Александра Осиповна Смирнова

Александра Осиповна Смирнова (6 [18] марта 1809 — 7 [19] июня 1882); урождённая Россет, известная также как Россети и Смирнова-Россет — фрейлина русского императорского двора, знакомая, друг и собеседник А. С. Пушкина, В. А. Жуковского, П. А. Вяземского, Н. В. Гоголя, М. Ю. Лермонтова и других. Под её именем в 1893 году её дочь Ольга опубликовала в какой-то степени сфальсифицированные «Записки» с подробными монологами вышеперечисленных знакомых.

Цитаты

	Я также была здесь оскорблена, и глубоко оскорблена, как и вы, несправедливостью общества. А потому я о нём не говорю. Я молчу с теми, которые меня не понимают. Воспоминание о нём сохранится во мне недостижимым и чистым. Много вещей я имела бы вам сообщить о Пушкине, о людях и делах; но на словах, потому что я побаиваюсь письменных сообщений.
	— письмо П. А. Вяземскому, март 1837

	Говорили (у Карамзиных) о горах в Швейцарии, и я сказала: «Никто не всходил на Мон-Роз». Я не знаю, как мне пришло в голову сказать, что я вулкан под ледяным покровом, и, торопясь, клянусь, не понимая, что говорю, я сказала: «Я, как Мон-Роз, на которую никто не всходил». Тут раздался безумный смех, я глупо спросила, отчего все рассмеялись?
	— «Автобиография»

Гоголь тщательно скрывал от других значение своей бессмертной поэмы и в то же время негодовал, что никто из читателей, и особенно из друзей, не догадался, что он замышлял сделать из своих «Мёртвых душ», какое должно было быть влияние их на Россию. Он так и говорил: на Россию, на судьбу России, на развитие русского общества или на развитие русского человека.

Никого не знала я умнее Пушкина. Ни Жуковский, ни князь Вяземский спорить с ним не могли, — бывало, забьёт их совершенно. Вяземский, которому очень не хотелось, чтоб Пушкин был его умнее, надуется и уже молчит, а Жуковский смеётся: «Ты, брат Пушкин, чёрт тебя знает, какой ты, — ведь вот и чувствую, что вздор говоришь, а переспорить тебя не умею, так ты нас обоих в дураках и записываешь». — по записи Я. П. Полонского

О Смирновой

	Южные звёзды! Чёрные очи! Неба чужого огни! Вас ли встречают взоры мои На небе хладном бледной полночи? Юга созвездье! Сердца зенит! Сердце, любуяся вами, Южною негой, южными снами Бьётся, томится, кипит. <…> Южные очи северной девы, Нежных и страстных, как вы!
	— Пётр Вяземский, «Чёрные очи», 1828

	Небесный дьяволёнок.
	— Василий Жуковский называл её так

	Я на всё решиться готов. Прикажете ль, кожу Дам содрать с моего благородного тела, чтоб сшить вам Дюжину тёплых калошей, дабы, гуляя по травке, Ножек тёплых замочить не могли вы? Прикажете ль, уши Дам отрезать себе, чтобы, в летнее время хлопушкой Вам усердно служа, колотили они дерзновенных Мух, досаждающих вам неотступной своею любовью?
	— Василий Жуковский, <А. О. Россет-Смирновой>, 1831

• см. Александр Пушкин, <В альбом А. О. Смирновой>, 1832
• см. Михаил Лермонтов, «А. О. Смирновой», 1840

… расцветала в Петербурге одна девица, и все мы, более или менее, были военнопленными красавицы. <…> Несмотря на светскость свою, она любила русскую поэзию и обладала тонким и верным поэтическим чутьём. Она угадывала (более того, она верно понимала) и всё высокое, и всё смешное. <…> Вообще увлекала она всех живостью своею, чуткостью впечатлений, остроумием, нередко поэтическим настроением. Прибавьте к этому, в противоположность не лишенную прелести, какую-то южную ленивость, усталость. <…> Она была смесь противоречий, но эти противоречия были, как музыкальные разнозвучия, которые, под рукою художника, сливаются в странное, но увлекательное созвучие.

— Пётр Вяземский, записные книжки, 1853

	… скромная фрейлинская келия на четвёртом этаже Зимнего дворца сделалась местом постоянного сборища всех знаменитостей тогдашнего литературного мира. Она и пред лицом императора Николая, который очень ценил и любил её беседу, являлась представительницею, а иногда и смелой защитницей лучших в ту пору стремлений русского общества и своих непридворных друзей.
	— Иван Аксаков, некролог

Из-под маски простоты и демократизма просвечивался аристократизм самого утонченного и вонючего свойства, под видом кротости скрывался нравственный деспотизм, не терпящий свободомыслия, разумеется, только в тех случаях, когда эта свобода не облечена в ту блистательную, поэтическую дерзость, которая приятно озадачивает светских женщин и о которой они сами любят всем рассказывать, как о чем-то оригинальном и приятном, великодушно прощать врагам своим. Несмотря на эти недостатки, я всё готов был простить Смирновой за её ум, правда, парадоксальный, но всё-таки ум, и за её колоссальную память. Чего она не знала? На каких языках не говорила? Теперь <…> я не прощаю ей даже этого ума, от этого ума никому ни тепло, ни холодно. Он хорош для гостиной, для разговоров с литераторами, с учеными; но для жизни он лишняя, бесполезная роскошь. — в 1855-57 он учил её сына

— Яков Полонский

Однажды, встретив у Смирновой Гоголя, который с жадностью слушал разговор Пушкина и от времени до времени заносил слышанное в карманную книжку, Жуковский сказал: «Ты записываешь, что говорит Пушкин. И прекрасно делаешь. Попроси Александру Осиповну показать тебе её заметки, потому что каждое слово Пушкина драгоценно». <…> Впечатление ума, дивного по ясности и простоте, более того — впечатление истинной мудрости производит и образ Пушкина, нарисованный в «Записках» Смирновой. Современное русское общество не оценило книги, которая во всякой другой литературе составила бы эпоху. Это непонимание объясняется и общими причинами: первородным грехом русской критики — её культурной неотзывчивостью, и частными — тем упадком художественного вкуса, эстетического и философского образования, который, начиная с 60-х годов, продолжается доныне. <…> лёгкая, светлая муза Пушкина <…> кажется такою немудрою, такою не серьёзною. <…> Вот почему не поверили Смирновой. Пушкин подобно Гёте, рассуждающий о мировой поэзии, о философии, о религии, о судьбах России, о прошлом и будущем человечества, — это было так ново, так странно и чуждо заранее составленному мнению, что книгу Смирновой постарались не понять, стали замалчивать, или, по обычаю русской журналистики <…> непристойно вышучивали, выискивали в ней ошибок, придирались к мелким неточностям, чтобы доказать, что собеседница Пушкина не заслуживает доверия, а её отношение к Николаю I сочли неблаговидным с либеральной точки зрения. Сделать это было тем легче, что русское общество до сих пор не имеет своего мнения о книгах и ходит на помочах у критики. Ещё раз, через 60 лет после смерти, великий поэт оказался не по плечу своей родине <…>. Историческое значение этой книги заключается в том, что воспроизводимый ею образ Пушкина-мыслителя как нельзя более соответствует образу, который таится в необъясненной глубине законченных созданий поэта и отрывков, намёков, заметок, писем, дневников.

— Дмитрий Мережковский, «Пушкин», 1896