберт Шекли, «Драмокл: Межгалактическая мыльная опера», 1983

	20-й век, как хан Мамай, Пронёсся над землею, Но больше всех досталось нам От этого разбоя. На мир, где правит капитал, Он тоже покушался, Но, получивши по зубам, Затих и сразу сдался.
	— Игорь Тальков, «Век-Мамай», 8 апреля 1989

	Не могу отделаться от мысли, что это был самый жестокий век в истории человечества. — вариант трюизма
	— Иегуди Менухин)

… «короткий двадцатый век», т. е. период с начала Первой мировой войны до развала Советского Союза, который, как видно в ретроспективе, образует единую историческую эпоху <…>. Нет серьёзных сомнений в том, что в конце 1980-х и начале 1990-х годов закончилась одна эпоха в мировой истории и началась другая. <…> Мир образца конца «короткого двадцатого века» нельзя сравнивать с миром образца его начала в терминах исторической бухгалтерии — «больше» или «меньше». Этот мир стал качественно иным по крайней мере в трёх отношениях. Во-первых, он больше не был европоцентричным. <…> Более важной явилась вторая трансформация. В период с 1914-го до начала 1990-х годов земной шар превратился в единый работающий организм, каким он не был, да и не мог быть, до 1914 года. Для многих целей, особенно экономических, базовой организационной единицей теперь фактически является земной шар, а прежние структурные единицы, такие как национальные экономики, определяемые политикой территориальных государств, стали тормозом для транснациональной деятельности. <…> Третья трансформация, в некоторых отношениях самая болезненная, — это разрушение старых моделей социальных взаимоотношений, повлекшее за собой разрыв связей между поколениями, то есть между прошлым и настоящим. Это особенно хорошо видно на примере наиболее развитых капиталистических стран, где ценности абсолютного асоциального индивидуализма являются преобладающими как в официальных, так и в неофициальных идеологиях, хотя те, кто их придерживается, зачастую сожалеют об их социальных следствиях. Сходные тенденции, усиленные разрушением традиционных обществ и религий, а также крушением или саморазрушением общества, наблюдались и в странах «реального социализма».

— Эрик Хобсбаум, «Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)», 1994

	Век, ты пахнешь падалью, умирай, проклятый. Разлагайся весело, мы сгребём лопатой, что тобой наделано ― да-с, губа не дура.
	— Борис Рыжий, «Век, ты пахнешь падалью...», март 1996

	СЛАВА БАРАКУ слово бараку длинный дощатый сонный прыщавый лежит враскоряку посередине двадцатого века
	— Генрих Сапгир, «СЛАВА БАРАКУ...», до 1998

1900-е

	Красивое юное существо, пьяное и буйное, рождённое на руках Сатаны. Знамя с девизом: «Хватайте, что можете, держите, что взяли».
	A fair young creature, drunk and disorderly, borne in the arms of Satan. Banner with motto, “Get What You Can, Keep What You Get.”
	— Марк Твен, «Грандиозная международная процессия», 1901

	Сущность политики в [эту] эпоху <…> была чрезвычайно проста, если бы только у людей хватило разума взглянуть на вещи просто. Развитие науки изменило масштабы человеческой деятельности. Новые средства сообщения настолько сблизили людей в социальном, экономическом и географическом отношении, что прежнее разделение на нации и государства стало невозможным и новое, более широкое, единение людей превратилось в жизненную необходимость. Как некогда независимые герцогства Франции должны были слиться в единую нацию, так теперь нациям предстояло подготовиться к более широкому объединению, сохранив всё ценное и нужное и отбросив устарелое и вредное. Более разумный мир понял бы очевидную необходимость слияния государств, спокойно обсудил бы и осуществил его и продолжал бы создавать великую цивилизацию, что было вполне по силам человечеству. Но мир <…> не сделал ничего подобного. Правительства разных стран, влиятельные группировки в них не желали видеть очевидности: слишком полны были все взаимного недоверия и не способны благородно мыслить. Государства начали вести себя, как плохо воспитанные люди в переполненном вагоне трамвая: действовать локтями, толкать друг друга, спорить и ссориться. Напрасно было бы объяснять им, что надо только разместиться по-иному и всем станет удобно. Историк, занимаясь началом XX века, отмечает во всём мире одни и те же явления: старые понятия, предрассудки и злобная тупость мешают созданию новых взаимоотношений; перенаселённым государствам тесно на собственных территориях, они наводняют чужие страны своей продукцией, своими эмигрантами, досаждают друг другу тарифами и всевозможными ограничениями в торговле, угрожают друг другу армиями и флотами, которые приобретают всё более пугающие размеры.
	The essential fact of the politics of the age <…> was a very simple one, if only people had had the intelligence to be simple about it. The development of Science had altered the scale of human affairs. By means of rapid mechanical traction, it had brought men nearer together, so much nearer socially, economically, physically, that the old separations into nations and kingdoms were no longer possible, a newer, wider synthesis was not only needed, but imperatively demanded. Just as the once independent dukedoms of France had to fuse into a nation, so now the nations had to adapt themselves to a wider coalescence, they had to keep what was precious and possible, and concede what was obsolete and dangerous. A saner world would have perceived this patent need for a reasonable synthesis, would have discussed it temperately, achieved and gone on to organise the great civilisation that was manifestly possible to mankind. The world <…> did nothing of the sort. Its national governments, its national interests, would not hear of anything so obvious; they were too suspicious of each other, too wanting in generous imaginations. They began to behave like ill-bred people in a crowded public car, to squeeze against one another, elbow, thrust, dispute and quarrel. Vain to point out to them that they had only to rearrange themselves to be comfortable. Everywhere, all over the world, the historian,of the early twentieth century finds the same thing, the flow and rearrangement of human affairs inextricably entangled by the old areas, the old prejudices and a sort of heated irascible stupidity, and everywhere congested nations in inconvenient areas, slopping population and produce into each other, annoying each other with tariffs, and every possible commercial vexation, and threatening each other with navies and armies that grew every year more portentous.
	— Герберт Уэллс, «Война в воздухе», 1908

Александр Солженицын

Оказался наш XX век жесточе предыдущих, и первой его половиной не кончилось всё страшное в нём. Те же старые пещерные чувства — жадность, зависть, необузданность, взаимное недоброжелательство, — на ходу принимая приличные псевдонимы вроде классовой, расовой, массовой, профсоюзной борьбы, рвут и разрывают наш мир. Пещерное неприятие компромиссов введено в теоретический принцип и считается добродетелью ортодоксальности. Оно требует миллионных жертв в нескончаемых гражданских войнах, оно нагруживает в душу нам, что нет общечеловеческих устойчивых понятий добра и справедливости, что все они текучи, меняются, а значит всегда должно поступать так, как выгодно твоей партии. Любая профессиональная группа, как только находит удобный момент вырвать кусок, хотя б и не заработанный, хотя б и избыточный, — тут же вырывает его, а там хоть все общество развались. <…> Дух Мюнхена — нисколько не ушёл в прошлое, он не был коротким эпизодом. Я осмелюсь даже сказать, что дух Мюнхена преобладает в XX веке. Оробелый цивилизованный мир перед натиском внезапно воротившегося оскаленного варварства не нашёл ничего другого противопоставить ему, как уступки и улыбки. Дух Мюнхена есть болезнь воли благополучных людей, он есть повседневное состояние тех, кто отдался жажде благоденствия во что бы то ни стало, материальному благосостоянию как главной цели земного бытия. Такие люди — а множество их в сегодняшнем мире — избирают пассивность и отступления, лишь дальше потянулась бы привычная жизнь, лишь не сегодня бы перешагнуть в суровость, а завтра, глядишь, обойдётся… (Но никогда не обойдётся! — расплата за трусость будет только злей. Мужество и одоление приходят к нам, лишь когда мы решаемся на жертвы.)

— Нобелевская лекция, 1972

	Век наш вопреки прорицаниям, порицаниям и заклинаниям оказался повсюдным сплошным веком оживления наций, их самосознания, собирания.
	— «Образованщина», 1974

	Поверхностность и поспешность — психическая болезнь XX века — более всего и выражена в прессе.
	— речь в Гарварде, 1978

Больше полувека назад, ещё ребёнком, я слышал от разных пожилых людей в объяснение великих сотрясений, постигших Россию: «Люди забыли Бога, оттого и всё». <…> Тут проясняется процесс всеобщий. Если бы от меня потребовали назвать кратко главную черту всего XX века, то и тут я не найду ничего точнее и содержательнее, чем: «Люди — забыли — Бога». Пороками человеческого сознания, лишённого божественной вершины, определились и все главные преступления этого века. <…> Сегодня мир дошёл до грани, которую если бы нарисовать перед предыдущими веками — все бы выдохнули в один голос: «Апокалипсис!» Но мы к нему привыкли, даже обжились в нём.

— Темплтоновская лекция, 1983

	XX век упростил и огрубил человеческое мышление. Стали называть явления плоско, грубыми ярлыками.
	— речь «Три узловые точки японской новой истории», 9 октября 1982

	Теперь мы видим, что весь XX век есть растянутая на мip та же революция.
	— «Размышления над Февральской революцией», 1983