Речи Александра Солженицына

Здесь представлены цитаты из речей Александра Солженицына.

Цитаты

За 4 года можно испытать, какую роль уже сыграла эта премия в твоей жизни. В моей — очень большую. Она помогла мне не быть задавленному в жестоких преследованиях. Она помогла моему голосу быть услышанному там, где моих предшественников не слышали и не понимали десятилетиями. Она помогла произвести вовне меня такое, чего б я не осилил без неё. Со мной Шведская Академия совершила одно из исключений, довольно редких: присудила мне премию в среднем возрасте, а по моей открытой литературной деятельности — даже во младенческом, всего на 8-м году её.

— на Нобелевской церемонии, 10 декабря 1974

… советская ложная информация эмоционально подхватывается увлечённой социалистической средою Запада, оттого для историка создаётся как бы сбивающий боковой ураган, который порошит глаза, уклоняет само тело исследователя и поворачивает голову его в более покойное, удобное, но и ложное положение: он вынужден смотреть не туда, где лежат черепки истины, а куда повернул его ветер эпохи. <…> переход от дооктябрьской России к СССР есть не продолжение, но смертельный излом хребта, который едва не окончился полной национальной гибелью. Советское развитие — не продолжение русского, но извращение его, совершенно в новом неестественном направлении, враждебном своему народу (как и всем соседним, как и всем остальным на Земле). Термины «русский» и «советский», «Россия» и «СССР» — не только не взаимозаменяемы, не равнозначны, не однолинейны, но — непримиримо противоположны <…>. А между тем: как легкомысленно эта подмена распространена в сегодняшнем западном словоупотреблении!

— «Слово на приёме в Гуверовском институте», май 1976

	… для тоталитаризма проглатывать свободу есть функция естественного роста <…>. Никак не меньше внешней свободы нуждается человек — в незагрязнённом просторе для души, в возможностях душевного сосредоточения. Увы, современная цивилизованная свобода именно этого простора не хочет оставить нам. — в Стэнфорде при получении премии «Фонда Свободы»
	— «Измельчание Свободы», 1 июня 1976

… прошу вас никогда не поддаваться неправильному истолкованию, этой путанице слов «русский» и «советский». <…> Слова «русский» и «советский» сопоставлены так, как сопоставлены человек и его болезнь. Мы человека, больного раком, не называем «рак», и человека, больного чумой, не называем «чума», — мы понимаем, что болезнь — не вина, что это тяжёлое испытание для них. Коммунистическая система есть болезнь, зараза, которая уже много лет распространяется по земле. <…> Мой народ, русский, страдает этим уже 60 лет и мечтает излечиться. И наступит когда-нибудь день — излечится он от этой болезни. И в тот день я поблагодарю вас за ваше дружеское соседство, за ваше дружелюбие — и поеду к себе на родину!

— на городском собрании г. Кавендиша (шт. Вермонт), 28 февраля 1977

Статистика показывает, что разрыв между передовыми странами и отсталыми не только не сокращается, но увеличивается. То есть действует жестокий закон: единожды отставший обречён отставать и дальше. Так если нужно сколько-то приглушить индустрию на Земле — не естественно ли сделать это за счёт Третьего мира? <…> А за Третьим миром остаётся сырьё, рабочая сила. И для того чтобы такую программу провести, совсем не требуется ни полицейской силы, ни военной — для этого существуют мощные финансово-экономические рычаги: есть мировые банки, есть транснациональные корпорации. Так Гуманизм Обещательный преобразуется в Гуманизм Указующий. Такое изменение совсем ли неожиданно для Гуманизма? А вспомним, что в его развитии был период, <…> когда была возглашена и получила множество сторонников — «теория разумного эгоизма». — при вручении большой премии французской академии моральных и политических наук

— «Перерождение гуманизма», 13 декабря 2000

Орбитальный путь

Цюрих, 31 мая 1974. При получении премии «Золотое клише» от союза итальянских журналистов.

Все вообще политические приёмы есть операции с готовыми нравственными (или безнравственными) данностями, лежат на невысоком уровне человеческого сознания и бытия…

… главная опасность не в том, что мир расколот на две альтернативные социальные системы, а в том, что обе системы поражены пороком, и даже общим, и потому ни одна из систем при её нынешнем миропонимании не обещает здорового выхода. Черезо все случайности конкретного развития отдельных стран и за несколько веков этот порок органически пророс в современное человечество, и на большой дистанции мы можем его проследить. Мы — все мы, всё цивилизованное человечество, — посаженные на одну и ту же жёстко связанную карусель, совершили долгий орбитальный путь. Как детишкам на карусельных конях, он казался нам нескончаемым — и всё вперёд, всё вперёд, нисколько не вбок, не вкривь. Этот орбитальный путь был: Возрождение — Реформация — Просвещение — физические кровопролитные революции — демократические общества — социалистические попытки. Этот путь не мог не совершиться, коль скоро Средние Века когда-то не удержали человечества, оттого что построение Царства Божьего на Земле внедрялось насильственно, с отобранием существенных прав личности в пользу Целого. Нас тянули, гнали в Дух — насилием, и мы рванули, нырнули в Материю, тоже неограниченно. <…> Поставив высшею мерой всех вещей человека, со всеми его недостатками и жадностью, отдавшись Материи неумеренно, несдержанно, — мы пришли к засорению, к изобилию мусора, мы тонем в земном мусоре, этот мусор заполняет, забивает все сферы нашего бытия. В сфере материальной этот мусор уже всем слишком заметен, он отравил воздух, воду, освоенную часть земной поверхности, уже захламляет и неосвоенную <…>. Но и в сфере так называемой духовной этот мусор забивает нас, давит нас — тяжёлыми объёмами, не могущими вместиться в наши глаза, уши, груди, втолакиванием звонких всеобщих, как будто всем ясных, а на деле беспомощных плоских идей, ложной наукой, жеманным искусством, — всем, что не знает над собою ответственности выше, чем Человек <…>. Гремливая цивилизация совершенно лишила нас сосредоточенной внутренней жизни, вытащила наши души на базар — партийный или коммерческий. В сфере социальной наш многовековый путь привёл нас в одних случаях на край анархии, в других — к стабильной деспотии. Между этими двумя грозными исходами на наших глазах становятся немощными, бесправными одно за другим демократические правительства — оттого что малые и большие соединения людей не желают самоограничиться в пользу Целого. Это понимание, что должно же быть нечто Целое, Высшее, где-то разроненное нами, когда-то полагавшее предел нашим страстям и безответственности, — это понимание чутко сторожится современными жестокими тираниями и вовремя выставляется под названием Социализма. Но — обман вывески, неисследованность термина: полстолетия достаточно показали, что и там мы массами унавоживаем благоденствие малых групп людей — и притом самых ничтожных, мусорных. Оттого и орбитален оказался путь, что из власти насилия вырвались мы и во власть насилия вернулись — ещё не все пока, но скоро грозит и всем, при общей болезни ослабнувшей воли и потерянной перспективе. Орбита грозит унизительно замкнуться.

Если и суждены нам впереди революции спасительные, то они должны быть революциями нравственными, то есть неким новым феноменом, который нам предстоит ещё открыть, разглядеть и осуществить.

1980-е

Горячо поддерживаю выдвинутую на соискание Нобелевской премии мира кандидатуру Леха Валенсы. Его мужество, мудрость, разумные действия вызывают восхищение. Это и есть глубинные, основательные пути мира. В коммунистических странах такие действия достаются сверхчеловеческим напряжением сил — но и оказывают колоссальное влияние на общую человеческую историю. Мы все в долгу у Валенсы — больше, чем это, может быть, сознают сегодня в Европе. — передано мировым агентствам через польскую службу «Голоса Америки», приведено полностью

— обращение к Нобелевскому комитету мира, 14 сентября 1982

Влиятельные круги в Соединённых Штатах хотят принудить Тайвань к капитулянтским переговорам, добровольно отдать свою свободу и силу. Чего же хочет от вас коммунистический Китай? Конечно, он жаден захватить вашу цветущую экономику, ограбить и сожрать — и после всех событий XX века только близорукие простаки могут верить обещанию Пекина, что он сохранит в целости вашу экономическую и социальную систему и даже вооружённые силы, оставит вам хоть какие-то элементы свободы. Но главное для них даже — не только отнять ваше достояние, не только присвоить плоды вашего тяжёлого труда. Главное то, что коммунистическая система не терпит ни малейших отклонений нигде ни в чём. Даже не столько нужен им богатый остров, сколько подавить отклонение от их системы. Коммунистический Китай не терпит вас за ваше экономическое и социальное превосходство: нельзя, чтобы остальные китайцы знали, что можно лучше жить без коммунизма. <…> Это — любимая западная мода, поветрие: ото всех, кто стоит на переднем крае обороны, под пулемётным огнём, — требовать широкой демократии, да даже не просто демократии, а вплоть до распущенности, до государственной измены, до права свободно разрушать своё государство, как западные страны допускают у себя. Такой цены требует Запад от каждой угрожаемой страны, в том числе и от вас. Но, кажется, на вашем острове знают разумные пределы — так, чтобы устоять в борьбе. <…> у вас самый многочисленный в мире союзник: миллиардный китайский народ. Сочувствие сотен миллионов из континентального Китая — ваша душевная опора. — в Тайбэе перед общественностью и политическими деятелями; транслировалась по всем тайваньским телеканалам, затем опубликована во многих газетах

— «Свободному Китаю», 23 октября 1982

Три узловые точки японской новой истории

9 октября 1982 в Токио перед представителями деловых и политических кругов.

Наблюдаемое сегодня повсюду в мире направление экспансии всех видов, включая экономическую, напряжение схватить, приобрести побольше, я считаю ложным и губительным для всего человечества. Если даже животный мир — и тот знает меры самоограничения, то насколько обязанней знать их мы — и в материальной области, и в социальной. Когда внешняя среда не ставит нам пределов — мы должны опомниться и поставить себе пределы сами. — вариант распространённых мыслей

Я радостно поражён некоторыми чертами вашего общества и общественного миросозерцания. Например, тем, что в Японии нет уродливой юридической суеты, изнуряющей некоторые страны Запада, того юридического разврата, когда чуть не по каждому случаю бросаются к адвокату и в суд. Японцы определённо предпочитают улаживать дела по— человечески, путём взаимного понимания смысла. <…> И тому, что Японию не сотрясают эгоистические частые забастовки, которые на Западе тоже уже доходят до разврата, когда бастуют даже те, от кого зависит жизнь человека и всеобщая жизнь, — врачи, авиадиспетчеры, почтари, учителя, пожарные! — да не только сами бастуют, но ещё и отгоняют тех, кто пытается тушить пожар! Или когда городские рабочие сами повредили водопроводные и газовые трубы для лучшего успеха своей забастовки <…>. Я думаю, что выдающиеся экономические успехи Японии произошли во многом и от того, что спорящие производственные стороны чаще проявляли самоограничение и взаимопонимание.

XX век упростил и огрубил человеческое мышление. Стали называть явления плоско, грубыми ярлыками.

Каждая новая жертва, отданная в пасть коммунизму, только раззаряет его агрессивность. <…> даже те из коммунистов, кто сегодня рядятся в европейские демократические одежды, в глубине своих замыслов твёрдо усвоили по марксизму, что насилие — основной способ и захвата власти и удержания её. <…> И не верьте тем, кто убаюкивает Запад, что коммунистическая идеология «умерла» в СССР или в какой другой коммунистической стране, что «в неё уже никто не верит». Да, народы не верят, но они бессильны влиять на события. А вожди верят или не верят — это не имеет значения: по железной коммунистической скованности они действуют строго по формулам марксизма во всей <…> политике.

Как сегодня Китай, кротким притворялся и Советский Союз, пока у него не было сил к агрессии. <…> Нынешним Китаем управляют такие же жестокие аморальные существа, как и всеми коммунистическими государствами. <…> сами они погубили своего народа много больше, чем ваша оккупация. Вполне понятно, что у Японии есть — и должно быть — чувство вины перед китайским народом, — но от этого не должно возникать стеснённости или долга перед разбойным коммунистическим правительством Китая. Напротив, поддерживая нынешнее правительство в Пекине, вы только помогаете угнетать китайский народ. <…> Не надейтесь на обманчивую дружбу ни с пекинским, ни с советским правительствами — вы не достигнете её никаким торговым сотрудничеством, никакими миллиардными займами, никакими политическими маневрами.

1990-е

	Хороши наши административные границы или плохи, может быть, надо было их менять, но в здоровой обстановке. А сегодня их нельзя трогать. Вся земская система местного самоуправления должна строиться в существующих административных границах, не шевеля их.
	— на Всероссийском совещании по местному самоуправлению, 17 февраля 1995

	Государственная Дума <…> до сих пор не выпустила в свет закона о самоуправлении, народном самоуправлении. Чем это можно объяснить? Или полным небрежением к народным интересам, или корыстью, расчётом, потому что эти политические функционеры понимают, что в земстве, в народном самоуправлении, они получат очень сильных конкурентов, и тогда — куда они сами годятся?
	— на Всероссийском Земском съезде учителей, 26 июня 1995

	Если мы не создадим русской национальной школы, то и будущая интеллигенция, как интеллигенция сегодняшняя, не будет связана с русскими национальными традициями. Или иначе: если над Россией грянет военная гроза — а она ещё какая грянет в XXI веке — так неужели народ пойдёт воевать за права коммерческой рекламы и банков?
	— там же

Лидия Корнеевна была удивительно чуткой ревнительницей и хранительницей традиции русской литературы. Слово «традиция» здесь — самое главное. Она до такой степени пронзительно её чувствовала, что никакое новое литературное явление, факт, книга, произведение не были для нее одиночным событием — но сразу она увязывала их, соединяла и сопоставляла с хранимой в душе традицией. И всё, что этой традиции соответствовало, что в нее ложилось — как бы ни было оно ново, своеобразно, в соответствии с эпохой перестроено, но не противоречило этой традиции, не диссонировало с нею, — всё это она принимала с большим пониманием, с глубокой оценкой. А то, что резко и принципиально шло наперерез этой традиции, <…> — она не принимала просто с порога <…>. [В переделкинском] доме <…> я получил, по меньшей мере четырежды, щедрый и надёжный приют и защиту. Корней Иванович открыл мне свой дом в самые тяжёлые дни, когда [21 сентября 1965 г.] мой криминальный архив был захвачен КГБ и очень реальна была возможность ареста. Вне его дома меня можно было смахнуть как муху. А вот здесь — не возьмёшь.

— «Слово прощания», 11 февраля 1996

В наш ли век, с таким расцветом юридической мысли, не видеть, что — ещё не созданы, не устоялись, не признаны всечеловечеством те взвешенные международные законы, которые справедливо карали бы преступников, независимо — независимо! — от поражения или победы их стороны? А стало быть: Гаагский Суд в отношении своих обвиняемых ещё и сегодня не имеет полной юридической базы, а когда и беспристрастия? — и тогда может творить не суд, а расправу? Вот, сколько обнаружено в Боснии трупов мирного населения изо всех воевавших сторон — но с покровительствуемой мусульманской стороны обвиняемых что-то не нашли. Добавим сюда и последний замечательный приём: обвинения стали формулироваться Гаагским Судом тайно, не объявляются публично, — а где-то обвиняемый вызывается, по мирному поводу, в учреждение и там схватывается, — приём даже не инквизиторский, а достойный дикарей за 3 тысячелетия до нашей эры.

— «Лицемерие на исходе XX века», август 1997

	… сегодняшний политический режим, в годы сложнейших, упускаемых государственных задач, самоуверенно не прибегает к широкому спектру научных экспертиз Академии по труднейшим проблемам. Те решаются беглыми кабинетными совещаниями череды быстропеременчивых и потому безответственных лиц. — на общем собрании Российской академии наук при получении ему Большой Ломоносовской медали
	— «Наука в пиратском государстве», 2 июня 1999

	Никакая изобретательность технологического предпринимательства не заменит нам длительного дара уже накопленной культуры. Культура же несёт в себе и упругое сопротивление всем видам обесчеловечения: от снижения наших нравственных мерок, от погружения в суетливое потребительство — и до превращения людей в техногенные существа.
	— там же

Игра на струнах пустоты

19 января 1993. Ответное слово на присуждение литературной награды Американского Национального Клуба Искусств.

В нашем XX веке необходимое равновесное отношение к традиции и к поиску нового было не раз резко нарушено ложно понятым «авангардизмом» — звонким, нетерпеливым «авангардизмом» во что бы то ни стало! Такой авангардизм начинал ещё до Первой мировой войны с разрушения общепринятого искусства, его форм, языка, признаков, свойств — в порыве построить некое «сверхискусство», которое якобы будет непосредственно творить и саму Новую Жизнь. В литературе звучало и такое, что отныне её «надо начать с чистого листа бумаги». (Иные почти на этом и остановились.) Разрушение — и оказалось апофеозом этого штурмующего авангардизма: разрушить всю предыдущую многовековую культурную традицию, резким скачком сломить и нарушить естественное развитие искусства. И этого надеялись достичь бессодержательной погоней за новизной форм как главной целью, притом снижая требования к своему мастерству даже до неряшливости, до примитивности, а то и с затемнением смысла — до зауми. <…> Правда, и бушевание этого лже-«авангарда» и его власть в культуре не длились долго: за тем наступил всеобщий обморок культуры. Мы в СССР понуро побрели через 70-летний ледниковый период, под корой которого лишь тайно пульсировали несколько великих поэтов и писателей, до поздней поры почти неведомые своей стране, а тем более миру. С окостенением советского тоталитарного режима — и его дутая лжекультура окостенела в омерзительно парадных формах так называемого «социалистического реализма». О его сути и значимости нашлись охотники писать немало критических исследований — а я бы не писал ни одного, ибо он — вообще вне рамок искусства, ибо не существовало самого объекта — стиля «социалистический реализм», — а доступная любому бытовому взгляду простая угодливость: стиль «чего изволите?» или «пиши так, как приказывает Партия». О чём же тут научно толковать?

Смятения умов после их 70-летнего тотального угнетения ещё бы не понять: художественное зрение молодых поколений обнаружило себя в ошеломлении, унижении, обиде, беспамятстве. Не найдя в себе прежде сил полноценно противостоять и опровергать советскую догматику, многие молодые писатели поддались теперь легче доступному пути пессимистического релятивизма: великой ложью была коммунистическая догматика, да, — но, дескать, и никаких истин вообще не существует, и не стоит труда их искать; и не стоит труда пробиваться к какому-то высшему смыслу.

Так на разных исторических порогах это опасное антикультурное явление — отброса и презрения ко всей предшествующей традиции, враждебность к общепризнанному как ведущий принцип — повторяется снова и снова. Тогда это ворвалось к нам под трубами и пёстрыми флагами «футуризма», сегодня применяется термин «постмодернизм». (Какой бы смысл ни вкладывали в этот термин, но сам состав слова несообразен: как бы претендует выразить, что человек может ощущать и мыслить после той современности, в которой ему отведено жить.) Для постмодерниста мир — не содержит реальных ценностей. <…> Культура должна замкнуться сама на себя (оттого эти произведения переполнены реминисценциями, и до безвкусия), и только она и есть стоющая реальность. Оттого повышенное значение приобретает игра — но не моцартианская игра радостно-переполненной Вселенной — а натужная игра на пустотах, и у художника нет ответственности ни перед кем в этих играх. Отказ от каких-либо идеалов рассматривается как доблесть. И в этом добровольном самозаморочивании «постмодернизм» представляется себе увенчанием всей предыдущей культуры, её замыкающим звеном. (Надежда опрометчивая, ибо вот уже мы слышим о рождении «концептуализма» — термин пока ещё не нашёл убедительного объяснения в приложении к художественным произведениям, но поищут и его, — а есть уже и поставангардизм, а не удивимся, если появится и постпост-модернизм или пост-футуризм.)

Да, сегодня мировая культура, конечно, в кризисе, и глубоком. Новейшие направления в искусстве думают обскакать этот кризис на деревянной лошадке «игровых приёмов»: мол, изобрести ловкие, новые, находчивые приёмы — и кризиса как не бывало. Напрасные расчёты: на пренебрежении высшими смыслами, на релятивизме понятий и самой культуры — ничего достойного не создать. Здесь просвечивает, но не светом, а багровостью, нечто большее, чем явление только внутри искусства. Мы можем пристально уследить, что в этих повсеместных и как будто невинных опытах по отказу от «застарелой» традиции заложена в глубине враждебность ко всякой духовности. Что за этим неутомимым культом вечной новизны — пусть не доброе, пусть не чистое, но лишь бы новое, новое, новое! — скрывается упорный, давно идущий подрыв, высмеивание и опрокид всех нравственных заповедей.

Мы перестали видеть Цель

Вадуц, Международная Академия Философии, 14 сентября 1993.

Середина XX века прошла у всех нас под нависшей ядерной угрозой, свирепой за пределами всякого воображения. Она как будто заслонила все пороки жизни: всё остальное показалось ничтожно, всё равно пропадать, живи как хочешь. И эта великая Угроза ещё тоже остановила и развитие человеческого духа и опоминание о смысле нашей жизни.

Холодная война окончилась — но проблемы современной жизни обнажились гораздо более сложными, чем они до сих пор укладывались в двух измерениях политической плоскости.

Недавно позабавили нас наивной басней о наступившем счастливом «конце истории», разливистом торжестве вседемократического блаженства, якобы, вот, достигнутой окончательной формы мирового устройства. Но мы все видим и ощущаем, что наступает нечто совсем другое — и, вероятно, по-новому суровое. <…> Однако же и для всех нас не впустую прошли испытания XX века. Надо надеяться: мы тоже закаляемся к стойкости, и этот закал как-то передаётся с поколениями.

В Государственной Думе, 28 октября 1994

Часто звучала и звучит фраза: «За что вы беспокоитесь? Рынок всё расставит на свои места…» Рынок государственного устройства не расставит. И нравственных основ общества рынок не укрепит. Это опасная пассивность государственной мысли. А у нас вообще нет единой государственной мысли, как, кстати, нет её и в экономике.

А <…> инерция голосования, которую мы вынесли из большевистских десятилетий? Мне пришлось говорить с рабочими. Они сами удивляются, говорят: вот мы сейчас при вас кроем своё начальство; свобода слова есть, правильно. Но доходит дело до голосования, что с нами происходит? Нам предлагают резолюцию, мы поднимаем руку…

В 93-м году обе тогда непримиримо боровшиеся группировки в страстной охоте за голосами автономных республик допускали им подачки, обещания, — и гуляли такие фразы: «Самостоятельные международные шаги автономий»… Да ведь это сумасшедший дом! И вот тогда края и области — наши, русские! — в отчаянии стали объявлять себя тоже республиками, чтоб тоже получить какие-то права. Я издали наблюдал и это; сердце разрывалось. Я убеждён, что в то время, во второй половине 93-го года, Россия начала распадаться. И в считанные месяцы ей предстояло распасться. А ещё эти отдельные договоры центра с автономиями. Ну кому в голову придёт, чтоб Вашингтон пригласил Техас для равных государственных переговоров! Или чтобы боннское правительство стало на равных разговаривать с землёй Пфальц? А имейте в виду: и Соединённые Штаты, и Германия, в отличие от нас, — самые настоящие федеративные государства. Но они понимают, что такое унитарное начало. Унитарного начала если не будет — государство развалится. А у нас — вот так! А ещё эти национальные округа. Я насмотрелся во многих местах, но скажу про Тюменскую область два слова. В Тюменской области — два национальных округа. Целых два. Они соответственно имеют своих представителей в Тюменской областной Думе. И вот они приезжают, голосуют и принимают какое-то решение Тюменской областной думы по Тюменской области. Потом они уезжают к себе и заседают в своих Думах, там выносят прямо противоположное решение. После чего говорят: мы — субъекты федерации. И сразу едут жаловаться в Москву. Что остаётся от Тюменской области? Это ещё больший сумасшедший дом.

… я брал цифры и видел, как мало мы отпускаем на помощь нашим соотечественникам, какие жалкие пособия в размере минимальной зарплаты дают ограниченному числу категорий: сиротам, инвалидам, матерям, пенсионерам, и кому это удаётся — получить ссуду, — это счастливчик. А мы никого не освобождаем от налогов. Говорят, нет денег. Да, — у государства, допускающего разворовку национального имущества, не способного взять деньги с грабителей, нет денег. Говорят: «Нет денег». Да, — у государства, которое, переходя к демократическому строю, утроило свою бюрократию. Говорят: «Нет денег»… Но пустуют — я ехал! — пустуют, пустуют российские земли. Так помогите нашим соотечественникам их заселить! И мы отвергаем их — при нашей смертности. Мы отвергаем их — при том, что едет наилучший профессиональный элемент, всё ещё не потерявший вкуса к творческому труду. Опять: нет законодательства.

Сравню — <…> вспомню российских либералов 1917 года. Они были незадачливы, они, взяв власть, растерялись, они довели Россию до хаоса. Но ни один из министров Временного правительства не был взяточник; ни один из министров Временного правительства не был вор!

Солженицын о речи:

	Приехав в Россию, <…> с провинцией я нашёл тёплую дружбу. Сколько было ярких встреч, сколько у нас было страстных и сердечных разговоров. Я ощутил себя вместе с Россией. И первый раз это чувство было нарушено в Государственной Думе. Я говорил перед ними, и не чувствовал, что это мои соотечественники. Странные люди, чужие.
	— интервью «Аргументам и фактам» 9 января 1995

Отдельные статьи

• Речь в Нью-Йорке перед представителями АФТ—КПП 9 июля 1974
• «Если не желать быть слепым», 26 февраля 1976
• Гарвардская речь 8 июня 1978

Литература

Большая часть издана в:

• Солженицын А. И. Публицистика: в 3 т. — Ярославль: Верхняя Волга, 1995—1997.
• Солженицын А. И. На возврате дыхания. — М.: Вагриус, 2004. — 720 с.